Чай, заваренный Аленкой, оказался неимоверно вкусным и душистым, не хуже, чем у товарища капитана. Ну, либо совсем я забыл вкус чая, и мне теперь, что ни дай — все зайдет «на ура».
— Это Петр Саныч — наш начальник участка угостил! — произнесла сестренка. — Люди у нас на заводе очень хорошие! Особенно в моей бригаде! — похвалилась она. — Отзывчивые! Мы все прямо как одна семья! За время войны, знаешь, Мамошка, всякое бывало… Но, если помощь какая нужна была — никто никогда не отказывал, даже если самим туго приходилось… — Девушка отчего-то расчувствовалась и зашмыгала носом.
— Ну-ка, что опять за сырость развела⁈ — шуточно прикрикнул я на сестричку. — Радоваться надо — фрица победили! А я ведь только вчера об этом узнал… Давай-ка, за Победу! — Я поднял стакан с чаем, и мы с Аленкой громко чокнулись краями стеклянной посуды.
— За Победу! — С радостью поддержала она мой безалкогольный тост, тут же забыв о печали.
А дальше мы с наслаждением смаковали свежезаваренный чай и отламывали по маленькому кусочку от сдобной булки, что вручили сестренке сердобольные тетки из столовой. А булка оказалась и не такой уж и маленькой — к окончанию чаепития я, наконец-то, почувствовал себя сытым.
Ну, почти сытым, если уж начистоту. Так-то я сожрать и в два раза больше сумею. Только потом меня, наверное, в штопор завернет — желудок-то совсем от грубой пищи отвык. Сестренка меня весь этот год только перетертым кормила, как какого-то грудничка.
— Мамошка, а ты у меня молодец! — Не поскупилась на похвалу Аленка. — Комната наша прямо блестит! Как ты себя чувствуешь? Я ведь до сих пор поверить не могу, что ты… ты… — В её глазах вновь блеснули слезинки, и она кинулась мне на шею. — Ты же у меня один остался… Никого больше… из родных…
Я, как мог, утешал рыдающую сестру, хоть и вообще не умел этого делать. Выходило неуклюже, но, в конце концов, она успокоилась. Это все нервное напряжение последних дней давало о себе знать. Но держалась она все равно замечательно. А немного слез для женщин бывает даже полезно. Нельзя всё в себе держать, иногда и поплакать полезно для психического здоровья. Да и мужикам тоже иногда не грех…
Кстати, вот эти мысленные рассуждения тоже были для меня весьма и весьма необычны и несвойственны. Так, думаю, могли рассуждать только умудренные жизненным опытом старики, а не крепкие здоровые мужики, к которым я себя однозначно относил. Ну, я, может, и не совсем здоровый… Однако, я надеялся, что это дело поправимое. К тому же сегодня я управлялся с онемевшими конечностями куда ловчее, чем днем ранее.
Да и тактильные ощущения постепенно возвращались. Так что надежда на полное восстановление моей физической кондиции присутствовала и немалая. Еще бы память поскорее восстановилась… Только моя, нормальная, а не та, пугающая до нервных колик, которая меня может только до психушки довести.
— Что дальше делать думаешь, братишка? — поинтересовалась девушка.
— Сегодня, или вообще? — уточнил я.
— Сегодня отдыхай уже! — отмахнулась от меня Аленка. — Ты и так тут все до чиста отдраил! Осталось только с бельем разобраться… Но сама его постирать я не смогу — замочить хотя бы для начала, а у нас не в чем. Придется тете Зине из дома напротив отнести, она как раз прачка…
— Так давай отнесу, — предложил я. — Мне побольше двигаться надо, чтобы побыстрее восстановиться…
— Но и перенапрягаться не стоит! — возразила Аленка. — Пока ты без сознания в госпитале валялся, я Трофима Павловича обо всем обстоятельно расспросила, — сообщила она мне. — Нагрузка, но посильная и щадящая!
— Слушаюсь, майн женераль! — Я шуточно козырнул, приставив два пальца к виску. — Вот белье отнесу, и буду отдыхать… Хотя, — неожиданно вспомнил я, что хотел заглянуть к Мозголому, которого мне присоветовал Рыжов, — прогуляюсь лучше, чтобы время зря не терять. Аленка, глянь, где это находится? — И я протянул листок с адресом сестре.
— А, знаю где это! — произнесла она, с трудом разобрав трудночитаемые каракули Рыжова, обычные практически для всех врачей. — Тут рядом совсем — в частном секторе… Белье понесем, я тебе на улице покажу, как добраться.
— А как этого дедушку-Мозголома зовут? — спросил я. — А то такой почерк ни вжись не разберу!
— Вячеслав Вячеславович Райнгольд, — прищурившись, прочитала Аленка. — Запомнил?
— Запомнил, — кивнул я. — Ну что, пойдем?
Я вышел из-за стола, накинул на плечи шинель и подхватил с пола узел с бельем. Занести его прачке не потребовало много времени. Я подождал во дворе, пока Аленка договорится с дородной неулыбчивой теткой о стоимости постирочных услуг, после чего выслушал указания сестренки и отправился по указанному в записке адресу.
Идти действительно оказалось недалеко. Буквально через километр дорога резко вильнула в сторону, уходя в «хаос» рубленных деревянных домов, яблоневых садов и засыпанных снегом огородов.
Пока я месил сапогами талый снег, постепенно превращающий раскисшую враз грунтовую дорогу в непролазную грязь, я думал о сестре. Как она вообще умудрялась всё вывозить на своих хрупких плечах? Одновременно вкалывать по десять-двенадцать часов на заводе и заботиться обо мне — лежачем инвалиде? Кормить с ложечки протертой пищей? Обстирывать? А с лежачими, как раз это и является едва ли не основной проблемой, памперсов-то пока еще не придумали…
Памперсов? Это еще что за хрень такая? Едва только в голове оформился этот вопрос, как я тут же понял, что знаю, о чем «идет речь». Это такие трусы-подгузники, которые не выпускают влагу наружу, впитывая её специальным наполнением. Очень удобный предмет обихода для младенцев, но и для взрослых инвалидов не менее необходимая вещь!
Но, черт возьми, откуда я все это знаю? В голове вновь потихоньку начала нарастать болезненная пульсация. Чтобы её погасить, я постарался не думать о несуществующих памперсах, и вообще не думать ни о чем таком… Не думать! Не думать! Не думать! — Хлюпал я по стылой жиже начинающими промокать сапогами в том же «хромом» ритме — рубль двадцать, рубль двадцать, рубль двадцать.
И это, как ни странно, помогло. Я постарался полностью очистить голову от всех мыслей. Не только от тех — странных и пугающих, но даже и от своих, типа: «что делать?» и «как жить дальше?» Этакая медитация на ходу…
Вот, кстати, еще то словечко — медитация… Прочь из моей башки! Не до тебя сейчас!
«Я спокоен! Я спокоен! Я спокоен!» — мысленно твердил я в такт шагам, разбрызгивая мокрый снег.
Боль утихла, голова «прошла», а я так «увлекся» этим простым процессом, что едва не прошлепал мимо нужного мне дома. И если бы он не выделялся на общем фоне, то я бы явно прошлепал мимо него. Но, если основная масса домишек частного сектора Марьиной рощи были обычными крестьянскими хибарами с маленькими подворьями, причем, прилепленные друг к другу как попало, то это строение раньше было явно барским особняком.
Нет-нет, это не было огромным имением с каменными дворцами и кирпичными стенами, просто ухоженный и не очень большой одноэтажный особнячок в стиле «ампир» с четырьмя колоннами на высоком крыльце и резными изображениями на капителях. Всё — сам дом, и колонны, и «лепнина»: изображения головы Горгоны, пегасы, гирлянды, рога изобилия — тоже были сделаны из дерева.
Этот, во всех смыслах примечательный «буржуйский» особнячок, окруженный небольшим заснеженным садом, располагался за самой обычной оградой из крашенного штакетника.
И самое интересное, что если остальные домишки прямо-таки «липли» друг к другу — забор в забор, то территорию этого «домохозяйства» отделяла от основных строений настоящая «полоса отчуждения». На глаз — метров двадцати, не меньше. И выходило так, что стоял этот примечательный во всех смыслах домишко обособленно от всех остальных. Словно остальные хибары боялись к нему приближаться.
Я вынул из кармана бумажку и сверился с адресом. Да, это, как раз тот самый дом, в котором и проживал необходимый мне специалист-Мозголом. Единственный, как утверждал капитан Заварзин, на всю Марьину рощу. Что ж, пришло время мне с ним познакомиться поближе.
Я подошел к забору и остановился перед калиткой.
— Хозяева⁈ Есть дома кто-нибудь⁈ — громко крикнул я, нарывая все еще саднившее горло.
Заходить без приглашения мне, отчего-то, не хотелось. Предчувствие, что ли, какое-то не давало мне отворить калитку и переступить за ограду. Словно кто-то незримый нашептывал мне в ухо: а оно тебе надо? Уходи, родной — целее будешь!
Я мотнул головой, пытаясь избавиться от этого неявного предупреждения. Или, наоборот, явного? Ведь, если подумать, хозяин этого красивого домика проживал в самом, что ни на есть, криминальном районе Москвы.
Но ведь в Марьиной роще так было не всегда, — неожиданно и абсолютно не вовремя «вспомнил» я. Вообще-то, первоначальную славу Марьиной роще создавали не уголовники, а всевозможные праздники и народные гулянья. А в хорошую погоду привлекали сюда на отдых москвичей разного положения и достатка.
Бывал тут и Василий Андреевич Жуковский[1], написавший одноимённую романтическую повесть, стилизованную под старинное предание и никакого отношения к «лихой» репутации места не имеющей. Да и иных известных литераторов здесь отметилось немало.
Особо же отмечали в этих местах Семик — старинный праздник, пришедший из языческого календаря; в этот день на седьмой четверг после Пасхи поминали усопших. Делать это полагалось широко и разгульно, отчего обычно приключалось всяческое разнузданное веселье, доходившее в иные годы до кулачных боёв «стенка на стенку».
Бандитское же прошлое Марьиной рощи, по одной из версий, восходит к девушке Марье, полюбившей атамана разбойничьей шайки Илью, бывшего крепостного лакея. Она ушла с ним в лес, где ярко проявились её таланты знахарки, прославившие подругу атамана на всю округу. Другая версия уже саму Марью делает разбойничьей атаманшей.
Однако, старинные легенды — старинными легендами, но свою бандитскую репутацию Марьина Роща приобрела только в конце 19-го века, и вряд ли под влиянием фольклора; причина была куда прозаичнее, и имя ей — индустриализация. Промышленный переворот в России привёл к бурному росту городов, и Москва с десятками крупных и сотнями мелких фабрик, как в городской черте, так и за её пределами, была одним из лидеров этого процесса.
Село Марьино ещё со времён графов Шереметевых было населено ремесленниками, а теперь ему сам бог велел превратиться в растущую как на дрожжах фабричную окраину. За 15-ть лет прирост населения — в 4 раза! Разумеется, большинство рабочих с окрестных фабрик снимали со своими семьями даже не комнаты — углы за занавеской. Понятно, что в таких условиях сюда тянулся люд не только рабочий, но и уголовный.
В такой обстановке бок о бок с ремесленниками традиционных занятий в Марьиной роще процветали и предприятия напрочь нелегальные. Ясно, что поселились они здесь ещё «до Советов». Большим спросом пользовались, благодаря близости Сухаревского и Минаевского рынков, перешивка и перелицовка краденой одежды.
«Экипажное заведение» предоставляло бандитам рысаков. Вовсю торговали самогоном — что в годы винной монополии, что в период «сухого закона». Девочки, промышлявшие на Тверской, тоже любили селиться здесь — экономно и добираться недалеко. «Дома» они, правда, не «работали», но время любили проводить шумно и весело.
Короче: нет жизни проще, чем в Марьиной роще…
Тот поток информации, свалившийся на меня, был куда обширнее, чем я смог охватить за те несколько мгновений, что стоял у калитки. Однако, неожиданно прозвучавший в моей голове «голос», резко его оборвал:
«Заходи! Гостем будешь!»
Я крутанул головой в поисках говорившего, не разобрав поначалу, что никаких слов вслух произнесено не было. Но вновь прозвучавший в моей голове голос, исправил эту оплошность:
«Не трать попусту мое время, Мамонт Иванович! Забыл, к кому „в гости“ пришел?»
Точно! Он же Мозголом! — Наконец-то пришло понимание, как он все это делает. Ведь я, не так уж и давно, подобным же образом сумел «разглядеть» всю подноготную в головах бандитов, завалившихся в будку сапожника.
После этого я решительно распахнул калитку и пересек небольшой дворик, заботливо очищенный от снега и льда. Похоже, что тутошний Мозголом не брезгует пользоваться прислугой. Сомневаюсь, чтобы он сам махал лопатой, расчищая двор от завалов снега.
Я поднялся на высокое крыльцо особнячка, где под широким портиком, поддерживаемым белоснежными колоннами, было организована этакая летняя веранда. Некогда шикарная плетеная мебель из ротанга в ожидании теплых деньков была аккуратно составлена в углу веранды и накрыта непромокаемой тканью.
Едва я протянул руку, чтобы постучать, дверь распахнулась. На пороге возник пожилой, но все еще крепкий и могучий мужик кавказской национальности, заросший почти до самых глаз разбойничьей черной бородой, однако, в связи с возрастом, еще и основательно побитой сединой.
Голова кавказца была тщательно выбрита, аж до зеркального блеска. Облаченный в черную черкеску — традиционный наряд горцев, с хорошо узнаваемым элементом этого платья — специальные карманчики для пороха с газырями, «привратник» Мозголома выглядел очень и очень сурово и представительно.
— Э-э-э, нэ стой, генацвале! — грудным низким голосом прогудел кавказец. — Совсэм дом выстудишь! А с дровами и углем проблэмы сэйчас! Проходи — хозяын ждет!
Я шагнул в натопленное помещение, а пожилой горец стремительно закрыл за мной дверь. Ну, насчет нехватки дров он, конечно, приврал — жара в особняке стояла неимоверная. Так что я сразу упрел даже в своей не слишком-то и теплой шинельке — на дровах здесь не очень-то и экономили.
Показав, куда повесить шинель, кавказец заставил меня основательно вытереть заляпанные грязью сапоги и повел куда-то вглубь дома.
— Хозяын ждет тэбя в кабынэтэ, — произнес он, вышагивая передо мной. Под его могучей фигурой жалобно поскрипывали старые рассохшиеся половицы. — Старый он… очэн… Поэтому: громко нэ говорить, нэ нэрвировать, нэ злить, — наставлял меня, по всей видимости, личный ординарец старого Силовика-Мозголома.
Хотя, если судить по возрасту, то он — самый натуральный Сенька — Осененный божественной благодатью. Ибо никаких Силовиков до Восстания рабочей черни и подлого люда вообще не существовало. А всех Магов на Руси традиционно обзывали Осененными-Сеньками.
Особняк изнутри тоже оказался неплох — солидная резная мебель, ковры, картины. Однако, ремонта эти стены давно не видели: кое-где растрескалась и облупилась штукатурка, отклеились обои и облезла краска. Да и богатые ковры, если приглядеться, местами оказались основательно вышарканы.
Самое интересное, что хозяина этого немалого особнячка после Восстания никто так и не «раскулачил». Ведь большинство подобных особняков после семнадцатого года были экспроприированы у буржуйского элемента и заселены «черной костью» с основательным уплотнением.
— А попробовали бы они меня уплотнить! — раздался немощный каркающий голос, но уже не у меня в голове, а в реальности, когда дородный абрек распахнул дверь в кабинет. — Всем бы мозги вскипятил к е. ени матери!
[1] Василий Андреевич Жуковский (1783 −1852) — русский поэт, один из основоположников романтизма в русской поэзии, автор элегий, посланий, песен, романсов, баллад и эпических произведений. Также известен как переводчик поэзии и прозы, литературный критик и педагог. В 1817—1841 годах учитель русского языка великой княгини, а затем императрицы Александры Фёдоровны и наставник цесаревича Александра Николаевича. Тайный советник (1841). Автор слов государственного гимна Российской империи «Боже, Царя храни!».