Гнилая германская зима едва не стоила Игнату жизни. Он исхудал, начал харкать кровью. Он теперь почти не вставал и, просыпаясь утром, суеверно ощупывал грудь. На месте ли кресты? Он чувствовал конец и хотел умереть с наградами, что до этого прятал в укромном месте.
Не суждено ему было умереть в проклятой неметчине. Пленных обменивали. Попал в число обмениваемых с германской стороны, ни на что уже не годный, тяжко больной Георгиевсикй кавалер, инвалид Первой мировой Игнат Родионович Худолей, 26 лет. Те же его заслуги сослужили службу на Родине — его положили сразу в лазарет, и не простой лазарет, в Питере. Там хорошо лечили, кормили. Даже Великая княгиня туда наезжала.
Не долго отлеживался в лазарете Худолей. Скоро в старой солдатской шинели, с тощим сидором за плечами и удобной прочной палкой в руке, что сам сделал в Германии из засохшего грушевого дерева, пошел Игнат пополнять собой ряды питерских пролетариев. Имел он к тому времени высшее классовое образование, мир для него делился на два цвета — белый и черный. Для сына бывшего павловского шинкаря не стояло вопроса, по какую сторону баррикад ему быть. Он знал, чего он хочет, за что он будет бороться, знал, что не победить он не может, а потому обязательно победит. Он знал, он был уверен, что когда‑то для всех людей на земле будет очень хорошая жизнь, даже если всем его товарищам и ему тоже придется за это погибнуть.
Сейчас Игнат едет в Павловскую полпредом Революции. Он так же не очень высок ростом, но ладно, даже как‑то изящно скроен. А когда он стоит и не видно его хромоты, обращают на себя внимание блестящие синие глаза, густые пепельные волнистые волосы, яркий чахоточный румянец на суховатом лице с четкой формы орлиным носом. Он хорош собой и
скоро скажет старшая сестра Дуси Калинцевой, что так давно нравится Игнату, скажет, обсуждая его как кандидата в сестрины женихи,
— Да, хорош Игнат Худолей, красивый, умный, только жаль, что он сын прачки.
Вот как получается в жизни. Если бы в ту осеннюю ночь убили хозяина и сожгли подворье не иногороднего шинкаря Худолея, а иногороднего колесника Калинцева, может быть то же самое сказал бы о Дуне шинкарский сын Игнат. Но сейчас это только домыслы. Игнат знает, зачем он едет в Павловскую. Знают это и Федот с Ефимом, что возвращаются в родную станицу. Кто надеется, что новая власть через неделю рухнет, знают, как будет воевать за нее худолеево отродье.
Правильно сделал Игнат, что не посватался в калинцев- ский дом. Захар Иванович — свой человек, известный в их нелегальных еще кругах. Со старшим сыном, Василием, Игнат учился в школе, знает его умным порядочным человеком. Но тон задает в доме мать, а она хоть и сама из бедных, да хочет дочкам женихов богатых и благополучных, чтобы дети горя не мыкали в бедности. Правда, Дуня не больно‑то из послушных, да и характером она больше в отца, чем в мать. Да уж больно она молода, шестнадцать только скоро, хотя по виду гораздо больше. Такая не засидится в девках, такую из окна выхватят. Молода, пусть подрастет, а там видно будет.
Долго ждать, однако, не пришлось. Дуню действительно выхватили из окна, едва ей исполнилось шестнадцать. С точки зрения матери, партия была удачная: коммерсант, вполне благополучный человек, а то, что он на семнадцать лет старше, Дуня не знает его и, конечно же, не любит — не беда, стерпится — слюбится. Игнат ведь тоже на пятнадцать старше, да и куда им сравниться? Тот — ни кола, ни двора, красный. Разве с таким жизнь? Хорошо, что Худолей оказался умным и не посватался, думает Пелагея Егоровна Калинцева. Она бы, конечно, отказала. А вмешался бы Захар Иванович в судьбу своего любимого чада? Она знала, как любил он Игната и как хорошо говорил о нем любимый ее сынок Вася…
Хорошо, что Игнат не посватался. Он нашел жену по себе. Дора почти ровесница ему, она тоже носит, как и он, кожаную куртку и наган на поясе. И жена она ему будет, и товарищ.
Не спеша едет по станице линейка [4]. Сидят на ней, кроме возницы, краснобородый щеголеватый, одетый в нарядную тройку, в котелке и с тростью колесных дел мастер Захар Иванович Калинцев и сосед его — урядник Войска Кубанского, ветеран русско — турецкой войны Василий Григорьевич Браславец в Черкесске, при медалях и оружии. Оба, судя по всему, в изрядном подпитии и благодушном настроении.
Много воды даже в тихоходной кубанской речке Сосыке утекло с тех пор, как появился на ее берегу колесник Калинцев. Приехал он со своей Полюшкой из Рязанщины, а точнее из села Шость Касимовского уезда. Там они с Полей родились, там поженились, там осталась вся их родня. Не от хорошей жизни бегут люди из родных своих мест. Захар понимал, что будь он хоть семи пядей во лбу, не выбиться ему в люди, не вырваться из нужды дома- Бедствовать будут и они с Полей, и их еще не родившиеся дети. А пока детей еще нет, уговорил он свою жену податься в благодатные южные края. Ему не раз рассказывали I? них односельчане, что побывали на заработках на Дону и Кубани. Руки у Захара золотые, голова трезвая, не будет он там без работы. Колеса, дрожки, арбы, линейки — все это ходовой товар для хлеборобов. Прокормится и детей, даст Бог, на ноги поставит. На том и порешили.
Теперь уже это дело давнее, крепко прижился на Кубани Захар Иванович. Вот и сегодняшняя истерия — тому подтверждение. А все ж тоскует он иногда по милым сердцу рязанским местам.
поет разомлевший, уставший за день Захар Иванович своим чистым высоким голосом, и как облако набегает слеза на голубые, точно лен в цвету, глаза его жены. Нет уже в живых их матушек и батюшек, что оставили в родном селе. Как говорится, отрезаный ломоть. Уже второй самовар допивают супруги. Дети давно уже спят, а они все вспоминает и вспоминают. Вначале приехали в Ростов, пытались остановиться в Кущевке, а прочно осели в Павловской. У самого моста через речку, вдоль дороги, что вела на Ростов, на Азов, куда шли обозы на волах за солью, присмотрел себе место Захар Иванович. Там издавна селились ремесленники. Было несколько кузниц, жили бондари, плотники и прочий мастеровой люд. Там же было подворье бедного казака Василия Браславца. То, что оно бедное, видно было по всему. Хата под старым камышом, поросшим зеленым мхом, почти по окна вросла в землю. Постройки во дворе тоже вот — вот развалятся. Даже линейки у казака не было.
— Может уступит он кусочек землицы от своего большого двора мастеровому человеку? Самую малость земли, чтоб только построить дом и рядом с ним мастерскую? А деньги за ту землю можно получить хорошие. Да и соседство мастерового человека — разве не польза хлеборобу? То ход починить, то колесо быстро сменить в горячую пору. Не зря ведь говорят, что покупая дом, выбирай соседа.
Кряхтел горестно Браславец. Куда уж больше позора для казака, — на базу его поселится городовик? А куда денешься? Скоро уборка, а где взять денег, чтоб нанять работников, машину? Хорошо тем, у кого полна хата мужиков. Что будешь делать, когда его Онисья Григорьевна родила ему пять дочек и только предпоследнего, как в насмешку, единственного сына. Девчата и красивые, и чернявые, да баба в хлеборобстве не работник, а одно огорчение. Будто и не человек она вовсе у казачества, и землей обделена. Только и того утешения, что за казацкой дочкой не обязательно приданое. Больше того, отец рассчитывает взять еще столового за дочек деньгами от пятидесяти и даже до ста рублей, если очень повезет. Да когда это еще будет? А пока дочки малые, надо их кормить, а Михайле загодя копить деньги на казацкую справу.
Пришлось согласиться уряднику Браславцу и продать кацапу часть своего база. Вот и смотрит он уже который год, как ведет свое дело Калинцев и незлобную его душу нет — нет и посетит тяжелое завистливое чувство.
Дом Калинцев поставил, как и принято на Кубани, саманный, но подвел под него кирпичный фундамент и покрыл черепицей. Окна прорубил большие, наличники украсил своей работы затейливыми деревянными кружевами. А в доме — полы, не то что глинобитная доливка [5] у Браславца. Земли у Калинцева после постройки дома почитай что не осталось. Оттого и притулил он к самому дому сарай, а под ним вырыл и обложил кирпичом большой погреб. Мастерская, длинное и просторное помещение, была в 5–7 шагах от крыльца дома. И дом, и мастерская своим фасадом выходили на улицу. Это так было не похоже на казацкие дома, что строились в глубине двора, утопая в зелени вишневых садов, и перед ними в палисадниках до поздней осени ярким цветом полыхали мальвы. Хоть и любила цветы Пелагея Егоровна, да где ж тут в таком крохотном дворике их разведешь? А у них в России дома тоже ставили окнами на улицу. Видно последней живой данью далекой среднерусской родине был клен — единственное дерево калинцевского подворья, что рос и старел вместе с хозяевами.
Поля рожала часто: Васю, Нюню, Дуню, Павлика, Володю, Манечку, Гришеньку. Были и еще, да умирали младенцами. Дело Захара Ивановича крепло. Заказы выполнял быстро, добротно, по цене божеской. Заказов было много, колеса так и трещали на ухабистой дороге и дырявом мосту. Ребята еще подрастают. Конечно, и от них помощь, да и обучаются ремеслу. Дуня и та — стружки уберет, самовар поставит, в лавку за табаком сбегает. Но руки нужны крепкие, рабочие. Мужские руки нужны Захару Ивановичу. Вот и вспомнил он, что осталась у него в рязанских землях родня. Вечно полуголодные, с заботами о своем многочисленном семействе, каким был бы он сам, не подайся в молодые годы в чужие края. Выписал к себе Калинцев родственников. Кто из них знал ремесло, кого подучить надо было. За эти годы перебывали у него брат Поли Никишок, племянники Гришка, Тарас, Ионка — родной брат Захара Ивановича. Работали хорошо. Ели все за одним столом; вначале хозяин с рабочими, потом — семья. Денег им Поля, неизменный его казначей, давала мало. Знала, что любят выпить братцы, привыкли дома заливать тоску. Деньги по почте она слала их семьям. И шли из родных мест письма с низкими поклонами Полюшке и Захару Ивановичу с пожеланиями всякого благополучия, поклоны мужьям — кормильцам и перечень нехитрых деревенских новостей. А иногда получали немудрящие гостинцы — холст домотканный на полотенце, потоньше полот — но на рубашки. Грели душу Пелагее Егоровне эти рубашки, милой прохладой холодило лицо мокрое холщовое полотенце.
Уж чего она только не говорила своим дочкам о том полотне, когда долгими зимними вечерами они шили, мережили, вышивали, готовя с малых лет себе приданое.
С некоторых пор Поля потеряла покой. Приехал из Рязани брат ее Никифор. Из деревни он давно ушел, работал в Рязани на какой‑то мануфактуре. Сестра писала из деревни, что Никишок не в ладах с полицией. Только такого товарища не хватало ее Захару! Не воздержан Захар на язык. То царя- батюшку ругает, то казаков дразнит, а того не подумает, что без него будет с детьми и с нею. Потом раз видела она какого‑то мужика, что спал в мастерской в стружках. Спросила мужа вроде так запросто, без интереса, кто такой и зачем. И ее Захар, такой выдержанный и спокойный, даже цыкнул на нее. А когда она, непривычная к такому обращению, попыталась что‑то возразить, молча пошел в дом, достал из шкафа почти новый свой костюм, очень приличное еще пальто, которое она хотела переделать Павлику, и отнес в мастерскую. Хоть и не видела она, но не сомневается, что и денег дал тому темному человеку. В том, что тот человек темный, она была убеждена.
Тревожно у нее на душе, а тут еще Никишок вчера запел в мастерской:
Песня‑то запрещенная. Хоть и тихо поют, а хорошо слышно. Так и видит она тех жандармов, что, не дай Господь, сидят по сторонам ее Захара. Жутко.
Сегодня Пелагея Егоровна совсем потеряла голову. С утра вроде ничего не предвещало беды. В мастерской раздавался привычный стук, говор, иногда смех. Потом она видела, как через маленькую калитку в заборе, что отделяет их от двора Браславца, прошел в мастерскую Василий Григорьевич. Мало ли чего старику надо? Захаживал он не раз к Захару Ивановичу. Иногда по делу, просил подсобить по хозяйству, иногда без дела, просто побалакать [6]. На этот раз он выскочил из мастерской как ошпаренный и, что‑то бормоча и размахивая руками, в сильном возбуждении прошел к себе во двор. Не успел он дойти до калитки, как из мастерской грянул такой взрыв хохота, как только крыша не обвалилась. Даже не верилось что там с ее Захаром всего трое мужиков.
А потом из мастерской вышел Захар. Он был явно взволнован, но не хотел этого показать. Была в нем этакая бесшабашность, какая‑то расчетливая лихость в движениях и еще что‑то, ей непонятное, что и удержало ее от расспросов. Не торопясь, муж переоделся в лучшую свою тройку, только прошлой весной купленную в Ростове, как‑то особенно лихо надвинул котелок, взял трость и не без самодовольства покосился на себя в большое трюмо, что в зале. Время приближалось к обеду, но она не посмела ему об этом напомнить. С затаенной тревогой она смотрела на его переодевания и молчала. Потом он как будто невзначай, будто только что увидев ее, заговорщицки лукаво подмигнул ей и вышел.
Когда она в полной растерянности, открыв калитку на улицу, стояла в ее проеме, а сзади нее — притихшие и серьезные Никишок и Гришка, мимо бодрым шагом, совсем не приволакивая по — старчески ноги, как бывало, прошел возбужденный сосед в Черкесске, позвякивая медалями, с кинжалом на поясе, как положено по форме.
Никишок рассказал ей, что Василий Григорьевич действительно зашел к соседу потолковать о делах. Была у них такая нескончаемая тема для разговора. Сосед хотел иметь линейку, Калинцев мог ее сделать. Мог и уже кое‑что к ней делал, хотя доподлинно знал, что денег у Браславца на нее нет. Нет и не будет. А Захар Иванович на них и не рассчитывал. Более того, он уже договорился со своим земляком — кузнецом, что тот окует ее железом, как положено, а они, два мастеровых, сочтутся работой. Хотелось ему угодить разлюбезному соседу. Сколько уж лет жили они в мире и дружбе. Браславец любил калинцевских детей, особенно выделяя умелого во всякой крестьянской работе Васю и красивую чернявую Дуню. Но что‑то, вероятно, было в этом извечном разговоре о линейке унизительное для казака — хозяина, хоть и бывшего, но все же хозяина той земли, где живет этот городовик. Возможно, он догадывался, что Захар Иванович не возьмет с него денег и заранее терзался этим унижением. Может быть, ему самому было неловко приходить вот так, отрывать людей от работы и вести этот разговор. Может просто он в этот день, как говорится, не с той ноги встал и ему во всем, даже в невинном хихиканьи Гришки, почудилась насмешка. Только он внезапно переменил тему и тон разговора и выпалил:
— Ты, той, Захар Иванович, трошкы пожив на моей земли, трошкы мы тоби заплатымо — ехав бы ты у свою у Россию…
Так неожидан был этот поворот, что Захар первое мгновение даже опешил. Но потом быстро справился и… показал ему дулю, кукиш.
— А это ты видел, сосед?
Вот тогда‑то и выскочил как ошпаренный казак Браславец, униженный и оскорбленный беспредельно дулей от городовика.
Едва он выскочил, как Захар Иванович, видя такую убийственную реакцию, еще раз задумчиво воззрился на свой мозолистый кукиш и на этот раз все они — и он сам, и его невольные зрители — грохнули во все свои здоровые легкие.
Уходя сосед успел справиться с волнением и бросил
— Ходим до мырового!
Вот они и пошли.
Но и у мирового, что вершил свой скорый суд на базарной площади, дело сложилось еще того чуднее. Вначале было недоумение, все знали о добрых отношениях казака с соседом. Потом — законное возмущение: дать казаку дулю, это же надо так оскорбить хозяина здешних мест! И кто посмел? — Городовик, пришлый, какой‑то там кацап! Но в кацапа уже вселился бес, чего так боялась Пелагея Егоровна. Суд присудил ему заплатить за оскорбление пять рублей «в пользу общества». Тогда Калинцев, явно рисуясь, достал свой бумажник с монограммой, вынул из него новенький красный червонец и еще показал соседу дулю, чтоб без сдачи.
Второй червонец Калинцева истец и ответчик, а также наиболее горячие слушатели этого забавного дела, пропили в шинке. Вот и едут они теперь домой на извозчике, оба хмельные и умиротворенные.
Но не все калинцевские заботы разрешались столь благополучно. Та беда, которую чуяла Пелагея Егоровна, все же пришла. Захара Ивановича взяли на сходке в волковской кузнице, что стояла неподалеку от его дома. По счастливой случайности не было там Никифора, а то бы ему не миновать лиха. Дознались бы о его рязанских делах. Потом стало известно, что Калинцева взяли, когда он говорил против царя. Утром полицейские пришли в дом, известили семью, «для порядка» кое‑что посмотрели, но обыска большого не делали.
Вскорости арестованных переправили в Екатеринодар. Бросив детей и дело на Никифора, Пелагея Егоровна поехала в город. Была она там долго, до самого суда. Хлопотала, просила, обивала пороги, давала деньги, сулила еще больше. Все попусту. Приехала домой неузнаваемая, черная, одни глаза светились на лице. Тогда дети и услышали страшное
слово «каторга». В станице оно отозвалось громким эхом. Ка- линцевых стали сторониться. Дела в мастерской шли день ото дня все хуже. Хорошо еще, что остались Никифор с Гришкой, да Вася помогал.
Поля не сдавалась. Она писала, ездила, хлопотала. Через два года Захар Иванович вернулся. Глухим, сгорбленным, неразговорчивым. Глаза его потухли и редко он пел. Поля не теребила его. Вызволила и ладно. Отойдет, отогреется.
И он отходил, но не так, как ей того хотелось. Часто в доме стал бывать Игнат Худолей. Думала, к Васе ходит, оказалось — к самому. Что у них может быть общего? Потом Захар потребовал, чтобы треть дохода от дела она отдавала ему без отчета. Долго спорила, но пришлось уступить. Опять в стружках ночевали люди. Захар чаще, чем в том нуждалось дело, ездил в Ростов.
А потом его непонятные слова в ответ на ее слезы, когда началась война. Ведь Васю после учительской семинарии в Новочеркасске забрали в школу прапорщиков, а оттуда на фронт пойдет родное дитя. А он так с усмешкой.
— Ничего, эта война — только начало. Будет еще и другая, внутренняя война…
Разве можно понять ей этого человека, хоть и прожила она с ним век и нажила семерых детей?
— На вику, як на долгой ныви… то ли сказала, то ли подумала она, не спеша, но не по- старчески легко ступая по заросшему спорышом большому своему двору, ухоженному, красивому с полыхающим целое лето палисадником. Ну и что ж, что там не было культурных, как говорили в станице, цветов. Ранней весной — темно — вишневые, даже коричневатые, сладко пахнущие махровые тюльпаны, любисток, разные виды мяты, мальвы, лилии, колокольчики, подсолнышки, такие душистые маленькие копии своих полевых родственников. А какие розы! Кто‑то называл их простыми, но разве можно этим словом обидеть чудную, благоуханную копну розового, белого, желтого, алого цвета. А какое варенье на меду из их лепестков! По осени, на Спас, вместе с яблоками и медом несла она в церковь посвятить пучок
чабреца, букетик чернобривцев. Потом они висели на гвоздике в святом углу, сухие с тонким ароматом лета аж до следующего года, до следующего Спаса.
А будет ли он, ее следующий Спас?… Михайло крепкий. Да и что греха таить, много, много моложе он ее, дорогой его бабуси. Сколько уж лет живут они вместе, пора бы и забыть об этом. Да вот как‑то не получается, не забывается. Нет- нет и кольнет сердце, как тайный грех. Хотя, по совести, какой грех? Скорее наоборот. Пристал не молодой, не старый мужик в голодный год. Один как перст, отощавший вконец, растерявший всех родных и близких. Как оказалось — добрый работящий мужик Уривский Михаил Гордеевич. Михайло значит. Так и живет примаком. То ли муж, то ли работник. Скорее то и другое. А как же иначе, разве муж не работник? Она в хате, в кухне, в палисаднике. А огород, сад, скотина, птица за ним. Не без того, конечно, чтобы помочь посадить- прополоть, куры — цыплята, корова — телка. Но все ж она — хозяйка, а он… он только работник. Где‑то не хватает у него то ли смелости, то ли соображения. Как возьмется сам что решать — ничего не получается, беда да и только. То дерево доброе спилит, то еще какую шкоду сделает. Так клещей выжигал в курятнике, что и хату почти целиком спалил. Что с него возьмешь?
Да, не было у нее мужа, кроме Родиона, и быть не могло. То был мужик, так мужик, хоть и буен временами. От такого и потерпеть можно было. Не зря ведь троих детей нажила. Дети, дети… А что детям? Жили своими семьями, далеко от матери. Один Игнат себе и ей хаты построил на одном плану. Да и тот сразу не зажил тут, уехал, спасая душу от страшной хвори в Крым, к Ефиму.