Голуби. Смазанные голуби стираются из воздуха. Клюют, подрагивая. Покачиваясь, появляется лейтенант, кормит голубей, трясется.
Бронированный «остин». Сабли.
Хлебников. Полосы, подпалины и тряска света поперек летнего Воронежа.
В скифском кургане желтого льда нашли прах стоящей лошади, у которой на черепе до сих пор сохранилась маска с длинными рогами. Седлом ей служили красные варварские ковры.
Город и храм, и крестьяне, завлекающие эльфа в башмак. Три сестры, и смерть в чертополохе и белой булке луны.
Он перечитывал «Овода» Этель Войнич и пил чай с шалфеем.
Лисицкий и Мохой–Наж в 1922 году привезли Конструктивизм в Берлин. Революция последует за ним, говорил Татлин студентам.
Наблюдая за ними краем глаза, он сквозь дым от трубки рассказывал о Северини, Боччони и Балла. В метафизическом итальянском разуме красота и польза слились воедино. Он объяснял идеи Маха, скорость, звук. Только мы, русские, можем услышать эту музыку, говорил он. Наш отклик более красноречив, нежели итальянский источник. Наталья Гончарова видела гармонию винтиков и рукоятей. Малевич писал свое «Точило». Русская живопись становилась звонкой, динамичной, скорой, живой.
Наум Габо создавал скульптуры, звеневшие, точно натянутая тетива.
Малевич, говорил Татлин, рисует в своем воображении будущее. Я — вот будущее. Малевич — воздушный змей, а я — планёр.
Малечив был прав, настаивая на том, что если человек живет среди гармоничных линий, отвлеченных примеров баланса и правильной пропорции, он будет жить с чувством дизайна и соответствующей степени. Только мы должны следовать за ним с системой гармонических преимуществ.
Дом — это словарь. Город — язык. Каждая созданная вещь — конструктивистское утверждение, продолжающееся во времени. Петроград — роман на нашем языке с барочными официальными пассажами, военными трактатами и религиозными фантазиями.
Венеция наоборот — музыка. Она пахнет канталупами, кофе, вином, коноплей, мокрым камнем. Там нет ничего сгнившего от снега или расколотого морозом.
Они — сестры, Венеция и Петроград, оба выстроены на болотистых островах в море. Они — военные флоты городских кварталов.
Рельсами вначала пользовались лишь для того, чтобы спускать на воду корабли. Паровоз, усовершенствованная помпа для осушения шахт, стал помесью экипажа и парового двигателя Ватта. Существует биология машин. Пожените велосипед с воздушным змеем и получите аэроплан Блерио, но не без принципов бионики стрекозы. Даже локомотив сохраняет лошадиный галоп.
Стол — четвероногое.
Кентавр — вот первая машина. Египетские комбинации животного и человека были просто масками. Кентавр — не метафора и не актер, а разрешение сотрудничающих сил в идеальной структуре.
Дом — корабль, перевернутый вверх тормашками.
Пуни приклеил тарелку к столешнице и назвал это конструктом: кубистской гитарой. Но он может пойти и дальше. Он может определить полную луну в небе как кубистскую гитару.
На третий год Революции Татлин, Шапиро, Мейерзон и Виноградов выпустили манифест о грядущей работе.
Почва, на которой мы работаем, у нас не одна. Живописец, скульптор и архитектор заблудились в романтическом индивидуализме, придавая личное выражение искусству, которому следует быть общественным и общим. Живописец ухудшил свое искусство и потерял из виду собственный долг. Он укращает частные жилища, гнезда себялюбия. Архитектор разрабатывает монотонные ряды Ярославских вокзалов.
Однако, к 1914 году некоторые художники уже предчувствовали Революцию 1917–го. Мы приняли материал, объем и конструкцию как основание нашего искусства.
Мы, следовательно, не доверяем глазу и подчиняем его чувственность математике.
Малевич — старовер, хитрый богоодержимый славянин, безумный платоник, произошедший от византийцев, средневековый геометр. Мы согласны с тем, что искусство — модель для жизни. Он — ее чертеж, я — пила и молот.
Татлин сконструировал костюм — комбинезон для рабочих, удобный и изящный, теплый и безопасный. Он конструировал печь, стулья, носки.
Ракетный корабль «Товарищ Тихонравов» стоял в молчаливой и бесконечной черноте космоса. Внутри полковник Базаров по латунным поручням подтянул свое невесомое тело к анероидному барометру, показания которого пробил на бумажной ленте серебряными щипцами, и заправил ленту в считывающее устройство Дифференциальной Машины Бэббиджа, чьи ореховые рукоятки и слюдяные реестровые окошечки поблескивали в нескончаемом полудне межпланетного света, в котором не было ни единой пылинки.
Цилиндр эдисонова фонографа наигрывал «Интернационал».
Полковник Базаров подплыл к телескопу, укрепленному в стеклянном носу корабля. Наклонная призма проецировала поле обзора на координатную сетку листа, прикнопленного к пюпитру. Здесь Базаров штангенциркулем замерил темный кратер Платона. Он был крупнее на миллиметр с небольшим. Он сверился с логарифмической линейкой и занес запись в журнал.
Он приближался к луне со скоростью, от которой на земле рябило бы в глазах.
Здесь же движения совершенно не чувствовалось. Он передвигался, как паук под водой. Гироскоп вращался в тишине.
Земля в окнах левого борта была сине–зеленым мраморным шариком, моря ее чернели и сияли. Атмосферные циклоны пятнали очертания континентов, будто карту засыпали кудряшками шерсти. Он различил Африку и яркий Индийский океан.
К нему на колени вспрыгнула несушка Мария. Он потрепал ей бородку.
С потолка свисали стрекозьи крылья орнитоптера. Конструкты из бумаги и гипса, разрезанных жестянок и проволоки, из дранки и чертежных кнопок стояли по всей комнате. На чертежном столе разложены планы библиотеки для рабочих.
Несушка Надежда угнездилась в нагелях фюзеляжа орнитоптера, птица в птице.
Читал он Циолковского: путешествие к луне.
К красным пескам Марса.
Хлебников, враг времени, говорит в красный мегафон голосом Зангези:
— Трамвай пять!
Призрак Хлебникова дрожит в желтом листопаде. Его голова вверх тормашками, как на холсте Шагала. Где–то поблизости звучит ария, птицы, ветер в телеграфных проводах, радио, каменный рот, открывшийся, чтобы испустить итальянскую песню.
— Люди! Учитесь новой войне.
Михаил Ларионов расписал стену: солдат доит корову, коричневая луна, крестьянская девушка курит трубку.
Американец Гарри Смит играл на пианино «Рэг кленового листа» — африканскую композицию Скотта Джоплина, состоящую из барочных da capos, меланхолического ритма и живого остроумия, определявших проворную республиканскую проходку Ньюпорта и Чикаго, в которой джентльмен с ротанговой тросточкой, зажатой под мышкой, приподымал панаму перед дамой в тюле и крашеной пряже, и они оба ловко отбрасывали ноги назад, описывая руками маленькие круги.
О вы только послушайте амеркианский шумовой оркестр!
Длинные летние петроградские деньки растворялись в сумерках медленно, словно одно время года сменяло другое.
Они беседовали об Этель Войнич, о Джеке Лондоне, Айседоре Дункан, Гурджиеве, Успенском.
Хлебников говорил о математике времени, Иван Пуни — о Берлине и Париже, Татлин — о материалах: сосне, березе, жести, стекле.
Татлинский монумент Третьему Интернационалу должен был состоять из цилиндра над конусом над кубом внутри спирали в полмили высотой.
Нам следует схватывать природу, говорил Сезанн, как цилиндр, сферу, конус.
Сезанн + Ленин = Конструктивизм.