- Пщенрашем. Экск юз ми...
Далеко же мы ехали, чтобы услыхать эту ее гневную инвективу, выплеснувшуюся так страстно тому неизвестному вдогонку!
Но как нам самим поступить в данной ситуации?
Объяснять, откуда мы, упрашивать, чтобы учли наши исключительные обстоятельства? Возможно, и учли бы, пожалуй, и пустили бы нас в музей посмотреть хоть другие полотна... Однако, со своей стороны, нам тоже следует проявить должное уважение к людям, к их дружному пикету. Развеселившийся Джонни, уже ни на шаг не отходя от Заболотного, все старался заинтересовать его своим другом-песиком, тоже носящим на шее табличку "51г1ке!", а когда Заболотный, наклонись к ним, спросил, какие же, дескать, требования выдвигает этот пинчер-забастовщик, шутка была сразу оценена, и мальчишка, и взрослые все засмеялись,- здесь, видимо, в любых обстоятельствах чувства юмора но теряют.
Однако что же нам дальше делать? Теплый взгляд Заболотного обращен к маленькому забастовщику.
- Пока, Джонни!.. До лучших времен!
Разумеется, обидно. Такое расстояние одолели, столько намотали миль, единственно чтобы вблизи взглянуть на уникальное полотно, которое стало для нас чем-то даже большим, чем просто произведение искусства... И вот теперь, когда образ Мадонны был, казалось, так близко, совсем рядом...
- Почему все-таки мы не попытались попасть в музей? - обратилась Лида к Заболотному, когда начали спускаться но широкой лестнице вниз к машине.- Я уверена, что нас бы они пустили...
- Лида, а солидарность? - остановившись, посмотрел на нее с веселым удивлением наш командор.- Кому же, как не нам, здесь проявить интернациональную сознательность? Иначе сказали бы: ну и ну!..
- Верно, я не подумала,- честно признала девочка.
Продолжая спускаться, вдруг слышим позади себя:
- Хелло, Кирик!
Симпатичный черный мальчуган из группы бастующих, увязавшись, топает за нами следом, старательно ступая со ступеньки на ступеньку и не обращая никакого внимания на призывы матери, той веселой пышногрудой Мадонны, о которой Лида на обратном пути скажет почтительно:
"Она как мать-героиня"... Было и впрямь в ней что-то от Добродушия наших смуглых стенных матерей - здоровьем пышет, темной красотой, как вишня августовская, само плодородие могла бы олицетворять, когда, прижимая с цыанской небрежностью одного младенца к груди, одновременно подзывает другого, правда, голосом несердитым и без особой тревоги, просто "Джонни" да "Джонни" нараспев, а Джонни этот, склонный к самостоятельности, и ухом не ведет, упрямо топает дальше, за нами по бетонным, еще трудным для него ступеням, пока наконец Заболотныи - под смех пикетчиц - наклонился и взял черного карапуза на руки.
- Джонни, а мама?
И так на руках он, размашисто шагая по широким ступеням, отнес своего нового друга назад, где мальчонка, радостно встреченный песиком-забастовщиком, был с надлежащей церемонией водворен между колоннами рядом со своей цветущей мамой:
- Вот так, Джонни, будет о кой!
Внизу, когда мы подошли к своему "бьюику", па лобовом стекле, как и следовало ожидать, уже белел налепленный "тикет" - привет от здешней полиции, хорошо знакомый всем водителям талон, по которому вам следует заплатить штраф за неправильное паркование - за то, что оставили машину там, где стоять ей не положено.
Лида нахмурилась:
- Уже успели...
Мельком просмотрев сорванный тикет, Заболотныи небрежно приобщает его к целой коллекции других тикотов, комком запихнутых за щиток от солнца,- их они с "миссис Заболотной" изрядно нахватали где-то в прош - лых поездках, потому что, как иронически объясняет мои друг, все как-то им редко удается припарковаться, не нарушая правил.
Сели и поехали.
- А люди славные,- серьезным тоном говорит Заболотныи, и мы еще раз оглядываемся, напоследок обводя взором живописную группу тех живых бастующих мадонн, чьи взмахи рук, пока отъезжаем, исконным жестом провожают нас от центрального входа музея. Фигуры пикетчиц все дальше и дальше, они быстро сливаются, тают среди колонн Аг1 Мпзешп, этого серого массивного храма искусств в пышном каменном убранстве. Издали видим опять лишь помпезный фасад его с надписью Аг1 Мизеиш, с барочной лепкой, где, рассыпавшись по фризам, античные воины в шеломах, в туниках, столько уж лет в воинственном напряжении ведут свой нескончаемый поединок.
Часть вторая
ПЕРЕД СВЕТОФОРОМ
Мне бы дорога теперь да дорога,
в дождь, слякоть, через леса, через
степи, на край света.
Гоголь
ХУДОЖНИК УТРЕННЕЙ ЗАРИ
Безымянно он жил. У нас его так просто и называли:
Художник.
Человек этот был все время в дороге. Никто не знал, откуда он приходил в нашу Терновщину и куда потом исчезал. Слышали мы только от учителя Андрея Галактионовича, у которого Художник иногда останавливался, что в молодости этот странный для нас человек учился в Академии, дружил с Ильёй Репиным и Куинджи, а одна из его ранних картин будто была даже отмечена золотой медалью на выставке в Париже. Лунное сияние передал, как никто, однако после того и сам не смог свое достижение повторить...
Рано окончилась для Художника его золотая эра. Тяжко пережитая несчастливая любовь и еще какие-то жизненные неурядицы привели его снова в наши края, и вот мы уже видим, как идет он полевой дорожкой в длинном поношенном плаще, в помятой старой шляпе. На боку болтается плоский сундучок с художническими принадлежностями, в руке иногда - палка, простая, вишневая. Шествует кудато Художник, и непроницаемое лицо его с суровыми усами освещает утренняя заря. Все как-то получалось, что она ему светила навстречу из-за Чаполочевой горы, из-за наших терновщанских оврагов.
Приходилось нам видеть, как Художник бродил по нашим балкам и оврагам, присматривался ко всему, что там растет, а больше всего к тому, что способно быть красителем. Не оставлял без внимания растеньице самое незавидное, пусть то будет чертополох, чистотел или даже наш вездесущий паслен... Всматривался внимательно. Растирал, разминал пальцами па ладони сок из стебля или из плода. Искал таких красок, чтобы не линяли, не боялись времени. Совсем не линялых искал, вечных! А чтобы не блекли, не тускнели - для этого, оказывается, еще нужен и воск какой-то особенный, от хорошей пчелы, самый чистый... Таким вот образом Художник очутился па пасеке У Романа, где у него потом и возникла мысль нарисовать Надьку...
Годы спустя, когда Художник жил уже в Козольске, он решил показать нам в своей захламленной каморке портрет Надьки, мы в мгновение ока узнали ее - так разительно было сходство во всем: и знакомое трепетанье улыбки, и наклон головы, врожденная грациозность и приветливый блеск глаз...
Но это случится значительно позже, а сперва, когда Художник стал появляться в наших степях, мы и думать не могли, на что способен странный этот человек, хотя для пас, детворы, всегда в его личности крылось что-то загадочное, начиная с его видавшего виды плаща, небрежно разметанного полами. Потому что никто в Терповщине такой одежды не носил, видели мы армяки, кобеняки, кожухи, свитки, бекеши, перешитые из шинелей, а тут вот появляется человек в такой необычной, вроде бы дьяконской, и все ж не дьяконской хламиде...
Знали мы от Андрея Галактионовича, что Художник не один уже год живет непреодолимой страстью - найти что задумал, ищет он везде, вот и в наших краях те чудокраски, которые не отцветали бы, не тускнели от времени, жили бы, сохраняя вечную свежесть, сочность и чистоту тонов последождевой радуги... Словом, и взаправду были бы как живые! Богачи хуторяне порой, развлекаясь, пытались делать из Художника посмешище: "Эй, пане маляр, когда вы уже стоящей шапкой обзаведетесь? На вашей шляпе и плохая курица гнездо не захочет мостить!"
Но Художник на такие издевки не отзывался, кажется, и вовсе не обращал на них внимания, он, знай, искал свое, будучи уверен, что вот-вот, еще чуть-чуточку и он непременно найдет те свои колдовские краски, может случиться, что именно из нашей, пусть и не такой уж богатой растительности добудет их, может из лопухов, из бузины, из лепестков мака или из паслена, из чего-нибудь самого обычного извлечет их, те вечные красители. "Вот увиди те,- говорил иногда он Андрею Галактионопичу,- рано или поздно засветятся они у меня под кистью, подобно знаменитым органическим краскам древней Индии... Заиграют небесной лазурью, лаская глаз, запламенсют цветом утренней зари!" А почему бы и нет? - думалось нам, малышам. Ведь все у нас есть - и паслены густо-синие, подсолнухи золотые и такой же цвет тыквы на огородах.
Есть заря утренняя и полыханье заката, и маки в алом цвету, и неба лазурь над степью - все есть, сумей только добыть с полей и небес, со всей природы извлечь ту красоту, которая бы вечно жила, никогда не поблекла, будучи умело перенесена - да еще с воском пчелиным - на густое, с терновщанской конопли тканное полотно!
Однако и взрослых и даже нас, детвору, порой одолевали сомнения: ноужто и вправду он из наших бурьянов может составить краски, что все переживут? Иногда, бывало, даже поспорим меж собой: возможно ли такое? Однако сомнения сомнениями, а вот после того, как Художник побродит по нашим полям, над каждой травинкой колдуя, ко всему присматриваясь,- после этого вроде бы и бурьяны наши становятся иными... Набирают цену!
Ни для кого не было тайной, что уже много лет Художник страдает от "зеленого змия", не потому ли и в нашей глуши очутился после своего парижского золота?
Какой-то несуразной была у него жизнь, бурлацкая, хотя, кажется, лучшей он и не желал, видимо, считая вполне нормальным для себя такой способ существования. Вечный странник - ну и что? От села до села, с тропинки на шлях, с одной дороги на другую, да впрочем, разве и не схожи они все между собой? Видеть этого скитальца нам приходилось не так уж и часто, исчезнет, бывало, надолго, без вести пропадет, разве что случайно услышим от людей, ездивших на станцию, будто бы видели его где-то там: зеленым змием поверженный, па перроне валялся, запущенный, истрепанный - но узнать. А потом откуда ни возьмись снова появляется он на нашей полевой дорожке, видим усы его оттопыренные, глаза навыкате, плоский сундучок, нигде не потерявшись, болтается через плечо, и когда наш странствующий Художник, чуть согнувшись, стремительным широким шагом проходит мимо пастушочьей ватаги, мы снова радостно слышим, как вечный его плащ, развеваясь, вблизи нас крылом прошумит! Просто не верилось в эти минуты, что мог этот человек где-то валяться в грязи у станционного буфета на перроне, ведь Терновщина никогда но видела Художника в нетрезвом состоянии, а чтобы спьяну он брался кого-нибудь рисовать, об этом не могло быть и речи. Исчез и вот появляется вновь - нам почемуто приятно. Видно, по-настоящему любил он нашу степь, пыль ее дорог, которая, по его словам, имела привкус давних походов и воли.
А в общем, был он неразговорчивый, больше молчал.
Случалось, станет где-то в сторонке и наблюдает, как после дождя мы, мальчуганы, охваченные восторгом, гоняем по лужам, по залитой дождевой водой траве. Или во время жатвы иногда остановится на краю нивы и смотрит исподлобья, как наши самые лучшие терновщанские косари - Ярош-отец и сыны - косят рожь, и так легко, красиво ходят у них косы в руках действительно залюбуешься, а мать их выпрямится с перевяслом в руке, и во взгляде ее тает усталость и счастье. А вечером Художник, беседуя с Андреем Галактионовичем, вспомнив эту сценку, скажет: "Хорошие у вас косари, а превыше всего - их мать... Считайте, богатый у меня сегодня день: видел счастливого человека..."
На школьном крылечке обычно они сидят, чаевничают вдвоем - Андрей Галактионович и его странствующий гость. Иногда к ним присоединяется еще и Клим Подовой, что так искусно звонит в колокола, оглашая степь в день воскресный или в какой-нибудь престольный праздник веселым своим перезвоном, а всю зиму он, этот Клим, гремит, как сатана, ткацким верстаком, аж хатенка его перекошенная вся содрогается - то мастер колокольного звона предается иному занятию, полотна ткет из терновщанских льнов и коноплей, и счастье кому-то ткет в виде рушников из тонкой пряжи... Художник время от времени делал заказы Климу. Потребность или прихоть то была у Художника, что ли, но никаких других полотен для своих картин он не признавал, кроме Климовых, брал лишь полотна, сотканные его руками. Почаевничать с Художником за столом у Андрея Галактионовича, о многом потолковать - это было одним из заветных желаний Клима, такой возможностью он всегда дорожил, потому что, кажется, только здесь его принимали всерьез, без насмешек, чего не скажешь о других наших сельчанах. Они всегда любили над Климом подшутить, скажем, порассуждать на досуге, в каком восторге был приезжий архиерей от музыки терновщанских колоколов, даже якобы обещал освятить Клима на самую высокую колокольню в мире (во все это Клим верил чистосердечно),- Художник же никогда не позволял себе подобных шуточек, помня, видимо, что перед ним человек, над чьей доверчивостью потешаться грешно, едь Клим вернулся из австрийского плена вроде блаженным.
Совершал там побеги, а его ловили, нещадно избивали и вот... Когда звонарь рассказывал о своем пребывании в австрийских Альпах, то реальность пережитого представала чаще всего в виде фантасмагорий, Клим утверждал, что все у них там не так, как в Терповщипе, все по-иному:
- И луна в небе светит, и звездно, и в то же время дождь идет!..
Эта Климова фраза стала популярной среди терновщан, даже дети от души смеялись, ведь кто жо поверит, что гдето могут быть такие чудеса: одновременно лупа, и звезды, и дождичек идет!