Образ Заболотной, видно, не покидает сейчас Лиду.
Вспомнив какой-то случай, девочка принялась изображать довольно остроумно, как однажды, порученная матерью Соне-сан, она летела с ней из Токио и какого тогда страха натерпелись обе, когда их самолет попал в грозу: вот уж где был эксидент! В салоне стало совсем темно, только молния бьет раз за разом... То потемнеет, то снова за иллюминатором слепящие вспышки но всему крылу. Пассажиры были охвачо(1Ы ужасом, больше всех перепугался тогда их сосед, кругленький такой бизнесмен из Гонконга, бедняге показалось, что от удара молнии уже загорелось крыло.
- А Соня-сан хоть и сама дрожала в испуге, однако смешно так его успокаивала: "Пожара не может быть, сэр!
Я знаю, ведь у меня муж летчик!.."
- Серьезный аргумент против молнии,- улыбнулся Заболотный.
- Лететь в самолете сквозь грозу - это и вправду жутко,- рассказывала Лида,- С того раза летать боюсь, но, если бы это рейс домой, согласна хоть сейчас. Скорее бы уже к своим! А там Крым, Артек! Кирилл Петрович, вам в детстве приходилось бывать в Артеке?
- Далеко он был тогда от Торновщины.
- Ах, мистер Кирик... Везде были, все видели, а с Артеком разминулись.
- Что поделаешь... Кроме того, быстро мы тогда из артековского возраста выходили.
- Помпю, еще до школы меня мучил один вопрос: что будет, если все люди одновременно вырастут? Если все, кто есть на земле, станут взрослыми?
- О, это было бы ужасно.
- По пути в Артек, Кирилл Петрович, мы непременно заедем посмотреть на вашу Терновщину... Вы же с тетей Соней обещали мне. Приглашали даже на свою будущую пасеку...
- Слово не меняем.
- Я просто мечтаю увидеть эту вашу Соловьиную балку, и вербы иод кручей... и среди них беленькую виллу Заболотных.
- Вилла, правда, не с паркетами - с глиняным полом.
Зато он у нас там травкой зеленой устлан... И хоть моря нет и колдобины высохли, однако воздух: пей - не напьешься!.. Ах, Лида, Лида...
- Нет-нет, я должна там побывать.
- А как же! Непременно побываешь.
А что, пусть бы и в самом деле увидела девчонка пашу Терновщину, да еще такой, какой она предстала передо мной и Заболотным в один из последних наших приездов:
весенняя, в цветении садов, с воздухом, и в самом деле удивительным, льющимся прямо в душу... Вышли мы тогда с ним за школу, в степь, вдохнули полной грудью и переглянулись.
- Ах, дышать бы и дышать!.. Нигде так не дышится...
- Организм, что ли, настроен на этот воздух? Льется в грудь сама жизнь...
В тот же день предстали нашим глазам будто уменьшенные, щемящие душу балки, холмы и степная дорожка, освещенная для нас когда-то красными яблоками, разложенными на столбиках. А среди степи на переднем месте хуторок тополями к небу тянется, стройными, высокими, как тогда!
Еще в селе нам сказали:
- Яворову балку вряд ли узнаете... Такое это, видать, место живучее: пеньки несколько лет торчали после Романового сада, при немцах там больных лошадей пристреливали, а теперь снова на той Романовщине жизнь, целый хутор вырос... Правда, называется иначе: полевой стан или лагерь. Пристанище наших механизаторов.
Не могли же мы это место не проведать...
Стан как стан: между тополями просторный двор, на нем аккуратно самоходные комбайны выстроились, ожидая страды; под огромным длинным навесом тоже полно всякой техники, которой мы и названий не знаем. А дальше, по дороге в ложбину, весь в кипении цвета белеет сад. Тихий, полный солнца, и пчела где-то в лепестках чуть слышно гудит...
- Кирилл, где это мы очутились?
- В самом деле, где?
Не снится ли нам пчелиный виолончелевый этот гул и солнцем залитое праздничное это цветение, такое тихое, что и лепесток не упадет? И нигде никого. Лишь ласточки мелькают, прошивают подворье туда и сюда, где-то у них гнезда под навесом, и под крышей хаты, видимо, тоже...
Хата куда больше той, что когда-то стояла на этом месте и приветливо впускала нас, когда мы, утопая в снегу, со звездой приходили на рассвете сюда щедровать... Только окнами и эта стоит к слободе, к солнцу, а вдоль побеленной стены к самому краю хаты тянется цветник, целое лето тут пламенеют розы - красные, точно жар, "Майор Гагарин"
и ни с чем не сравнимые желто-золотистые, цвета солнца, с целой гаммой оттенков "Глория Дэй"...
Из глубины сада, из того сияющего цветения, пригибаясь под ветками, медленно приближается разлапистая фигура в теплой, несмотря на жару, фуфайке, с берданкой через плечо, какой-то нелепой среди этого цветущего сада, среди безлюдия и тишины, где одни только пчелы жужжат... Что же это за страж такой мрачный, что издали, недоверчиво, цепко приглядываясь к нам, то и дело стряхивая на себя берданкой лепестковый цвет, пробирается в пашу сторону согбенно, с лицом эллинского сатира, в котором, однако, угадывается нечто нам знакомое?
Да это же Мина Омелькович! Ссохся, сжался, но даже но поседел, стал серо-бурый какой-то...
- Я вас из сада давно заметил, по нарочно притаился:
ну-ка, думаю, что они будут делать? - говорит он, когда мы уже сидим все втроем в тени на веранде,- На свадьбе гуляли? Знаю, знаю. Ялосовстка сына женит, только меня позвать забыла... Когда старший братан твой,бросил взгляд Мина Омелькович на Заболотного,- дочку отдавал за агронома, так все-таки догадались Мину позвать, а эти молодожены... Да я и не пошел бы. Во-первых, но на кого пост бросить, хоть оно, известное дело, комбайн никто не украдет. А главное... Больно насмешливый у тебя племянник, Кирилл, в "Пероц" бы ему писать. Правда, ты и сам такой же, все вы, Заболотные, отродясь насмешники...- И вдруг из-под ощетинившихся серо-бурых бровей не по-стариковски острый взгляд на Заболотного.- Неужели и вправду ты больше десятка чужих языков знаешь?
- Не считал. Может быть, и знаю.
- Ну-ка, поговори со мной на каком-нибудь,- оживился Мина.- На самом непонятном языке заговори! Так, чтобы я ничего не понял!
Заболотный, улыбнувшись, заговорил. Две-три фразы было сказано на бенгали или, может, хинди.
Мина выслушал внимательно, оценивающе.
- Ала-бала, а все-таки язык... До чего-то докумекаться можно... "Руси хинди, бхай, бхай..." А мне, вишь, не пришлось учиться. Уже взрослым обратился было к Андрею Галактионовичу: "Научите меня высшей математике!" А он: "На что тебе высшая, когда ты и в низшей ничего не петраешь..." Наотрез отказался Галактионович тогда со мной возиться, невзлюбил он меня, не знаю и за что... "Апостол разрушительства" и всякое такое... А какой из меня апостол?
- Однако в трудную минуту именно Андрей Галактйонович дал селькору Око спрятаться у нас на "Камчатке", от гнева толпы оградил, помните? Когда взбунтовавшиеся женщины за вами гнались? - улыбнулся Заболотный.- Если бы не учитель, ох, задали бы вам нахлобучку, так чуб и трещал бы.
- Чуб - мало сказать... Растерзали бы насмерть,- уточнил Мина Омелькович.- Летели ж целым табуном, как ведьмы разъяренные...
Навсегда врезалась в память нам сцена, когда учитель, преградив дорогу разъяренным женщинам, стал, распявшись, у двери: "В классе никого нет, только дети!" А Мина в это время трясся под задней партой со связкой ключей в руке. После этого мы даже упрекали учителя: вы нас правде учите, а сами ведь неправду сказали? "Сказал, дети, взял на себя грех, зато человек жив".
- В тот день Андрей Галактионович, может, и жизнь мне сберег,рассуждает Мина.- Зато позже, когда мы с ним за колючей проволокой очутились, не раз и я его выручал. Макуху или свеклу сырую если где раздобуду, то все на двоих, пополам... Горе, хлопцы, оно хоть кого научит: что темного, что ученого... Жаль только, что поздно, когда уже с ярмарки едешь, догоняет тебя эта твоя высшая без низшей математика...
Не спеша закурив (у Мины теперь сигареты с фильтром), он бросает изучающий взгляд то на одного из нас, то на другого.
- А ты! - вдруг обращается ко мне.- Все за чистоту рек и морей борешься? Борись, борись, нужное дело. Вон гэсовское море скоро все будет в сине-зеленых водорослях, рыба дохнет, вода гниет. Вонища, аж в Терновщине слышно... Столько сел и угодий затопили, а толку?
- Куда же селькор Око смотрит? - спрашивает Заболотный.
Мина впервые улыбается.