1944 г. СССР.
Москва.
Марьина роща
Сознание вернулось рывком, пронзив меня невыносимо-острой пульсирующей болью где-то в районе печёнки. Вдохнуть тоже нормально не удалось — легкие горели огнем от недостатка кислорода, без притока которого я вновь гарантированно погружусь в пучину очередного забвения, а то и окончательно переобуюсь в белые тапки.
В виски долбили шустрые колючие «молоточки», вторя сердцу, неистово проламывающему ребра. А в ушах набирал обороты нездоровый и мерзопакостный звон, грозящий стремительно перейти в погребальный церковный перебо̀р[1]. После которого только батюшка с кадилом и «со святыми упокой», но его молитву я уже не услышу…
Я конвульсивно задергался, мотая головой из стороны в сторону в жалкой попытке освободить органы дыхания — отчего-то руки меня совсем не слушались. Особенно левая, которую я почти и не чувствовал.
Но ничтожные усилия все-таки принесли свои плоды — с моего лица свалилось что-то большое, рыхлое и мягкое, слегка отдающее плесенью. Подушка! — Мелькнуло в мозгу узнавание, когда я сумел судорожно втянуть в себя воздух открытым ртом. Обычная подушка, набитая сырым и комковатым пером.
Размышлять над тем, как она казалась у меня на лице, не было ни времени, ни сил — боль в правом подреберье скрутила меня в штопор, выбив из головы посторонние мысли.
Я лапнул больное место правой рукой, которой, пусть и с большим трудом, но все-таки мог управлять. Горячо, липко и влажно. А ударивший в мои ноздри острый металлический запах, лишь подтвердил догадку — я ранен. И, по всей видимости, очень серьезно!
«Ножевое!» — Нащупав негнущимися пальцами небольшой порез под правым ребром, откуда толчками выплескивалась кровь, сразу определил я. Откуда у меня такие специфические знания я не представлял, да и не до того сейчас. Необходимо срочно остановить кровотечение! Хотя, если пробита печень, то все трепыхания без квалифицированной медицинской помощи — лишь мертвому припарка. Даже если удастся заткнуть дыру, все равно откинусь от внутреннего кровотечения.
Однако, я не собирался вот так просто сдаваться! Если есть хотя бы маленький шанс на спасение — я буду цепляться за него, пока не сдохну! Но я выживу! Я обязательно выживу! И тот, кто сделал это со мной, проклянет тот день, когда решил сунуть мне пику под ребро!
Я с трудом забросил на грудь дефектную левую руку и, как мог, постарался накрыть её ладонью раневой канал. Получилось хреново — даже этой «отмороженной» рукой я чувствовал, как фигачит сквозь пальцы кровь. Но, пока хоть что-то…
Правой же я судорожно шарил вокруг себя, пока не зацепил пальцами краешек какой-то тряпки. Что это было: простынь, пододеяльник, или что-то из одежды — плевать! Главное, что этой «ветошью» я смогу временно заткнуть дырку в животе. Я скомкал тряпку и подсунул её под ладонь левой руки, сильно прижав её сверху правой. Больше ничего для себя я сделать не смог. Разве что на помощь позвать…
Я попытался крикнуть, но из моей глотки донесся лишь какой-то едва-едва слышный свистящий сип вперемешку с булькающими хрипами. Такое ощущение, что у меня и с голосовыми связками тоже проблемы. Убедившись, что ничего путного я из них выдавить не смогу, попытку пришлось прекратить — силы меня стремительно покидали. Вероятно, лезвие ножа зацепило вену или артерию, питающую печень кровью. И теперь она стремительно изливается в брюшную полость.
Я попробовал хоть немного приподнять голову, чтобы осмотреться, но не смог даже оторвать её от матраса — пока я шарил вокруг рукой, сумел ощутить его грубую ткань, набитую комками ваты. Сердце уже буквально выламывалось из груди, подняв пульс до неимоверной скорости. Похоже, наступила агония… Мысли потеряли прежнюю четкость и «поплыли», кто в лес, кто по дрова…
Но я не хотел умирать, едва придя в сознание. Нет! Врешь! Не возьмешь меня в очередной раз, Старая! Мы еще повоюем! Я возненавидел свою беспомощность просто всеми фибрами души! Полыхнув лютой ненавистью, я с такой силой скрипнул зубами, что на них, похоже, даже эмаль растрескалась!
А меня вдруг окатило такой непоколебимой уверенностью, что шиш я вам вот так, ни за хер собачий сдохну! И откуда только она взялась у меня в башке? Ответа не было — может, это просто бред умирающего…
Но, нет — эта уверенность, как оказалось, совсем не была бредом! В груди заполыхало, как будто я сотку неразведенного спирта одним рывком замахнул. И тут же по моим жилам словно расплавленный свинец потек, постепенно концентрируясь в районе ножевого ранения.
В дыру как будто раскаленных углей напихали, так там припекать начало. Я еще сильнее сжал челюсти, в жалкой попытке перетерпеть уже и эту боль. Но надолго меня не хватило, и я зашелся в истошном крике. Ну, как зашелся: захрипел и забулькал едва слышно, окончательно срывая и без того отсутствующий голос.
Но одновременно с этим «криком» мне, как будто, даже и получшело. Мысли перестали «плыть» и путаться, сердце перестало агонизировать — оно выравнивало свой рваный ритм, постепенно снижая частоту сокращений. По всей видимости, кризис отступал. Рана перестала пульсировать и гореть огнем, а вскоре боль и вовсе прошла.
Я осторожно приподнял пропитавшиеся кровью тряпки, и несмело прикоснулся к ране кончиками пальцев. Что за черт? Обнаружить дыру в пузе мне не удалось. Вот не было ничего на её прежнем месте! Совсем! Только скользкая от пролитой крови кожа. Целая и невредимая! Нет, так не бывает!
Я еще раз тщательно поелозил по своему окровавленному животу пальцами, но колотая рана так и не появилась. Я бессильно распластался по кровати, и некоторое время лежал неподвижно, не в силах поверить в произошедшее чудо. Ведь не могла же она так стремительно зарасти? Или я чего-то не понимаю?
В голове царил полный сумбур, но я волевым усилием подавил мысленные разброд и шатания. Разбираться с чудесным исцелением буду позже. Теперь же мне срочно нужно было сообразить кто я, где я и что, черт возьми, со мной произошло?
Ведь глубокая колотая дыра в пузе и подушка на морде, которой мне явно заткнули рот, чтобы не орал, не от сырости же появились? Значит, кто-то очень сильно хотел меня спровадить на тот свет! Это было понятно, как ясен пень!
А вот по всем остальным вопросам никаких соображений так и не возникло. Я не смог вспомнить ничего: ни кто я — ни имени, ни фамилии, ни возраста; ни где я — ни улицы, ни города, ни даже страны; ни «когда» я — день, месяц и год — все пребывало в сплошном тумане. Ладно, успею еще разобраться. Я жив — а это уже хорошо!
Пока мысли в голове метались, как перепуганные птахи в клетке, я успел мельком осмотреться. Лежал я в каком-то маленьком темном чулане со скошенным низеньким потолком. Все пространство этой каморки папы Карло занимала моя кровать — со стандартными металлическими спинками и растянутой «панцирной» сеткой. Из остальной мебели в чулан влез лишь деревянный табурет с облупившейся краской, стоявший в изголовье кровати.
От остального помещения моя каморка была отделена цветастой ситцевой занавеской. Сквозь её тонкую ткань пробивался тусклый свет электрической лампы, подвешенной где-то под потолком. И кто-то там, за этой весьма и весьма номинальной загородкой, очень шумно возился…
А вот та возня, что происходила за занавеской, мне очень и очень не нравилась, хоть я пока ничего и не мог рассмотреть. Но уж больно характерными были те звуки, что доносились до меня…
Я аккуратно приподнялся на кровати, стараясь особо не скрипеть сеткой, благо сейчас мне это было уже по силам. Правда, левая половина моего тела все так же слушалась не в пример хуже правой. Потом, так же осторожно, я слегка отодвинул край занавески в сторону окровавленной рукой, заглядывая в комнату одним глазком.
«Ну, и кто бы сомневался?» — Мелькнувшая в голове мысль убедила, что мне не впервой наблюдать подобное непотребство. Но ничего конкретного вспомнить так и не получилось. Я принял это как данность: видел и видел. Даже то, что я собирался дальше предпринять, никакого отторжения в моей душе не вызвало. Ибо по-другому поступить я бы просто не смог!
Но и спешить, тоже не стоило! Ибо поспешишь — людей насмешишь! А я сейчас совсем не в той форме, чтобы комедию разводить. Жаль, что не могу разобраться с этим вопросом, как в сказке — лишь вырвать один волосок из бороды: трах-тибидох-тибидох…
«Тля! Да что за бредятина все время мне в башку залезает?» — Я тряхнул головой, отгоняя непонятные мысли, и всецело сосредотачиваясь на предстоящем…
За занавеской, отделяющей мой угол от небольшой комнаты, находилось четверо: трое крепких мужиков, я бы сказал, ну очень неприятной наружности, и одна хрупкая, но весьма симпатичная девчушка, лет двадцати, которую эти твари уже разложили на кровати, явно намереваясь надругаться над её честью.
Помимо воли я оценил небольшие, но крепкие и соблазнительные грудки девушки с большими розовыми сосками, выскочившие из разорванного на груди застиранного халатика и с трудом заставил себя оторвать от них взгляд. Куда больше на данный момент меня интересовали её насильники.
Кровать, на которой извивалась девушка, безуспешно пытаясь вырваться из грязных лап отморозков, стояла торцом к моему чулану, поэтому я сумел хорошо рассмотреть двоих уголовников, заломивших девушке руки, заклинив их в прутьях металлической спинки кровати.
— Ну-ка придержи ей царги[2], Гунявый! — Хрипло просипел один из них — заросший клочковатой щетиной бандит лет тридцати, с маленькими колючими глазками, постоянно бегающими из стороны в сторону.
Дождавшись, когда его подельник перехватит запястья жертвы, он принялся жестко тискать нежную грудь девушки, умышленно причиняя ей нестерпимую боль. В глаза мне бросилось обилие синих тюремных татуировок, резко контрастирующих со светлой незагорелой кожей девчушки, мгновенно покрасневшей от грубых рук уголовника.
Она вновь заполошно забилась «в тисках», замотала головой и испуганно замычала — её рот оказался заткнут какой-то неопрятной тряпицей, скрученной в тугой ролик на манер кляпа.
— Ай, какая цыпа! — Едва не роняя слюни от вожделения, выдохнул уркаган, продолжающий бесцеремонно лапать свою жертву. — Сладенькая! Нетронутая еще! — И он грубо впился зубами в её напряженный сосок.
— Балабас, я тоже её помацать хочу! — Нетерпеливо зашлепал слюнявыми губёшками Гунявый, на вид самый молодой из троицы — лет восемнадцати, продолжающий удерживать руки девушки. — Ну, дай, дай мне хоть за цыцки её подержаться!
— Сопли подбери, Гуня! — оторвавшись от груди девчонки, с вальяжной ленцой бросил ему Балабас. — Успеешь еще и басы[3] помацать и вдуть со всем прилежанием! Но только после нас с Композитором!
— Слышь, Шуберт, — окликнул Гуня еще одного отморозка из троицы, чей бритый затылок я мог наблюдать только со спины, — может, побыстрее лохматый сейф ей взломаешь? А то я пока двойной сеанс[4] пережду — так и обкончаюсь совсем!
— А ну цыть, сявка мелкокалиберная! — рявкнул на подельника Шуберт, сидящий на кровати в ногах у девушки. — Еще только не по делу вякнешь — ляжешь рядком вместе с контуженным!
— Я вот только одного не понял, бугор, — произнес Балабас, — на кой ляд ты его замочил? Он ведь и так ни петь, ни рисовать…
— Убогих на дух не переношу! — бросил сквозь зубы матерый уголовник.
Ага, вот и нашелся тот деятель, который меня на перо посадил. Похоже, что это он здесь всем калганом рулит. Значит, первым его заземлю!
Шуберт сместился слегка в сторону, и я увидел, чем он там занимался все это время — привязывал ноги девчушки обрывками простыни к железной спинке кровати.
— А ты, сучка драная, — зловеще произнес Композитор, поднимая с пола измазанную кровью финку и поднося ее к лицу жертвы, — будешь дергаться необъезженной кобылкой — всю твою смазливую мордашку под хохлому распишу[5]! Так что лежи и нишкни мне тут! — И он вновь положил финку на пол рядом с кроватью.
А вот это он зря — мне такой инструмент совсем не помешает. Я еще раз внимательно пробежался глазами по фигурам уголовников, вычленяя, кто и чем из них вооружен.
За поясом у Гунявого я рассмотрел торчащую массивную рукоять отечественного ТТ, которую он прямо-таки выставлял напоказ — типа, глядите, какой я крутой поц! У Балабаса я оружия не заметил, но это совсем не значило, что его у него не было. Думается, что за голенищем хитросморщенного в гармошку сапога, ножичек всяко имеется. Да и под полой кургузого серого пиджака в елочку пистолетик может тоже обнаружиться, если поискать с пристрастием.
А вот есть ли оружие у Шуберта я, как следует, так не смог разглядеть — сквозь щель в занавеске мне была видна только часть его по блатному ссутуленной спины. Но шея у него была будь здоров — такого бугая кулаком не перешибешь. Но я и не собрался с ним драться — таких кабанов надо валить одним точным ударом и сразу наповал.
Еще на небольшом столике, приткнувшемся у заиндевевшего окна (выходит, зима на дворе?), лежал обрез. А на толстом гвозде, забитом в дверной косяк и, видимо, заменяющим хозяевам этой квартирки вешалку, висел на растрепанном ремне ППШ с основательно потертым и пошарпанным прикладом. Только вместо привычного круглого, снабженный изогнутым коробчатым магазином.
Неожиданный треск рвущейся ткани вновь приковал мое внимание к кровати с лежащей на ней девушкой — это Шуберт одним резким движением разорвал на ней трусики, выставив на всеобщее обозрение едва поросшую светлым и легким пушком промежность.
— Куда⁈ — Бедняжка попыталась сжать ноги, но уголовник грубо ухватился крепкими пальцами за внутреннюю поверхность бархатистых бедер и, оставляя на них ярко красные царапины нестриженными ногтями, развел стройные ляжки девушки еще шире в стороны. — Не дергайся, лярва!
— А мазевая у нее шахна[6]! — Нервно облизнув жидкие усики, с вожделением выдохнул Гуня, исходя слюной на слегка приоткрывшиеся аккуратные губки. — Кучеряшечка моя… Ну, давай уже, пахан, — тупо заныл губошлеп, — терпеть совсем мочи нет!
Вот оно и пришло, мое время. Теперь главное не сплоховать, пока они отвлеклись! Выходить против троих убийц и отморозков в таком физическом состоянии, в каком я сейчас пребывал, было, конечно, верхом безрассудства. Левую строну тела я практически не чувствовал: рука шевелилась еле-еле, а скрюченные пальцы с трудом разжимались.
Левая нога тоже тупила, и мышцы при малейшем напряжении сводило жесткой судорогой, такой, что хоть в крик. Но по-другому поступить я не мог. Пусть сдохну, но хоть одного-то я с собой в ад уволоку! И желательно пахана… Вот только подыхать я не собирался! Если я все правильно рассчитаю, у меня появится шанс. Маленький, хилый, но на одну попытку его, надеюсь, хватит. А большего мне и не нужно!
Я попытался медленно встать с кровати, но чертова левая нога подломилась некстати, проехавшись по скользкой кровавой луже, успевшей набежать на пол с матраса.
Лять! Мне с трудом удалось без шума вернуть себя на прежнее место и не спалиться перед отморозками. Но именно эта неудача и натолкнула меня на одну дельную мысль…
[1] Перебо́р — вид погребального колокольного звона. Медленный звон во все колокола поочерёдно, начиная с наименьшего и заканчивая самым большим колоколом. Перебор совершается перед отпеванием и во время выноса гроба из храма.
[2] Царги — руки, ногти (уголовный жаргон).
[3] Басы — женские груди (уголовный жаргон).
[4] Сеанс — наблюдение за половым актом (уголовный жаргон).
[5] Расписать — нанести порезы (уголовный жаргон).
[6] Шахна — женский половой орган (уголовный жаргон).