— С пистолетом за поясом?
Он быстро взглянул по сторонам, взял стул, резко его придвинул, сел; одутловатое лицо его приняло надменное выражение.
— Чему вы удивляетесь, командиры? Тому, что священнослужитель участвует в войне? А разве этого не было во веки веков? Разве не сказано в священном писании: и возрадуются кости, тобою сокрушенные?
— Сколько ты получил от немцев? — негромко спросил комиссар. — Сколько серебреников… Иуда?
Поп Аркадий протянул руку, не спрашивая разрешения, взял из моего портсигара папиросу, закурил.
— Господа командиры… — начал он мягко, пристально глядя мне в лицо, обернулся, глянул в лицо комиссару. — Слушайте меня: я смогу быть вам полезен. Ваше дело проиграно. Слышите? Вы проиграли войну. Единственное, что у вас остается: перейти на сторону сильного. Вас встретят с уважением и почетом. Не теряйтесь. Еще не поздно. Я буду вашим проводником…
Мне удалось вовремя отвести в сторону руку комиссара. Он стукнулся локтем о стол и сразу же выпрямился, тяжело дыша, бледный, с горящими гневом глазами.
Я кликнул часового и указал ему на попа.
— Уведите в штаб корпуса. Будьте внимательны: это матерая сволочь…
Некоторое время мы молча сидели у стола. Чернышев медленно поднялся, тяжело опустил руки:
— Извините, Александр Ильич… Не сдержался.
— Не волнуйтесь, комиссар. Думаю, «отец Аркадий» еще расскажет много интересного.
Трудным был путь бригады по осенним русским степям в непогодь из района Ворожбы до Тима. Мы отходили в сутки не менее чем на пятнадцать километров. Двадцать суток непрерывного отступления. Триста километров пройденного горького пути. Немецкие дивизии преследовали нас по пятам. Как правило, днем мы отражали атаки противника, а ночью совершали марш на восток, до нового оборонительного рубежа.
То, чего так настойчиво добивалось гитлеровское командование, не случилось. Оно хотело остановить наш корпус, завязать серьезные бои, окружить его и уничтожить.
Уже не менее десятка раз «клещи» противника, его танковые подразделения и части мотопехоты вытягивались, чтобы охватить нас с флангов и зажать, но это у немцев не получилось. Корпус успевал свернуться и выскользнуть из клещей. Затем повторялась та же картина: днем — бой, ночью — отход.
Я все пристальней всматривался в лица бойцов и офицеров. Откуда у этих людей такая железная воля, такая стойкость и мужество? Я не помню ни жалобы, ни упрека. Они знали, что значит приказ, и верили, вопреки всем нашим неудачам, потерям, разочарованиям, верили в победу. Слово и воля партии соединяли их в такой поистине чудесный сплав, которому не ржаветь ни в слякоти осенних дорог, ни в тяжелой распутице огорчений.
Ночами, при отходах, мы оставляли небольшую группу прикрытия во главе с офицером на старом рубеже. Задача прикрытия, мы знали это, была, по существу, невыполнима. Против горстки наших бойцов действовали крупные, отборные соединения врага. Как удержать эти соединения маленькому отряду смельчаков?
Но смельчаки-десантники выполняли задачу. Бригада успевала оторваться от противника и занять новый участок обороны.
Мы не надеялись снова увидеть своих храбрецов, и сами они знали, на что идут: их оборонный рубеж был рубежом смерти. Но бывалые воины неспроста говорят, что смелости и отваге сопутствует удача. Скопища немцев часами топтались перед нашей слабенькой обороной, развертывали крупные силы для удара, вызывали танки и бронетранспортеры, теряли десятки солдат от огня наших пулеметов, а потом, ворвавшись в наши окопы, не обнаруживали там никого.
Через два-три дня, через неделю солдаты группы прикрытия догоняли бригаду. Мы с ними простились, но они, отважные, были живы! Мы клялись за них отомстить, но они и сами выполняли великую клятву мщения.
24 октября наша разведка доложила, что мост через реку Сейм в районе Шумаково взорван.
Для нас это было полной неожиданностью. Почему же наши подрывники не подождали, пока переправится корпус? Неужели в штабе 40-й армии забыли о его существовании?
Вслед за нашей бригадой тянулась на машинах артиллерия. Как быть теперь с нею, если и брода, — об этом тоже уже доложили разведчики, — поблизости не оказалось?
Позже мы узнали, что группа саперов, получившая задание пропустить наши отступающие части и с приближением противника подорвать мост, допустила нелепую, непростительную ошибку. Саперы приняли нашу разведку за наступающих немцев. Мост взлетел в воздух перед машинами наших разведчиков!
Было до горечи обидно, однако что же делать? Факт остается фактом. Нужно было немедленно восстанавливать мост.
Моторизованная пехота противника не давала нам ни часа передышки. Как только движение колонны замедлилось, немцы стали разворачиваться для атаки. Мы вынуждены были принять бой в очень невыгодных для нас условиях.
Батальон капитана Александра Наумова занял оборону западнее населенного пункта Шумаково. Задача — обеспечить переправу бригады через Сейм. Десантники Наумова быстро зарылись в землю, а наши саперы принялись за работу. Но гитлеровцы, конечно, не стали ждать.
Во второй половине дня передовые подразделения вражеской мотопехоты двинулись в атаку. Немецкое командование рассчитывало, что его передовому отряду удается с ходу прорваться к мосту. Десантники подпустили атакующих на близкое расстояние и только после сигнала Наумова открыли огонь.
Через несколько минут отлогие склоны Сейма были сплошь усеяны трупами вражеских солдат и офицеров. Остатки их передового отряда откатились на исходные рубежи.
Нужно отдать должное саперам: каждый из них работал за десятерых. Стоя по пояс в ледяной воде, они поднимали новые деревянные опоры, крепили раскоски, заводили балки. Некоторых сносила быстрина: не роняя инструмента, они добирались до берега вплавь и снова занимали, свое рабочее место. Только один человек, их командир, допустил ошибку, но все они чувствовали себя виновными. Я никогда не видел такого жаркого, героического аврала.
А гитлеровцы, казалось, были удивлены нашим решительным отпором у переправы. Подтянув части, они снова предприняли атаку на батальон. Каким-то трем десяткам вражеских солдат удалось добежать до окраины Шумаково. Но только до окраины. Дальше они не прошли.
Обозленное неудачами и крупными потерями, командование немецкой мотопехоты вызвало авиацию. Над боевыми порядками батальона появилась шестерка «фокке-вульфов». Она пронеслась на бреющем полете, поливая окраину деревни из пулеметов, потом развернулась, несколько набрала высоту и стала вести пушечный огонь. Пехота противника снова рванулась к мосту и снова отползла, оставляя на склонах, на осыпях, в руслах ручьев десятки убитых и раненых.
Уже смеркалось, но бой нисколько не затихал: враг стремился во что бы то ни стало овладеть пунктом Шумаково и выйти на этом участке к Сейму. Теперь он атаковал при поддержке пяти или шести батареей артиллерии, и я начинал тревожиться: устоят ли десантники Наумова?
Мы с Чернышевым находились у моста, когда мимо нас по крутому изгибу дороги пронесся всадник. Конников в составе бригады не было, и мы не знали, откуда он появился, этот лихой кавалерист. Перед группой солдат он вздыбил коня, круто развернулся на месте и помчался в нашу сторону. Мы посторонились с дороги, но конь снова вздыбился, заплясал на задних ногах, а всадник ловко, легко соскользнул на землю:
— Товарищ полковник, разрешите к вам обратиться… к товарищу комиссару!
Так вот кто это был, — теперь я узнал его по фигуре и по голосу, — передо мной стоял навытяжку Костя Сумской!
— Обращайтесь, Костя… Что нового?
Он лихо козырнул, стукнул каблуками новеньких трофейных сапог, достал из шапки аккуратно свернутую четвертушку бумаги, передал ее комиссару.
— Четвертую атаку только что отбили… Фашисты, товарищ полковник, штабелями лежат. Однако пятую все же затевают.
Присвечивая карманным фонариком, Чернышев прочитал вслух донесение комиссара батальона Крылова:
«Немцы возобновили пятую атаку и теперь ведут наступление при поддержке артиллерийского огня и штурмовой авиации. Но мы сумели хорошо зарыться в землю, приспособить отдельные строения для укрытия от огня противника, так что потери имеем незначительные. Думаем, что это последняя их атака. Они вынуждены будут отказаться от безрезультатных атак. К стрелковому оружию у нас осталось мало боеприпасов. Как герои, дерутся бойцы — их пулеметы работают отлично».
— Спасибо, товарищ Сумской, — сказал комиссар. — Где ты раздобыл такую сивку-бурку?
— Конечно, у немцев, товарищ комиссар! — браво доложил Сумской и щелкнул каблуками. — Лошадь, как видно, из самой Германии притопала: немецкое тавро на крупе выжжено и по-нашему, по-русски не понимает.
Комиссар улыбнулся.
— Где там не понимает: вон как ты пронесся, будто камень с кручи слетел… Но погоди, почему же без седла?
— Такая досталась, товарищ комиссар. Был я в разведке с товарищем. Мы немецкую повозку прямо в степи встретили. На повозке три фашиста. Эту «троицу» мы сняли, а повозку гранатой случайно повредили. Я с детства к лошадям слабинку имею.
Он обернулся ко мне:
— Что прикажете передать комиссару батальона, товарищ полковник?..
— Передайте, товарищ Сумской: стоять на рубеже до моего распоряжения.