Находясь в таком положении, мы не имели возможности организовать противотанковую и противовоздушную оборону, и комкор Затевахин должен был это понять.
Мы встретились в тесной крестьянской избушке, и я удивился виду нашего командира: за этот месяц он постарел лет на пять. Спокойный и, как всегда, внимательный, он выслушал нас и сказал:
— Что ж, если выполнить все ваши пожелания, — воздушно-десантный корпус превратится в стрелковую дивизию. Значит, бригады корпуса станут полками, а мы, парашютисты, самой обычной пехотой… Правда, десантников у нас остается все меньше. Многие, очень многие выбыли из строя. В ходе войны до сих пор не было возможности использовать их по специальности. Когда предоставится эта возможность? Очевидно, при нашем генеральном наступлении. А пока нам придется сражаться в общевойсковой семье.
— Извините, Иван Иванович, — спросил я напрямик, — мне интересно знать, как вы рассматриваете эту перспективу?
— Конечно, — сказал он, — точки зрения максимальной пользы нашему делу. Если мы станем стрелковой дивизией, получим артиллерийский полк, танки, батальон связи для управления войсками и другие дивизионные подразделения, мы будем намного боеспособнее. Я люблю наше десантное дело и ценю славные традиции наших парашютистов, но… сейчас я за стрелковую дивизию. В этой обстановке.
Исходя из указаний штаба, 40-й армии, комкор поставил бригадам следующие задачи: 212-я воздушно-десантная занимает оборону на западной окраине сел Верхомостье — Кировка, 6-я воздушно-десантная бригада выдвигается западнее Тима вперед на 6–8 километров, она займет оборону в деревне Становое и прикроет дорожные направления Курск — Тим и Щигры — Тим. Эта бригада выдвигается вперед, как бы в роли отряда прикрытия, с задачей своевременно предупредить от внезапного нападения противника. 5-й воздушно-десантной следует перейти к жесткой обороне на рубеже Становое — Тим — Ливенка — Второе и Третье Выгорное — Черниковы Дворы — Верхосеймье.
Поздно вечером я и комиссар возвратились в город Тим. Ночь обещала быть спокойной. Кажется, впервые за месяц мы имели возможность поспать на чистых постелях до самого утра.
Домик, в котором нас поселил комендант бригады, был новенький, чистенький, аккуратный. От него еще пахло свежим тесом, и полы в первой комнате хозяева не успели покрасить. В столовой на шкафчике приятно шумел самовар… Пожилая приветливая хозяйка — Вера Яковлевна — и ее сын Володя, рослый мальчонка четырнадцати лет, встретили нас радостно, предложили умыться, пригласили за стол.
Нет, не месяц, с самого начала войны мы не были в такой обстановке: чисто, уютно, светло. У стены — полка, полная, книг, на столе самовар, и на тарелке горка душистых блинов… Из репродуктора льется мелодия Чайковского.
Хозяйка, сидела с нами за столом и рассказывала о муже:
— Ушел на войну еще в первые дни. Его не вызывали в военкомат: сам пришел, упрашивал и добился. Сейчас проходит службу, при армейском хирургическом госпитале: Мне тоже приходится воевать… С Володей. Спит и в армии себя видит, и каждый день слышу от него: «Мама, я уйду в действующую, армию и вместе с папой буду бить фашистов».
— Что ж, паренек: он физически развитый, — заметил комиссар. — Такому автомат в руки, вот и боец!..
Володя покраснел от удовольствия, ясные синие глаза его заблестели. Женщина продолжала с грустью:
— Мы совсем недавно выстроили этот домик. И как назло — война. Только бы жить народу, — нет, выискались гитлеры; все, что потом и мозолями нашими добыто, — уничтожают, ни старых не щадят, ни детей. Я мать, и каждой матери жаль своего ребенка, но я понимаю Володю и не смею его удерживать. Если это можно, Александр Ильич, возьмите его в свою часть. Он будет хорошим солдатом, а я вас буду благодарить.
— Но если с Володей что-нибудь случится… Это война. И пуля не разбирается в возрастах.
Она глубоко вздохнула, задумчиво посмотрела на сына:
— Я думала и об этом. Но есть опасность, которая страшнее смерти. Говорят, что гитлеровцы уже захватили Курск. От нас это очень близко. Если они ворвутся и в наш городок и станут гнать молодежь в Германию, в неволю, я думаю, лучше умереть в бою, чем немецкому псу-помещику или фабриканту прислуживать.
— Нет, Вера Яковлевна, мы будем драться за Тим, и не так-то просто заставить нас уйти отсюда.
— Я тоже очень прошу вас, товарищ полковник, — робко заговорил Володя. — Я комсомолец… Ну, что ж, если для армии годами не вышел. Ведь самое главное не годы, а желание драться с врагом!
Мне правился этот мальчик с решительным взглядом синих глаз, с убежденностью, с желанием казаться взрослее, с любовью к оружию, которую я не мог не приметить. Он попросил разрешения и быстро, умело разобрал мой автомат, почистил его, смазал, собрал; руки его двигались безошибочно и ловко, и я невольно вспомнил некоторых солидных товарищей, которые недавно пришли в бригаду и смотрели на автомат, как на головоломный ребус.
Я согласился:
— Хорошо, Вера Яковлевна, если положение осложнится и нам придется оставить город Тим, Володя уйдет с нами. Я тоже верю, он станет доблестным солдатом… Итак, договорились: в соседнем доме остановился наш политрук — Савелий Никитич Ржечук. Я поручу ему Володю.
Как они оба обрадовались, мать и сын! А ведь они знали, что солдатская доля нелегка, и видели наши обозные повозки, полные раненых, и понимали, что мы не досчитаемся многих в своих рядах.
Мог ли я подумать в те минуты, что это был мой первый и последний разговор с Володей и что застенчивый синеглазый мальчик, не успев стать солдатом, проявит себя как герой?
Судьбы людей на войне складываются и неожиданно, и разнообразно. Я вспоминаю этого мальчика и сейчас. Уверен, что любая мать могла бы гордиться таким сыном.
Однако, сохраняя связь во времени, я расскажу о Володе ниже. В тихом городке Тим нас ожидали «громкие» события. Впрочем, мы не особенно доверяли тишине.
Утром комиссар Чернышев отправился в батальон капитана Никифорова, который занимал оборону во Втором Выгорном. Борисов остался для управления бригадой в штабе, и мы с батальонным комиссаром Иваном Степановичем Зеленюком, из политотдела 40-й армии, решили навестить наш правый фланг.
На северной окраине города из-за новых построек до моего слуха донесся дробный гром колес о булыжник и топот копыт. Я выбежал на перекресток. Навстречу мне мчались на полном галопе две пары лошадей. Я сразу узнал упряжки из хозяйства нашей 6-й бригады. Но почему они направлялись не в сторону Тима, а куда-то в обход города? Я стал посреди улицы и поднял руку. Разгоряченные, взмыленные кони вздыбились в трех шагах от меня. Молодой артиллерист в звании лейтенанта доложил растерянно:
— Следом за мною движутся немецкие танки. У меня ни одного снаряда. Поэтому приказано отходить.
— Немедленно разверните орудия против наступающих немецких танков, — приказал я. — Боеприпасы возьмите на батарее, которая стоит на соседней улице. Это батарея капитана Кужеля. Передайте ему мое распоряжение.
В полутора километрах от города на широком и ровном поле немецкие танки развертывались для атаки Тима. Их можно было отчетливо рассмотреть в бинокль. Стрелять на такую дистанцию прямой наводкой из 76- миллиметровых пушек было, конечно, бесполезно. Других средств подавления бригада не имела. Ясно, что мы могли рассчитывать только на те артиллерийские системы, которые у нас имелись.
Я оглянулся вокруг. Метрах в 150 от дороги был расположен наблюдательный пункт командира батареи старшего лейтенанта Комоля. Мы подошли к нему. Ладный осанистый офицер приветствовал нас сдержанно, четко и, как показалось мне, торжественно. Я спросил:
— Танки идут на вашу батарею… Что вы намерены делать?
Комолы выпрямился, козырнул.
— Заверяю вас, товарищ полковник… Ни один орудийный расчет моей батареи не отойдет ни шагу назад. Мы допустим вражеские танки на прямой выстрел и будем уничтожать их наверняка!
— Правильно, товарищ Комоль: если вы их не уничтожите, — они уничтожат вас. Однако нам придется остаться на батарее, — сейчас нельзя отходить.
— Я рад, товарищ полковник: сейчас вы увидите, как работают мои мастера артогня!..
Воздух всколыхнулся от гула бомбардировщиков; в окнах домика, у которого мы стояли, зябко задрожали, заныли стекла; девятка вражеских самолетов плавно разворачивалась над северной окраиной Тима, нависая над батареей Комоля.
Мы одновременно спрыгнули в неглубокий окоп, слыша знакомый, нарастающий свист бомбы. Дрогнула, покачнулась земля, и стало темно, как ночью. Бомба разорвалась рядом с окопом, обрушив его стенки, присыпав нас комьями глины. Пыль медленно рассеивалась, гул самолетов переместился, — они заходили на западную окраину города. Я успел подумать: «А что же с орудийными расчетами Комоля? Кажется, фугаска рухнула прямо на батарею». Но из соседнего окопа кто-то закричал:
— Танки идут!.. Они близко… Товарищ полковник, вам нужно отходить!
Мы выбрались из окопа.
— Куда отходить? Уверен, что вы, артиллеристы, не пропустите врага.
Танки противника переваливали через невысокий взгорок. Теперь они находились от нас не более чем в пятистах метрах, но этот взгорок неуловимо скрадывал расстояние и казалось — машины вот-вот ворвутся на батарею.
Танкисты с ходу открыли пушечный огонь, однако они были слишком близко от нас, разрывы снарядов загромыхали далеко в городе.
У орудий мелькнула фигура командира батареи. Голос Комоля прозвучал по-будничному спокойно:
— По гитлеровским танкам… по три снаряда… огонь!
Грянули пять пушек, пронзительно вспыхнуло стремительное пламя, синий дымок окутал орудия. Почти тотчас они грянули снова, потом еще раз…
Два танка резко остановились, три загорелись, но продолжали двигаться вперед. Теперь я мог их сосчитать: перед нами было четырнадцать вражеских машин, но вот и загоревшаяся тройка остановилась, дым над ними все гуще, хищное пламя все выше вьюжилось по броне… А что же остальные девять? Будут продолжать атаку?.. Нет, они торопливо пятятся, разворачиваются, ломая заборы, выкатываются на дорогу и отходят на запад, в сторону Станового…
Атака отбита. Молодец Комоль! Молодцы его солдаты и офицеры! Я крепко пожал им руки и объявил благодарность.