Заболотный тем временем продолжает таранить ливень.
Сжав губы, не сводя взгляда с трассы, он как-то даже весело таранит эту нескончаемую дождевую круговерть. Из-под колес передних машин еще тяжелее бьют буруны, на лобовом стекле у нас потоком льется разбитая щетками вода, тяжесть ее чувствуется на кузове, на колесах. Заболотный весь подтянулся, ему, видно, нравится держать в руках силу, таранящую, пробивающую ливень. Трасса плещется, шипит, гудит. На параллельном полотне тоже несутся потоки машин, вылетая нам навстречу, быстро разбухая на лету клубками желто-белых огней в туманных космах, с шумом и силой пролетают мимо нас, взвихривают воду.
Время от времени ливень стихает, дорога тогда обретает даль, вся она багрово течет в гроздьях мокро поблескивающих рубинов. Их множество впереди, сигнальных светил, непрерывно от нас удаляющихся. Они где-то там сливаются в едва рдеющие галактики, подвластные лишь движению точек-туманностей.
- А мне жалко таких, как этот,- говорит Лида чуть застенчиво, предполагая, что случайный пассажир не поймет нашего языка. И действительно, вид у него совершенно отсутствующий, словно он пребывает в каком-то трансе.
Мы догадываемся, что его просто укачало, клонит ко сну.
- Несчастные дети всепланетного похолодания,- говорит Заболотный, мельком бросив взгляд на парня, уже дремотно понурившегося.- Советов много, прогнозов еще больше, а тем временем молодые люди в расцвете сил губят себя, валяются по всем паркам, глядя на мир, как в пустоту, с туманом равнодушия в глазах... Разные есть среди них.
На минувшей неделе встретили с Соней в музее одного такого типа. Перед полотном Джорджоне стоит, жвачку жует. Неопрятный, патлатый, вроде махновца, на голой груди модные дешевые висюльки работы индийских ремесленников, а вот во взгляде что-то чистое, самоуглубленное... Я даже позволил себе спросить: почему он тут? Что привело его к этим давним полотнам? И знаете, что он ответил? Я, говорит, из тех, вероятно, для вас и смешных, кто верит в спасительную миссию искусства. Да, верю. Ибо, если что и способно в наше время всколыхнуть, укрепить и даже озарить души, то это, он считает, свет искусства.
А для людей сейчас самое необходимое - встряска совести, чтобы пришло просветление...
- Уже ночь? - проснувшись, нервно спросил наш пассажир, он все-таки успел вздремнуть.- Так рано ночь?
Забблотный успокоил его, что это сумерки от туч, до ночи далеко...
- Я только что видел Кэт,- сказал 1тар епь с облегчением,- Мы с ней очутились среди атлантов...- Хинпи изучающе посмотрел на Заболотного: Что планету когда-то населяли атлантьт, вы верите в это? По-моему, вы из тех, кто должен верить в атлантов...
- По крайней море, в атлантов духа,- улыбнулся Заболотный.
- Атланты были, даже если Атлантиды и не было,- уверенно сказал наш попутчик.- Последнее из их племен, атлантов-гуанчей, конкистадоры уничтожили на Канарских островах уже на заре новой истории... Могучих, красивых, доверчивых людей, которые, подобно птицам, разговаривали только на языке свиста, безжалостно истребила шайка пигмеев-завоевателей, имевших единственное преимущество - огнестрельное оружие в руках... И это явилось началом глобального падения. С тех пор наша планета уменьшилась. И продолжает уменьшаться! Она - как шагреневая кожа: с каждым новым, грубо удовлетворенным желанием мы сами укорачиваем се, сами уничто;- жаем наследие атлантов, этот, во времена Адама всем нам подаренный рай. Светлые реки отравляем, небо сделали свалкой нечистот... Шестнадцатое столетие, вершина Ренессанса, когда весь мир был озарен гениальными полотнами, разве это было так давно? И вот прошло несколько веков, и мадона уже не рисуют, их больше воруют, продают. Психопаты набрасываются на них с ножами... Так удивительно ли, что мы с Кэт чувствуем ко всему этому непреодолимое отвращение, что нас только и тешит мечта отыскать следы золотого века человечества, ступить ногой в те заповедные края, где реки еще чисты, где все изнемогают от любви, где миг приравнивается к вечности и в страсти поцелуя открывают суть божества! Кэт, я считаю, духом даже сильнее меня, ока совсем не знает депрессий и убеждена в цикличности бытия, в неизбежности "ночей брахмановых", после которых мир вновь наполнится утренней силой цветения и забудется ужас потопов, безумство саморазрушений. После грязи и смрада истребления, после всех этих дьявольских взрывов, бедствий, глобальных помрачений вновь зажужжат над миром пчелы, опьяненные нектаром райского цветка, и добрые гении будут жить в каждом деревце, растворясь в ласковом дуновении ветра, в ароматах налитой здоровьем, усеянной цветами земли!..
Странное дело, о своей Кэт он говорил сейчас как о реально существующей, будто для нее и не было катастрофы, может, он верил в бестелесное существование человеческой субстанции и, очевидно, считал вполне естественным предположить, что Кэт его и сейчас где-то там бродит под ливнем в сумерках сосен и холмов, ждет пе дождется встречи с ним.
Ливень со временем заметно поутих, на дороге стало виднее, она вся открылась, до самой кромки темных, низко проплывающих над лесами и дюнами туч. И своим неудержимым движением, миганием летящих бессчетных огней дорога теперь еще больше напоминала какую-то фантастическую реку. Пассажир наш, казалось, только сейчас стал соображать, где он и куда несет его это трудное и суровое п своей непреодолимости движение трассы. Говорил тихо, будто сам себе:
- Вся жизнь человеческая - это, собственно, движение... Движение к одиночеству. И куда свернешь с этой необратимой трассы?
Но Кэт, она для пего, как видно, существовала, пусть даже в каком-то бестелесном образе. Потому что, припав взглядом к лобовому стеклу, он время от времени повторял куда-то в сумерки:
- О Кэт! Моя золотая Кэт...
Лида, внимательно ловившая каждое слово попутчика, вдруг спросила, известно ли ему, что произошло в Арт Музеуме. Какой-то маньяк порезал "Мадонну под яблоней"... Юношу это нисколько не удивило, ведь подобные случаи, по его мнению, вполне в духе времени. В Риме от руки вандала получила повреждение даже "Пьета" Микеланджело...
- Это же век преступлений,- добавил он твердо.
Потому-то они с Кэт и решили оставить этот географический пояс и спасаться бегством в кран иные, вьшечтанные, где мудрую тихоструйную реку озаряет молодая лупа, напоминающая рогами своего серпа бивни дикого слона - элефанта! Озаряет воды ночные и теплую плодородную тишину полей, где и они с Кэт наконец услышат серебристый смех счастья, создадут свой собственный оазис нежности и любви...
Над трассой все еще нависают целые гряды туч, взвихренных, неспокойных, то и дело озаряемых грозовыми разрядами. Юная спутница наша, которой хоть и случалось видеть в другом полушарии настоящие тайфуны, сейчас после каждого раската грома, при вспышках молнии боязливо ежится, ее, наверное, тревожат и эти, низко нависшие над трассой тучи, и могучие сполохи грозового света из-за угольно-темного леса, при которых все сооружение неба будто покачивается, дрожит, становясь угрожающе шатким, по крайней мере, у нас впечатление, что небо и впрямь содрогается. Лида время от времени бросает через заднее стекло короткие взгляды на трассу, и нам понятно, почему она оглядывается: девочке хочется убедиться, что за нами никто не увязался. Для детей дипломатов это стало почти привычкой - быть все время в напряжении, и Лида не является исключением, она тоже, подобно другим, привыкла жить в состоянии натянутых нервов, в постоянной настороженности, чаще обычного оглядываясь, к чему-то прислушиваясь.
Вот и сейчас, наклонившись к Заболотному, спрашивает, понизив голос:
- Вам но кажется, что за нами кто-то увязался?
Заболотный всматривается в зеркальце, где отражается дорога.
- Никого, Лида,- говорит спокойно.- На этот раз лишь обычный поток машин.
Попутчик наш вдруг, словно кого-то заметил, просит Заболотного остановиться. Машина, выведенная из потока, замерла на краю полотна. Парень поблагодарил и, подобрав свою хламиду, с виноватой улыбкой выскользнул на обочину трассы, хотя поблизости ни одной живой души, не видно ничего, кроме густой черноты сосен.
Лужи, мокрые кусты, взвихренные ветром, а чуть дальше, между дюнами, кучей лома лежат в назидание водителям изуродованные машины... Не раз уже они встречались нам вдоль трассы, подобные кучи исковерканного железа, их нарочно не убирают, это как знак предостережения!
Темная громада сосен, дюны и возле ржавой кучи лома ссутулившаяся опять вопросительным знаком - жалкая фигура с непокрытой головой, в пурпурной хламиде.
- Какой он несчастный,- тихо сказала Лида, снова съежившись при вспышке молнии.
Так и оставляем его в тревожной тьме на обочине дороги со щемящим, горьким осадком на душе. Как неожиданно возник было перед нами из дождя, так снова в нем и скрылся, мигом растворившись в вечернем тумане, сам став туманом среди мокрых темных лесов...
XXVI
Наконец мы вырвались из-под ливня, и Заболотный теперь нажал, как он говорит, "на всю железку".
- Попробуем догнать потерянное время!
- Попробуй, хотя это еще никому не удавалось...
Ливень ощутимо выбил нас из графика, однако через несколько десятков миль под шинами внезапно зашелестела совершенно сухая дорога, тут, оказывается, и не капнуло, дождь пронесло стороной. Теперь друг мой дает себе волю - это уже не езда, это полет! За стеклом все слилось от скорости и ночи. Тараним темноту, бескрайнюю, бесформенную. Несемся, отделенные от нее лишь оболочкой этой летящей нашей "капсулы", где царит уют, теплится жизнь и витают разные мысли. Где он заночует, этот парень, оставшийся в мокрых лесах искать свою любовь? И есть ли в природе такая творческая сворхсила, которая могла бы помочь бедолаге в его положении?
Лида шмыгает носом в углу - плачет, что ли?
- Лида, ты чего?
- Ничего, это я так... Тетю Соню вспомнила. Столько у нее там сейчас волнении...
- Такой характер,- говорит вроде бы даже неодобрительно Заболотный.Пока ты в дороге, все ей кажется, что с тобой обязательно случится какой-нибудь эксидонт...
И как ты ей отсюда объяснишь, что задержал нас обыкновенный ливень, хоть, впрочем, и непредвиденный...
- Может, Софья Ивановна к нашим пойдет? Или в кино?
- Где там, дома будет сидеть да прислушиваться, ты же ее знаешь... Ждать не устанет, пусть хоть целую ночь...
Тоже натура, как у тура...- И хотя говорит это Заболотпый почти сурово, однако в голосе его слышится затаенная нежность.
Своими отношениями супруги Заболотные порой меня просто умиляют. За шутками, за иронией, даже за какимито ссорами улавливаешь глубину настоящего чувства.
Каждый раз замечаешь, как они дорожат друг другом, быть может, это именно тот случай, когда уместно говорить о полнейшем семейном согласии, о гармонии душ. Иногда посмотришь на них, будто только вчера поженились, хотя имеют двух сыновей, оба сейчас на Родине: старший - курсант мореходки, а младший учится в школе-интернате для детей дипломатов, еще год, и тоже получит аттестат зрелости... Заболотные уже завершают положенный им срок пребывания здесь, и сейчас они живут надеждой скоро быть дома, где, как Заболотный подчас похваляется, он осуществит наконец свою давнюю мечту - заведет ульи, станет пасечником, и притом непременно с научным уклоном, а Соня-сан будет при нем ассистенткой.
Одним словом, ждет их нектарная идиллия, о чем хорошо известно и этой Лиде Дударевич, чья поддержка фантазиям Заболотного уже обеспечена хотя бы потому, что речь идет о доме. А девочка остро, даже еще острее, пожалуй, нежели взрослые, переживает разлуку с родным краем, с бабушкой, чью нежность при всем желании не могут заменить все ее здешние покровительницы. Некоторое время Дударевичи жили в гостинице, заселенной преимущественно людьми преклонного возраста, приветливыми старушками, которых спроваживают сюда их взрослые дети; там-то, в гостинице, кроткие эти бабули одиноко и доживают свой век, коротая дни в условиях пансионных, казалось бы, вполне терпимых. Люди среднего достатка, они не ощущают особых материальных затруднений, но постоянное одиночество, эта тоска, это отсутствие родных...
На склоне лет, в пору критическую - и вот так! Жизнь без внуков, без детского окружения, жизнь без никого... На дипломатских детей несчастные старушки просто охотятся, подстерегают со своей нежностью, когда малыши возвращаются из школы, чтобы подойти к ним, погладить по головке, что-то спросить... "Из какой ты страны? Кто твой отец, кто твоя мама?"" Не раз Лида чувствовала на своей головке прикосновение чьей-то сухонькой теплой руки, видела перед собой незнакомую мучительную старость с непритворной добротой в глазах, и каждый раз ей было не по себе, даже, неизвестно почему, чувствовала стыд, неловкость и боль от изъявления накопившейся ласки со стороны этих совершенно незнакомых людей. И вот теперь, признавшись нам, как она старалась иногда избегать встреч с этими гостиничными чистенькими бабулями, Лида, запоздало сожалея, вздохнула:
- София Ивановна была права, говоря, что я поступала с ними нехорошо! Теперь я понимаю, что надо было иначе...