Так и сделали. Всю ночь Игнат бредил, глухо так кричал, невнятно что‑то мычал, порывался вскочить, но тут же бессильно падал на кровать. Дуся сидела возле него всю ночь, надеялась, может хоть перед смертью придет в сознание. Белочка спала. Гордеич из досок, оторванных от забора, чудом уцелевшего между сараями в глубине двора, с вечера мастерил гроб. К утру и гроб, и могила были готовы.
Он так и не пришел в себя, но к утру успокоился, перестал метаться, лицо его просветлело, скорбные морщины разгладились и он тихо отошел.
На той же телеге рано утром его отвезли на кладбище. С могилой обошлось все и того проще. Месяц тому назад у бабы с дедом умерла правнучка Женечка, годовалая девочка, которую' дед любил самозабвенно. В Павловскую ее привезла мать Галина Игнатьевна, старшая дочь Игната, когда добровольно уходила на фронт. Девочка умерла от воспаления легких. Дед вырыл ей могилу — не простую прямоугольную яму, а внизу с боковой нишей, куда и подсунул маленький гробик. Игнату же он раскопал старую могилу, где земля еще не слежалась. Так и положили рядом — деда 53–х лет с годовалой внучкой на самой северной границе кладбища, примерно посередине.
Закопал, затоптал дед могилу, плотно уложил дерн, сровняв ее с землей. Мало ли чего, ведь виселица уже готова.
Немцы вдвоем при оружии пришли за Худолеем после обеда. Выслушали объяснение. Искать не стали. Один из них был тот, кому Дуся отдала обручальное кольцо.
А виселица? Так и стояла она с 30 ноября до февраля невостребованной. А когда пришли наши, именно так тогда говорили люди, так. вот эти самые наши повесили на ней того единственного, кто не ушел с немцами, потому, что за ним не было никаких грехов. Степана Эбитова повесили. Дуся потом говорила, как же так, вешают человека, лишают его жизни, он что‑то же должен сказать, крикнуть хотя бы, если сказать не дают. А этого привезли на машине связанного, молча накинули на шею петлю. Тишина гробовая на площади. Дусе даже показалось, а может быть это так и было на самом деле — он сам просунул голову в петлю. Машина отъехала, он дернулся раз — другой и затих. Немногочисленные зрители казни медленно и так же молча разбрелись в разные стороны.
Вообще‑то Павловской повезло, с так называемыми «пособниками фашистов», кроме безвинно убитого Степана Эбитова. Немцы ведь заигрывали с казачеством, а потому предложили выбрать (какие там выборы, какой круг, кто там на него явится!) станичного атамана. Бабы, а они и были самой активной социальной группой, пошли с просьбой принять на себя эту должность к старику — Браславцу. Рассказывали, когда вошли в хату, а на стене четыре больших портрета сыновей. Двое из них, как кадровые военные, сняты в форме, командиры.
— Люди добри, шо ж вы робыте? У мэнэ четыре сына воюют, а я пиду до нимця робыть?
— Того и просымо…
Бабы, как водится, не ошиблись бабским своим чутьем. Программой оккупационных властей предусмотрены были «санитарные меры» — уничтожение коммунистов и их семей, комсомольцев, активных советских работников. Все это или почти все было проделано в станице Ленинградской, а при немцах опять Уманской, как и в старое время. В Павловской же, говорят, усилиями станичного атамана Браславца эта акция сколь возможно оттягивалась и в конце — концов не осуществилась. После ухода немцев, разбирая брошенный ими архив (бросать архивы в Павловской умели всегда!), были найдены списки семей коммунистов, подлежащих уничтожению. Там были Худолей Евдокия Захаровна и Изабелла Игнатьевна.
Уходя, немцы насильно увезли с собой атамана и недалеко за станицей расстреляли его.
Шутилин и другое начальство спустились с гор, когда немцев прогнали. Все они получили медали «За оборону Кавказа».
Пенсию для Белочки Дуся с большим трудом выхлопотала не сразу после войны. Никто Худолеем и его группой не интересовался, хотя после ухода немцев во рву за станицей нашли и перезахоронили обезображенные пыткой трупы Пятерова и подростков. На месте немецких могил с места крушения поезда на «Белом мосту» в станичном парке сделали зрительный зал летнего кинотеатра.
Как‑то в году 54–м у Евдокии Захаровны, из‑за отсутствия гостиницы в станице, ночевал корреспондент краевой комсомольской газеты. Потом в ней появилась его статья «Пепельница». Евдокия Захаровна поведала ему кратко историю Игната Худолея и его славного белого коня Кочубея, из копыта которого и была сделана пепельница — сувенир гражданской. Резонанса в станице эта корреспонденция не имела. Зачем? Война уже имела своих официальных героев. Худолей же плохо вписывался в этот образ — одиночка без партийного билета и руководящей роли «партизанского центра».
Как только она начала себя сознавать, только и слышала: в кого она такая? Вначале только со знаком минус. Такая плохая, дескать, непослушная, озорная, дерзкая. Даже некрасивая, бывало говорили. Ведь Калинцевы все белокожие с рыжиной, а некоторые просто откровенно рыжие. А Дуня, как уголек, смуглая и темнорусая. Как‑то сама додумалась — а не подкидыш ли я? И стала находить много аргументов в пользу этого: ни на кого не похожа, с некоторой натяжкой на отцову родню, но не на него самого; мать не любит, шпыняет больше других, зо всяком случае Нюню любит больше; мне с ними со всеми скучно, хотя им друг с другом хорошо. Потом, когда подросла, поняла, что чепуха все это. Никакой она не подкидыш. Да и в детстве по этому поводу тоже не любила долго огорчаться, плакать в одиночку. А интересно и не скучно ей было с одним только Васей, хоть и был он откровенно рыжий, типичный Калинцев, только, кажется ей, умнее всех остальных и много старше ее. Вот эта способность ее, как она говорила, отсеивать дураков на шелковое (т. е. очень густое) сито, сохранилась за ней на всю жизнь. Но скорее не только дураков. Она умела выделять из массы людей духовно богатых, неординарных, личности, одним словом, какой была она сама.
Чем старше она становилась, тем чаще это восклицание
— в кого она такая? — приобретало противоположный знак. У молодых людей, а иногда совсем немолодых, оно носило оттенок восхищения. Как сладко это вспоминалось всю жизнь! Как быстро это прошло! Вот уж когда она поверила окончательно, что не подкидыш у Калинцевых, — когда стала стареть. Все потери у этой семьи и именно у ее женской половины происходили так стремительно, так бесследно исчезали следы прежней красоты. Так старели Калинцевы- женщины. Мужчины до старости не доживали.
Потом она будет жадно вглядываться в лица своих дочерей и искать в них свои черты. И, как всегда, будет оставаться недовольной результатами своих розысков. Слов нет, обе в молодости были хороши собой, особенно в ранней молодости, в девичестве. Но все же она находила в них много изъянов и, кажется, это доставляло ей некоторое удовольствие, тешило ее женское тщеславие, в чем бы она даже себе ни за что не призналась. Это было и потом. Постарев и став, по ее же словам, откровенно похожей на обезьяну, она жадно вглядывалась в черты тридцатилетней, потом сорокалетней дочери, выискивая и находя в них признаки увядания. Они откровенно радовали ее и она этого не скрывала. А на вопрос дочери, чему она радуется, отвечала — ты уже старая, а я еще жива, как же этому не радоваться? Но это тоже было лицедейством. Она была философом в самом широком смысле этого слова. Увядание давно потеряло для нее оттенок горечи. Она принимала его как данность, как неизбежный факт и любила повторять — стареть не стыдно.
Сложно ей жилось в семье, такой добропорядочной, приземленной с хорошо организованным хозяйством. Она ведь была не старшей, но и не младшей. Никаких поблажек, никакой вольницы! Страдная пора сенокоса, уборки хлеба в хозяйстве соседа — казака Василия Григорьевича Браславца были наиболее светлыми детскими и юношескими воспоминаниями Дуни Калинцевой. Надо думать, что старый Браславец отличал этого шустрого ребенка, а потом красивую девушку от прочих калинчат. Именно ей он пел песни, что помогали казакам перенести турецкий плен, рассказывал ей о том, как это случилось под Баязетом. Неслучайно, что именно у Дуни оказалась переметная сума генерала Скакуна, с кем Браславец бедовал и сблизился в плену. Подумать только, простой урядник с генералом! А эту суму он привез как память о генерале с его похорон. Отдала ее вдова генерала, что знала о сердечной привязанности мужа к этому казаку.
Сложно жилось в семье и главе ее, Захару Ивановичу, человеку безусловно романтического склада. Но он убегал к цыганам, когда ему было особенно тошно. У Дуни такой отдушины на было. Поэтому, когда ей, не достигшей еще 17 лет, представилась возможность выйти замуж за приезжего некубанского человека, она справедливо рассудила, что хуже не будет.
Не сразу, конечно, она дошла до этой спасительной мысли. Первым делом, понятно, был протест. Причем бурный, как и вся она, как ее мятежная душа. Как же так, не нагулялась еще, никуда не выпускали, ни нарядов не износила, а сразу трах- тарарах и замуж! В глаза жениха не видала, а он вдвое ее старше, даже больше, на семнадцать лет, в то время, когда ей еще нет семнадцати.
Знала, что с матерью слезами и криком не справиться. Решила — утоплюсь! Бросилась на большую глубину и… поплыла. Хорошо плавала. Тогда убьюсь! Залезла на высокое дерево и прыгнула, но по пути вполне осмысленно зацепилась за ветку. Лазила по деревьям еще лучше, чем плавала. Когда ветки обламывались — цеплялась, но до земли не долетала никогда. И так до глубокой старости. Исчерпав все устрашающие мать доводы, решила согласиться. Благо, что сердце ее еще никто не тронул, оно было не разбужено, а человек попался хороший, умный главное. Он понимал, что этого зверька надо приручать.
Как человек бывалый и опытный, Иван Васильевич Наполов не мог не понимать, какую опасность таит в себе такая сокрушительная разница в возрасте и сам по себе легкомысленный возраст новобрачной. А если к этому прибавить ее импульсивный характер, дерзкие проделки в недалеком детстве, которые еще у всех были на памяти и на слуху, то можно себе представить, сколь велик должен быть его талант и такт воспитателя и педагога. Говорят же, что любовь делает чудеса. Вот и полюбил Наполов этого красивого породистого зверька. А Дуня, так мало знавшая ласки в детстве, ответила ему преданной чистой первой любовью.
Все бы хорошо, да какое это было время! Поженились они 27 апреля 1922 года. Наполов до революции был коммерсантом. Он имел талант к этому делу, был работоспособен, удачлив и богат. Он честно хотел приспособиться к новой жизни и верил, что это ему удастся, потому и женился, и начал все сызнова. Братья его с родной Черниговщины подались на Дальний Восток. Говорили, что там энергичному человеку, а Наполовы именно такими и были, легче жить. Там в таких нуждались и давали возможность работать, не рылись в социальном происхождении. Брат Николай писал из Совгавани, что все именно так и есть. Звал Ивана с женой к себе, если уж не на постоянное жительство, то хотя бы в гости. Дуня боялась расстаться с Павловской даже ненадолго.
С НЭПом Наполов воспрял духом. Правда, боязно было доверять такой лукавой власти, но как‑то дальше — больше разворачивался он, разворачивался. Кустарная мастерская по изготовлению вощины, здесь же продажа, а полулегально — торговля пушниной, другие коммерческие планы и дела.
За это время родилась девочка, назвали Зоей. Хилое было дитя, болезненное, не чаяли — выживет ли? Тревожно как‑то жилось, неустойчиво. Пришло известие, что расстрелян старший брат Вася, который жил с женой в Ейске, учительствовал. Ни с того, ни с сего, когда уже отца не было в живых и колесная мастерская давно пустовала, раскулачили маму.
Не надо иметь очень прозорливый ум, чтобы понять — пр звол все это. Власти вершили произвол и беззаконие. Так же обошлись и с НЭПом. Прихлопнули, и с резвостью голодных собак кинулись преследовать, опять же используя все средства. Наполова обложили непомерным налогом. Выплатить такой, даже пойдя по миру самому, было невозможно. Оказывается, так было задумано. Якобы за недоимки старых павловских купцов, что тоже поверили в НЭП, и его посадили в тюрьму, а там пытали, выколачивая золото. Золото, золото надо было большевикам. Вот и шла эта кампания с пыток непма- нов в 29–м, через Торгсин, голод 30–33 гг. В крови людской это золото, будь оно проклято.
Выпустили из тюрьмы Наполова после пыток тихо помешанным. Он боялся преследования, говорил шёпотом, оглядывался. Большого, красивого, веселого человека съели, съели без остатка. А палаческое колесо все крутилось и крутилось. То, что хозяин болен и давно уже нет никакой торговли — не повод, чтобы снять недоимки по налогам. Грозили судом, высылкой.
Вот в такой обстановке как‑то прозрачным теплым осенним днем и канул он, горемычный Иван Васильевич, головой в глубокий колодец на своем подворье. Купил он это подворье у отъезжавшего в Крым Игната Худолея.
Закричала, забилась подранком во дворе Дуня. Не знала, где муж, но сердцем чуяла беду. Прибежали соседи, в их числе и Игнат Худолей, к тому времени уже овдовевший и вернувшийся с Крыма. У матери в те поры жил, а дом ей на одном плану строил со своим. Не сразу кинулись соседи в самый угол двора к колодцу, ох, не сразу…
Почернела, помертвела Дуня после похорон мужа. Глаза потухли и не только черной одеждой напоминала она старуху. Вот тогда‑то ее впервые и назвали бабушкой.
— Бабушка, дай водички напиться!
Дом далеко от калитки, но все же видно не зря он ее так назвал, этот сорокалетний дядька — прохожий. А было ей в ту пору всего лишь 26 лет.
Однажды запущенная карательная машина большевистской власти остановиться не могла, и наполовские кости ее даже не притормозили. До сей поры хранится в семье вырезка из местной газеты с объявлением о торгах дома за недоимки все по тем же налогам. Дочка в это время перенесла тяжелую скарлатину с осложнением на глаза, почти ослепла. Дуню лишили прав. Впереди очень достоверно маячила ссылка. На работу «чуждый элемент», лишенку не брали. Помощи ждать было неоткуда.
Так она поехала в Москву за правдой. Она не знала, есть ли она там, есть ли правда в Москве тридцатого года? Она была твердо уверена, что найдет правду, и тем спасет себя и свое несчастное дитя.
Теперь, спустя более чем шестьдесят лет после этихсобытий, мне, тогда еще не родившейся ее второй дочери, кажется, что именно эта твердая вера и помогла ей. У меня в жизни были тоже непростые переделки, но я изначально знала — если я чего очень сильно захочу — обязательно добьюсь. Материнская закваска.
Она возвратилась в Павловскую с бумагой, что ей выправили в канцелярии М. И. Калинина. Снималась задолженность по налогам и она восстанавливалась в правах. С нею был подлинник той бумаги. Копия павловским властям была отправлена из Москвы почтой.
С этой‑то бумагой пошла Евдокия Захаровна Наполова к местному прокурору. Как уже известно, в Павловской никаких тайн быть не могло. Так и происхождение этого низко
рослого и злобного зимского щеня {зимское щеня, ziensky /франц/ неуклюжее, похожее на щенка 3–5 дней, Дымчатого цвета злобное животное с маленькими глазками и крепкими клыками, чей укус может быть смертельным /примечание автора/} не составляло секрета: сын богатого сапожника, хозяина мастерской в одной из станиц, который отличался особой жадностью и жестокостью, бил рабочих по физиономии голенищем, за что те в свое время и пришибли хозяина. В Павловской же прокурор Воронский выдавал себя за пролетария и блюл социальную чистоту ее обитателей. А когда «чуждый элемент» продемонстрировал из своих рук московскую бумагу, полуграмотный прокурор не смог так быстро осилить текст, но форма дошла до самой его сути, мучимой не только злобой, но и страхом, страхом за себя.
Пришла эта бумага в Павловскую, тем самым закрыв дело с торгами, ссылкой, лишением прав. Но все равно Дуне приходилось несладко. Взяли ее работать в швейную артель имени Сталина. Со своей машиной взяли, т. к. у артели был свой только сараеподобный пошивочный зал и начальство. Шила Дуня хорошо и быстро. Уверенно и точно кроила, не оставляя лишней «лапши», экономя материал. Дальновидная матушка Пелагея Егоровна знала, что такое мастерство пригодится в жизни, и учил Дуню крою и шитью мужской портной из пленных австрийцев, что осели в Павловской после германской войны. Революция и гражданская их и вовсе задержала в России. Дуню учитель одобрял за смекалку и верный глаз. Особенно это важно было в крое, а вот от кропотливой работы швеи ей было муторно. В артели она вспомнила наставления мастера, который в фатерланде «работал конфекцион». Здесь же это называлось массовкой. Умение не пользоваться наметкой экономило много времени, а навык работы на ножной машине, сама машина — новенький, полученный в приданое «Зингер» — позволили Дуне по выработке обойти самых передовых стахановок. Но ее «успехи в труде» дальше рабочего зала не распространялись, а когда приходила какая комиссия — тогда их толкалось видимо — невидимо — заведующая доставала ширмочку и отгораживала Дунину машину в уголке. Комиссии же шопотом сообщалось, что это работает бывшая лишенка. Хорошо‑де работает, да вот. Все понимающе кивали и не задавали лишних вопросов.
Может быть так и образовалась бы как‑нибудь жизнь Евдокии Захаровны. Зоечка, спасибо Богу, поправилась, хорошо училась в школе. Да вот сосед с недавних пор стал проявлять признаки большой заинтересованности. Шел уже пятый год после смерти Наполова, а жена Игната, Дора, умерла и того раньше. Он с дочкой — подростком жил с матерью. Зое было десять лет, Галина, дочь Игната, была на два года старше.
Поженились Игнат Родионович Худолей и Евдокия Захаровна Наполова в 1934 году. Поехали в Краснодар и зарегистрировались там. Буднично так, без торжеств. Что‑то было грустное в этом браке. Это написано на их лицах той поры. С фотографии смотрят совсем еще не старые люди — ему 45, ей — 30, но сколько потерзала их жизнь за эти годы, сколько всего они повидали и пережили. Не мудрено, что они грустны. Ведь за плечами у каждого начатая и законченная жизнь. Дети — напоминание о той жизни. Теперь надо начинать заново. Они оба решились на это.
Война грянула, когда все начало как‑то налаживаться. Правда, трудновато им было, когда Игнат, совсем разбив горшок с властями, «удалился от дел» на пенсию. На ее, бабиных, Гордеича плечах лежало большое хозяйство. Кормились только с него. Даже хлеб сами пекли из муки, что Худолей добывал в колхозах подешёвке. Но денег хронически не хватало. Девочки заканчивали школу, одеть — обуть надо. Галина уже поступила в Москве учиться, Зоя собиралсь туда же. Вот окончит школу в 41–м и подаст документы в Москву, в университет. Должна была получить аттестат отличницы, все годы училась только на отлично. Почему же ей в Москву не поступить? Кому ж тогда, если не таким способным детям?
А пока денег не хватало. Девочки очень хотели велосипед, патефон. Нет денег. Одежду шила — перешивала из своих старых запасов, наполовских еще туалетов. А обувь, обувь…
Перестроили дом и две комнаты с отдельным выходом, кухней, сараем вот уже несколько лет вынуждены сдавать внаем. Ведь каждый год Игнат должен был на два месяца ездить на курорт. А в санатории кормят плохо, поэтому он еще не выехал, а по почте на его имя в санаторий уже отправлялась посылка. В особых фляжках масло топленое, мед, смалец, копченое мясо крупной дичи и все такое. Через неделю — вторая посылка, потом третья и так пока не вернется. Все это требовало денег, а он не хотел этого понять. Пока его не было дома, можно было немного попридержаться с этим ужасным калорийным питанием, которым он мучил не только себя, но и всю семью. Часть этих жиров и птицы продать, да хоть что‑то купить девочкам из одежды или обуви. Спасибо продавщицы в потребкооперации всегда скажут, когда что дешевое и хорошее будет и могут даже оставить. Они всегда надеялись на Дусину ответную услугу — когда Худолей соберется устроить ревизию, она их предупредит. Худолей не выдавал ей никогда этой «военной тайны», но она по своим приметам догадывалась и всегда предупреждала. А как девочкам хотелось патефон купить! Правда, гитара есть. Да когда они на ней играют? Только когда отец на курорте или на охоте. А так его беспокоит шум, музыка, громкие голоса. Даже радио и то только наушники. И квартирантов тоже предупреждали — никакого шума, никакого крика, никакой музыки.
Вот и собирались у Сычевых, у Нюни, похохотать. Иван Ильич, Нюнин муж идет с работы, зайдет за дом с тыльной стороны и в большую форточку кухни возьмет Белочку. Жили они в двух кварталах, рядом. У всех уже дети большие, а эта с года чисто говорит, а сама маленькая — маленькая. Вот и таскает ее дядя Ваня под полой для развлечения. А Худолей не разрешает, говорит, что у Сычевых не для детских ушей выражения в обиходе. Боится значит, чтоб не набрался ребенок этих самых неподходящих выражений.
А однажды так случилось, что обе сестры, Нюня и Дуня, принарядившись, пошли с Белочкой пройтись по главной улице воскресным вечером, как принято было в те годы. А Иван Ильич не отпускал Белочку, то за ножку схватит, то за ручку и все уговаривал ее остаться, не ходить на погулку, а вот так с ним поваляться дома на ковре. А трехлетний ребенок возьми и выдай в его адрес такой длинный и затейливый мат. У Вани и челюсть отвисла
— Белочка, где ты это слышала?
— Да папа вчера учил Стэна {охотничий пес, ирландский сеттер} в саду, а я за колодцем сидела и слышала…