В доносе Вигеля Введенский назван задушевным другом Петрашевского. Никто из людей, лично знавших Введенского, об этом знакомстве не упоминает; напротив, некоторые косвенные данные говорят о том, что прямых связей между ними не было. Вместе с тем некоторые из знакомых Введенского были вхожи и в кружок Петрашевского.
К счастью для Введенского, наветы Вигеля ему не повредили. Письмо было принято Я. И. Ростовцевым благосклонно. Он не только не лишил Введенского места, но тремя годами позже повысил его в должности, назначив главным наставником-наблюдателем за изучением русского языка и словесности в военно-учебных заведениях.
Незадолго до этого Введенский предпринял попытку получить кафедру в Университете. Неудача этого предприятия сильно огорчила его, тем более, что получивший кафедру М. И. Сухомлинов {Сухомлинов М. И. (1828-1901) - филолог и историк, автор "Истории Российской академии", профессор Петербургского университета.}, судя по свидетельствам современников, вовсе не превосходил его в познаниях и красноречии.
В 1853 г. осуществилась давнишняя мечта Введенского о поездке за границу. Желание повидать "чужие края" родилось у него еще в детстве, когда он двенадцатилетним мальчиком прочитал "Письма русского путешественника" Н. М. Карамзина. Впоследствии Введенский говорил, что это была первая книга, прочитанная им с любовью. Намерение увидеть Европу, подкрепленное убеждением, что для "основательного изучения литератур иностранных необходимо путешествие" (Э 470, с. 253), наконец исполнилось. Обычную "образовательную поездку", которую дворянские недоросли совершали рано, не обремененные излишними познаниями, попович Введенский проделывает сорокалетним человеком. Лондон для него - почти что "свой" город: ведь здесь живут герои Диккенса и Теккерея, с которыми Введенский "не расстается" уже семь лет. Не удивительно, что Лондон нравится ему больше Парижа: записки Введенского об англичанах дышат наивным и несколько смешным восторгом. "На берегах Темзы человек является истинным богатырем, - пишет он, - по произволу распоряжается силами природы для собственного блага, знает цену жизни и умеет окружить ее тысячами наслаждений: здесь не выступает на сцену шарлатанство, чтобы играть высокими интересами человечества, здесь умеют любить и ненавидеть истинно по-человечески. Вот где узнаешь наглядно истинное достоинство и колоссальное могущество человека. Вот где явственно различаешь рассвет новой цивилизации. Недаром англичанин съедает в сутки по восьми фунтов и выпивает по четыре бутылки крепкого портеру: это имеет свое важное значение" (Э 370, с. 191).
Будучи в Лондоне, Введенский пытается нанести визит Диккенсу, но безуспешно: Диккенс в это время был в отъезде. Легенда об их встрече, широко распространившаяся и поддержанная даже близким к Введенскому А. П. Милюковым, недостоверна {Историю возникновения этой легенды подробно осветил Ю. Д. Левин в статье "Иринарх Иванович Введенский и его переводческая деятельность" (см. Э 943).}.
Заграничное путешествие было последним светлым периодом в жизни Введенского. Вскоре по возвращении он ослеп. Благосветлов пишет, что это несчастье приключилось с Введенским вследствии употребления бинокля при осмотре достопримечательностей Парижа и Лондона. Конечно, дело было не в бинокле: у Введенского и раньше было слабое зрение, которое он вовсе не щадил, работая нередко буквально с утра до ночи. Пораженный ужасным (а для книжника - в особенности) недугом, Введенский не терял присутствия духа и даже продолжал работать. Но не только зрение ему отказало - здоровье его становилось все хуже, и 14 июня 1855 г. на сорок втором году жизни он скончался.
Введенский перевел с английского два романа Теккерея: "Базар житейской суеты" и "История Пенденниса", а также пародийный "Опыт продолжения романа Вальтера Скотта "Айвенго"". Из Диккенса Введенским были переведены три романа: "Домби и сын" (первая крупная работа Введенского, опубликованная в 1847 г. журналом "Современник" под заглавием "Торговый дом под фирмою Домби и сын"), "Замогильные записки Пиквикского клуба" (Отеч. зап., 1849-1850), "Давид Копперфильд" (Отеч. зап., 1853) и рассказ "Договор с привидением" (Отеч. зап., 1849). Кроме того, им переведен роман Фенимора Купера "Дирслейер" (Отеч. зап., 1848), Коррер Белл (псевдоним Шарлотты Бронте) "Дженни Эйр" (Отеч. зап., 1849), Каролины Нортон "Опекун" (Отеч. зап., 1852) и Оливера Голдсмита "Векфильдский священник" (этот перевод опубликован не был и, очевидно, не сохранился).
Работал Введенский с невероятной скоростью. Так, например, за один год были переведены два больших романа: "Давид Копперфильд" и "История Пенденниса". Это значит, что Введенский должен был переводить по пять-шесть страниц ежедневно. И это при том, что переводы были для него "побочным" трудом - основное время отнимало преподавание. Остается предположить, что Введенский, по выражению Фета, "строчил" свои переводы, торопясь сообщить читателю новости "литератур иностранных". Может быть, это отчасти объясняет ту удивительную смесь небрежности и мастерства, которая свойственна его переводам.
Обыкновенно переводная литература отличается от оригинальной излишней правильностью, приглаженностью языка. Переводы Введенского являют полную противоположность этому общему правилу. Временами у читателя возникает впечатление, что перед ним подлинный авторский текст, а не "слепок" с него. Причиной тому не только литературная одаренность Введенского, но и своеобразие его переводческих принципов. Дело в том, что Введенский, исполненный глубочайшего почтения по отношению к переводимым им писателям и бывший, по-видимому, благодарным и вдохновенным читателем, не имел особенного уважения к самим текстам. "Буква" интересовала его лишь постольку, поскольку через ее посредство ему становился доступным "дух". Нимало не сомневаясь в том, что дух понят им верно, он передавал его своими словами, то близкими к подлиннику, то совершенно "новыми". Как пишет Благосветов, Введенский "не влачился раболепно за своими образцами". Отсюда - огромные достоинства и огромные недостатки его переводов.
Основное достоинство - свободный и гибкий язык и естественность диалогов. В переводах Введенского персонажи действительно говорят по-русски, сквозь живой разговорный язык не "просвечивают" чужеродные синтаксические структуры, английским междометиям и "сорным" словам он умело находит общеупотребительные соответствия. Впрочем, Введенский чувствовал себя свободным не только в выборе русских слов, соответствующих оригиналу, он также чувствовал себя свободным от необходимости быть точным и не считал за грех сокращать или расширять текст по своему усмотрению. "Расширяя" диалоги, он вводил в них дополнительные "разговорные" обороты, малозначащие "видишь ты", "послушай", "право" и т. д. Там, где эти добавления умеренны, они оживляют диалог, но это приобретение сопровождается значительной потерей: переводимые произведения частью утрачивают свое стилистическое своеобразие и начинают походить одно на другое.
Складывается парадоксальная ситуация. Стиль Введенского настолько самобытен, что его переводы почти так же легко опознать по нескольким страницам, как, скажем, произведения Толстого или Достоевского. Зато автор оригинала угадывается с трудом. Введенский любил сочные, яркие краски и нередко усиливал то, что в оригинале было дано более тонко и бледно.
В целом переводы Введенского напоминают по стилю его собственные литературные опыты - автобиографические заметки, письма. Следующий отрывок из юношеского письма Введенского вполне бы мог попасться читателю в каком-нибудь из переводов Диккенса или Теккерея: "Многоуважаемый благодетель! Все обстоит доселе хорошо, а денег опять ни одной полушки. В правом кармане сочельник, а в левом великий пост. Сделайте милость, пришлите 25 рублей..." и т. д. (Э 370, с. 185-186).
Публике переводы нравились. Живость изложения делала чтение легким и увлекательным. Зато мнения критики разделились. Одни поддерживали общий толк, называя переводы первоклассными, другие не без основания находили в них множество недостатков. Среди них главный - невнимание к стилю подлинника. Вскоре по выходе в свет "Базара житейской суеты" "Современник" писал: "Он [Введенский] начал переводить Теккерея точно так же, как переводил Диккенса: тот же язык, те же ухватки, тот же юмор, тонкое различие наивного бесхитростного Теккерея от глубоко-шутливого Диккенса исчезло совершенно" (Э 296, с. 93).
Во многом это замечание верно. Введенский редко "смягчает" текст подлинника и обыкновенно эти смягчения вызываются цензурными соображениями. Так, английское "pinched herself on bread and water" (морила себя хлебом и водой) он переводит как "была чрезвычайно умеренна и строго соблюдала посты". Гораздо чаще, увлекаемый желанием насмешить читателя, он употребляет более резкие выражения, чем те, что есть в оригинале. Таким образом он нередко огрубляет юмор не только якобы "наивного бесхитростного" Теккерея, но и самого Диккенса. Вот тому пример:
"...and recieving from Smangle a gentle intimation through the medium a water-jug..." ("The Posthumous Papers of the Pickwick Club")
...мистер Смэнгл с помощью кувшина воды деликатно намекнул ему...
...за что получил в награду стакан холодной воды... ("Замогильные записки Пиквикского клуба". Пер. И. Введенского)
Порой, не сумев как следует перевести саму шутку и желая восполнить пробел, Введенский окружает ее "смешными" словами собственного сочинения:
... it was dark, and the torches being brought Wamba said: "Guffo, they can't see their way in the argument, and are going to throw a little light upon the subject". The Lady Rowena being absorbed in a theological controversy with Father Wil-libad called out to know the cause of the unseemly interruption (W. M. Thackerey. "Pronosals for a continuation of ..Ivanhoe"").
...Стемнело, и когда внесли факелы, Вамба сказал: "Гуффо, здесь спорят о вещах столь темных, что не худо бы пролить немного света". Леди Ровена, отвлеченная от метафизического спора с отцом Виллибальдом, осведомилась о причинах неприличного веселья. (Пер.З. Александровой)
...Спросили кубки. Уамба, обращаясь к Гуффо, юному пастырю гусей, почти такому же дураку, как он сам, сказал: "ну, у них в глазах зарябило - вот теперь разве прояснится спорный пункт". Гуффо засмеялся над этой древней как Ирод остротой: леди, может быть действительно начавшая путаться в метафорах и иносказаниях, приказала узнать, кто так дерзко осмелился нарушить благочестивую тишину. ("Опыт продолжения романа Вальтер Скотта "Айвенго"". Пер. И. Введенского)
Спору нет, Введенский переводит "живо", но часто не соблюдает "штилей", причем в снижении или повышении их сравнительно с оригинальным текстом закономерности не видно. Примеров можно было бы привести множество, но они слишком обширны для этой статьи.
Вставки Введенского иногда совершенно необъяснимы. Порой, устранив сочтенный скучным авторский текст, он тут же добавляет свой, ничуть не более занимательный. Вот, например, пространная вставка, которой открывается глава "Кавалеры мисс Эмори" в "Истории Пенденниса" Теккерея. На двух с половиной страницах переводчик рассуждает о любви и о том, сколько времени отнимает "подобное развлечение": "Во-первых, много часов вашего драгоценного сна, вы ворочаетесь на постели и думаете об обожаемом предмете: поздно встаете и идете к завтраку, когда уже наступил полдень и все ваше семейство давным-давно разошлось к своим дневным занятиям". И так далее и в том же насмешливом, несколько циничном тоне, не совсем уместном рядом с рассказом об искренней и пылкой любви Генри Фокера. В той же главе переводчик неоднократно опускает по одному-двум предложениям.
Пропуски чаще всего устраняют авторские замечания, "замедляющие" действие, либо сокращают "утомительно-длинные" речи персонажей. Иногда по непонятной небрежности Введенский опускает какие-либо сведения, важные для понимания дальнейшего текста. Так, в романе Фенимора Купера Дирслейер рассуждает о разности характеров сестер Гуттер, проявившейся в убранстве их спальни, но само описание обстановки Введенский уничтожил, а потому мысли Дирслейера кажутся бессвязными и беспочвенными.
Разновидностью "вставок" Введенского можно считать его пересказы, более пространные, чем оригинальный текст. Примеров множество:
This
Вот! (Здесь)
Вот мы и пришли, сударь мой.
Oh
О! (А!)
Вижу, любезный, вижу,
and finally laughed outright
и наконец, от души расхохотались
разразились громовыми залпами неистового и дикого смеха
he began to feel rather cool about legs
зябнут ноги
кровь начинает мало-по-малу холодеть в его потрясенном организме
Внимание современного читателя переводов Введенского несомненно остановится на необычной, "безграмотной" передаче собственных имен. Вне всякого сомнения, переводчик обладал достаточными сведениями в области английской фонетики и мог верно передать звучание имен и названий - во многих случаях он так и делал, иногда более точно, чем принято теперь. Например, английское "Greenwich" он передает как "Гринич", т. е. ближе к действительному звучанию этого слова, чем привычное теперь "Гринвич". Имя "Armory" (в современном переводе "Амори") {В современном переводе М. Ф. Лорие подчеркнуто созвучие этого имени со словами "амур", "амуры".} он верно транскрибирует как "Эмори": так его произносит у Теккерея один из персонажей ("Emery"), и именно на такое произношение указывает не случайное сходство этой вымышленной фамилии со словом "amorous".
При всем том переводчик не придавал фонетике особенного значения. Транскрипция соседствует у него с транслитерацией (ср. тот же "Greenwich""Гринич" и, скажем, "Tattersall" - "Таттерсаль"); звуки [л] и [и] он превращает в "о" ("Stubble" - "Стобль", "Currer" - "Корpep", "Fulham" "Фольгем" и т. д.); имена, хотя и даются обыкновенно "этимологически", в традиционных для русского языка формах (Henry - Генрих; Walter - Вальтер; Judith - Юдифь; Paul - Павел), иногда (очевидно тогда, когда нет русской традиции) просто транслитерируются (Amelia - Амелия), а иногда принимают чужую, инородную окраску (Blanch - Бьянка). Бывает, что вместо одного имени переводчик подставляет другое, отчасти из соображений благозвучия, отчасти в соответствии с традиционными представлениями о "подходящем" имени. Так, актриса Maria Pinckney превращается в Марию Кельверлей, причем теряется и звучание, и семантическая нагрузка имени: любящая узкие панталоны мисс Розовая Коленка - это смешнее, чем любящая их мисс Кельверлей.
Совершенно обыкновенна в переводах Введенского, так же, впрочем, как и в других переводах того времени, своеобразная русификация имен: Florence Флоренса, Georgy - Джорджинька, Plantain I Co - Плетнем и Ко.
Однажды Введенский высказал свое скептическое отношение к вопросам фонетики на страницах "Отечественных записок": "Скоро, нет сомнения, мистер Вильям Thackeray сделается известным в русской литературе под именем Теккерея, Тэккре, Заккре, или, может быть, аккерея, как, вероятно, назовет его "Библиотека для Чтения", доказавшая очевиднейшим образом, что английское th соответствует во всех отношениях греческой ите, хотя в современном мире никто не знает, какой звук эта буква издавала в устах грека. Но в нашем журнале господин Thackeray назывался Теккереем еще в апрельской книжке за 1847 год..."
Равнодушие Введенского к фонетической правильности понятно. Перед ним стояли задачи более общие: заставить заговорить героев переводимых книг, как если бы они родились "под русским небом". В целом переводы Введенского тяготеют к русификации, и если слово "postillion" он переводит не нейтральным "возница", а чисто национальным "ямщик", то ожидать от него бережного отношения к звучанию английских имен было бы странно. Напротив, чем менее по-английски они звучат, тем лучше вписываются в общий стиль переводов.
Встречаются у Введенского и ошибки. Так, в "Базаре житейской суеты" Эмилия Седли не позволяет посторонним переодевать и мыть своего ребенка это было бы для нее так же неприятно, как если бы чужие руки протирали (wash) миниатюрный портрет ее мужа. Совершенно ясное "wash" Введенский переводит словом "уничтожить", тем самым лишая смысла сравнение, употребленное писателем, т. к. сопоставимое - два вида ревности - становится теперь несопоставимым. Примеров подобной невнимательности немало. В "Истории Пенденниса" фразу "Ah! is this the boy that prayed at his mother's knee but a few years since..." Введенский переводит так: "Увы! уже ли это тот самый мальчик, который только несколько лет назад читал молитвы на коленях матери?.." Молиться, сидя у кого-либо на коленях, а точнее, сидеть у кого-нибудь на коленях, молясь - диковинное занятие, тем более, что речь идет не о младенце, а о юноше.
Поскольку ошибки Введенского чаще всего не связаны с особой трудностью текста, их можно объяснить разве что торопливостью.
Сопоставление переводов Введенского с оригиналами показывает, что недостатков в них - множество. И все-таки он прославился как "отменный переводчик". Почему? Введенского прославила публика, а публика не сличала и не критиковала. Читатели читали, им было интересно, книги, переведенные Введенским, "жили", заставляли печалиться и радоваться. Книги следовали одна за другой, читатель не успевал опомниться, "проглатывая" их, и был благодарен переводчику за это увлекательное чтение. Даже после смерти Введенского, когда успели опомниться и когда критические голоса (они были всегда, но некогда было к ним прислушиваться) были услышаны, когда появились "правильные понятия" о задачах перевода, даже тогда переводы Введенского оставались самыми интересными, самыми живыми.
Введенский сам много сделал для того, чтобы выработалась "теория" перевода. Его "Базар житейской суеты" вызвал к жизни целую дискуссию.
Более того, встречая в своей работе различные трудности, он стал делиться ими с читателями, помещая в сложных местах комментарии с своему переводу. Эти комментарии иногда поясняли незнакомые русскому читателю реалии, а иногда содержали отрывки оригинального текста с пояснением, почему избран именно данный перевод. В целом переводы Введенского не только отвечали "стандартам" своего времени - они были выше их.
Несомненной удачей Введенского были переводы Диккенса. По счастливой случайности темперамент переводчика совпал с темпераментом автора, и, несмотря на множество мелких расхождений перевода с оригиналом, "дух" произведений Диккенса был передан Введенским верно. Введенский сохранил яркость и "одномерность" диккенсовских персонажей, добрый, балаганный, можно сказать, развлекательный юмор и типичный для Диккенса контраст смешного и трогательного. У Диккенса смех и слезы рядом, но не вместе. Все это Введенский сохранил.
В "Vanity Fair" смешным может быть что угодно, и плохое, и хорошее, причем смеются, точнее подсмеиваются все: рассказчик над персонажем, персонажи друг над другом. У Диккенса смеется сам автор, добродушно и весело. У Теккерея - проницательный и не слишком доброжелательный рассказчик. Автору не до смеха. Спрятанный под ухмыляющейся маской, он грустно созерцает людские несовершенства.