Теккерей вращается в столь большом свете, что я теперь его боюсь, а я ему надоел, и мы удовлетворяемся тем, что поглядываем друг на друга издалека. Кроме вас, Альфреда Спеддинга и Аллена, я больше никого видеть не хочу.
Фредерику Теннисону декабрь 1851 года
Теккерей говорит, что начинает уставать от необходимости быть остроумным и от большого света.
У.-Б. Донну 19 апреля 1852 года
Вернувшись сегодня в Ипсуич, я нашел... письмо от Теккерея, которое поставило бы в тупик всех критиков его произведений - до того оно полно прежних добрых чувств. Пишет, что он "танцует на провисшей проволоке в Глазго".
Теккерею 15 ноября 1852 года
Милейший мой старина Теккерей, получил вашу записку - и даже не осмеливаюсь взять ее со стола передо мной и перечитать. Отчасти она трогает меня, как те старые письма, которые - помните, я говорил вам - я сжег нынешней весной, а почему? Мне было очень стыдно, такие они добрые. Если мы когда-нибудь попадем в мир иной, вы, быть может, узнаете, почему все это так, а мне больше не следует говорить о том, что я столь часто пытался вам объяснить... Вообще же я искренне убежден, что нет в мире человека, который любит вас (по-своему, разумеется) сильнее, чем я. Теперь, когда вы уехали из Англии, мне стало отчасти понятно, что я почувствовал бы, если бы вы умерли... Вернетесь вы, и видеть вас я буду не чаще, чем прежде. Но не потому, что мне недостает любви к вам, а потому, что мы живем в столь разных мирах, и мне мучительно досаждать кому-либо своей скучной серостью, которую и сам я лишь с трудом терплю. С каждым днем жизнь представляется мне все большей бессмыслицей и полнейшим провалом... Но прощайте, прощайте, милейший мой старина Теккерей, и не сомневайтесь (за это я ручаюсь), что я, пока жив, искренне ваш Э. Ф.
Э.-Б. Кауэллу 22 января 1857 года
Я уже пять недель в своей старой лондонской квартире и совсем один. Никого из друзей я не видел... Как ни странно, едва я дописал предыдущую фразу, как доложили о Теккерее, а затем вошел он сам - седой, величественный и полный добродушия. Я показал ему это письмо и объяснил, кто адресат, и он просит передать от него самый нежный привет! Он ездит с лекциями по всей Англии, получает за каждую пятьдесят фунтов и утверждает, что ему стыдно так богатеть. Но он это заслужил.
У.-Б. Донну 9 апреля 1861 года
Дней десять тому назад я получил милую записку от Теккерея, но в его письмах теперь царит Автор. Он говорит, что часто бывает вынужден писать, едва оправившись от какой-нибудь болезни, и что время писать романы для него миновало. Жаль, по-моему, что этого он не понял много раньше.
У.-Ф. Поллоку 16 января 1862 года
Итак, здесь царит не только душевный мир, у нас есть свои обиды на "Сатердей ревью", как и у Теккерея, и т. д. Судя по всему этому, Теккерей, мне кажется, чрезвычайно избалован.
У.-Б. Донну 3 января 1864 года
Вот теперь я особенно жалею, что его нет в живых и я не могу написать ему, как скрашивают "Ньюкомы" мои долгие вечера. Но будь он жив, не думаю, чтобы ему было интересно мое мнение. По-моему, он выкинул бы меня кз памяти, что, впрочем, меня не удивляет, и, уж конечно, я его не виню.
Сэмюелу Лоренсу 7 января 1864 года
Фредерик Теннисон прислал мне фотографию У. М. Т. сидит у себя в библиотеке, старый, седой, Дородный и грустный. Я даже удивляюсь, как часто я о нем теперь думаю. И ведь последние десять лет я его почти не видел, причем последние пять так и вовсе. Мне говорили, например, вы, что его избаловали. И я рад, что мы почти не встречались с той поры, когда он еще был "стариной Теккереем". Я читаю по вечерам его "Ньюкомов", и все время слышу, как он говорит все это, и мне кажется, что он вот-вот взбежит по лестнице и войдет (напевая) в комнату, как бывало на Шарлотт-стрит тридцать лет тому назад.
Э.-Б. Кауэллу 31 января 1864 года
Последние десять лет я почти с ним не виделся, и вовсе - последние пять. Писать он не считал нужным, и мне говорили, что его немного избаловали лондонские восхваления, развившие в нем эгоизм. Но он был прекрасным малым.
У.-Б. Донну 29 февраля 1864 года
И еще я перечитывал теккереевских "Пенденниса" и "Ньюкомов" - тоже прекрасно, но не так успокоительно. Мне кажется, панегирики в газетах и журналах бросают кое-какой свет на то, что с ним произошло в последние годы, о чем мне рассказывали. Видимо, его тесным кольцом окружили кадильщики, и он уже не мог дышать без фимиама. Двадцать лет назад он обрушивался на авторов, восхваляющих друг друга. Тем не менее он все-таки остается великим человеком. Я просто чувствую, как отлично он, Скотт и Джонсон подошли бы друг другу.
Фанни Кембл 29 декабря 1875 года
Я убежден, что просто слышу, как Теккерей, если бы ему предложили издать подобную книгу, сказал бы: "Ну, послушайте, этого уже и так было слишком много", и смял бы корректуру в маленькой руке. Ведь руки у него были удивительно маленькие, не сочетавшиеся с крепкой хваткой его ума. Я даже взвешивал, не унаследовал ли он их каким-то образом от индусов, среди которых родился.
ТОМАС КАРЛЕЙЛЬ
ИЗ ПИСЕМ
Джону Карлейлю 11 января 1842 года
У нас был Теккерей он прямо из Ирландии и то и дело отпускает насмешливые и довольно откровенные замечания: у него почти готова книга об Ирландии, проиллюстрированная шаржами, и я могу лишь пожелать бедняге Теккерею всего самого лучшего. Никто из этой братии не наделен с такой щедростью, как он, всем тем, что составляет человека, но нужно еще им сделаться.
Роберту Браунингу 23 января 1847 года
Диккенс пишет "Домби и сына", Теккерей "Ярмарку тщеславия", но оба не из тех, что собирают жатву, ни тот, ни другой.
Джону Карлейлю 3 января 1852 года
Публика была хуже того, что я о ней слышал, короче говоря, это представление. Комическая сторона в нем хорошо разыграна, есть определенное изящество стиля, но и в помине нет прозрений, достойных называться этим словом, зато пропасть поддельных: морализаторство вкупе с безобразным шутовством, которым оно прикрыто и которое хуже, чем ничего. Было душно, и мной владела одна мысль - бежать, скорее бежать. Теккерей еще не обрел себя, но, возможно, обретет в этой стихии, ударится в фарс, - нечто вроде "Теккерей у себя дома", и превзойдет всех прочих комедиантов в искусстве развлекать пустую светскую толпу.
Доктору Карлейлю 3 января 1852 года
Я давно не видел его таким цветущим. У него бездна таланта и редкая впечатлительность, нервозность, чувственность, безмерное тщеславие, и нет ничуть или же очень мало сентиментальности и наигрыша, чтобы управляться со всем этим - неважное и плохо оснащенное судно для предстоящего плавания по бурным водам.
Эмерсону 9 сентября 1853 года
Порой мимо меня проходит Теккерей, недавно возвратившийся из Америки: он человек большой души и тела, со многими талантами и свойствами (преимущественно в Хогартовском духе, но есть там и чуток от Стерна), к тому же, с исполинским аппетитом, очень непостоянный и хаотичный во всем, кроме внешних правил поведения, в которых он отменно тверд и безупречен, если судить по современным английским канонам. Я опасаюсь взрывов в его жизни. Большой, свирепый, чувствительный, вечно голодный, но сильная натура. Ayde mi! {Бедный я (исп.).}
ДЖЕЙН БРУКФИЛД
ИЗ ПЕРЕПИСКИ
Вскоре после того, как мы с мистером Брукфилдом поженились (в 1841 году), он познакомил меня со своим другом первых кембриджских лет мистером Теккереем. Однажды муж без предупреждения явился с ним к обеду. К счастью, в тот день дома была простая, вкусная еда, но меня, очень молодую и не уверенную в себе хозяйку, заботило отсутствие десерта, и я потихоньку послала горничную в ближайшую кондитерскую лавку за блюдом небольших пирожных. Когда его передо мной поставили, я робко предложила гостю самое маленькое: "Не угодно ли пирожное, мистер Теккерей? - Возьму с удовольствием, - ответил он, светясь улыбкой, - но, если позволите, не это, - а двухпенсовое". Все засмеялись, и робость мою как рукой сняло.
Генри Хэллему 2 октября 1847 года
Вышла новая "Ярмарка" - неудачная, не считая отрицательных героев: мистер Теккерей вывел нам еще одну Эмилию - в образе леди Джейн Шипшенкс. Мне бы хотелось, чтобы Эмилия была более зажигательной особой, тем более, что, по его словам, описывая ее, он думал обо мне. Вы, должно быть, знаете, он признавался Уильяму, что не копировал меня, но не сумел бы ее сочинить, если бы мы не были знакомы; и все же, хотя в ней есть толика живости и нежности и она не вовсе флегма, это невероятно скучная и эгоистическая личность.
Мужу 3 октября 1849 года
меня все больше тревожит мистер Теккерей. Врачи навещают его по три-четыре раза на дню. Мне жаль, что рядом с ним нет тебя и он не видит никого, с кем мог бы говорить серьезно и кто на самом деле дал бы ему Утешение. В тот день, когда я была у него, он говорил о смерти как о чем-то предстоящем, возможно, в близком будущем, сказал, что ждет ее без страха и ощущает великую любовь и сострадание ко всему человечеству; хоть многое ему хотелось бы продолжить в жизни, он испытывает бесконечное доверие к воле Творца, надеется на Его любовь и милосердие и, если такова воля Божья, готов умереть хоть завтра, беспокоят его только дети, которые остаются без средств. Тогда мне не казалось, что ему вновь грозит опасность, заботило меня лишь то, что ему вредны такие разговоры, но сейчас жалею, что не поддержала эту тему и не дала ему высказаться откровеннее, ибо признания облегчили бы его душу, - по его словам, к нему вернулись счастье и покой, и наша беседа пошла ему на пользу, он сказал, что, кроме меня, он еще мог бы говорить только с тобой, упомянул тебя с большой любовью. Сейчас я упрекаю себя за то, что отвлекала его мысли от болезненного состояния, и пыталась позабавить его, рассказывая о том о сем; как знать, вдруг то была его последняя возможность сказать, что он испытывает, умирая, если конец его и вправду близок, чего я не могу не опасаться.
Из письма Кейт Перри к миссис Брукфилд
Он говорил мне, что за всю жизнь любил шесть женщин: свою мать, дочерей, меня, мою сестру и вас... Вы знали его лучше всех. Он был всегда неотразим в вашем присутствии, мне кажется, что вы на всех воздействовали так волшебно. Вы, Джейн Брукфилд, Джейн Элиот и я были его истинными друзьями, а каким утешением он был для всех нас!
ГЕНРИЕТТА КОКРЕН
ИЗ КНИГИ "ЗНАМЕНИТОСТИ И Я"
Первый знаменитый человек, запомнившийся мне с раннего детства, - это Уильям Теккерей. Мне было лет семь, и жили мы в Париже. В салоне моей матери встречались художники и литераторы, приходившие побеседовать друг с другом. Но никто из них не поразил так мое детское воображение, как мистер Теккерей. Среди неясных образов былого его фигура стоит особняком, как будто выделенная четким контуром. Наружность у него была внушительная: более шести футов росту, мощное сложение. Ясно помню большую голову с серебряной копной волос, румяные щеки и солнечную, нежную улыбку, делавшую его лицо прекрасным. Меня в нем восхищало все, даже сломанный нос, только было страшно, что какому-то испорченному, наглому мальчишке достало дерзости ударить великого человека по носу. Я знала про нашумевшую "Ярмарку тщеславия" и удивлялась про себя, что знаменитость снисходит до разговоров с нами, малыми детьми, и даже играет - просто и по-доброму. Ни слава, ни высокий рост не мешали ему с живейшим интересом относиться к нашим забавам. Он расспросил, как зовут всех моих кукол, а их у меня было шесть, запомнил имена, придумал родословную - у каждой появилось собственное генеалогическое древо. Мы, пятеро детей, всегда теснились у его колен и льнули к нему, как лилипуты, к которым прибыл житель Бробдингнега. Немудрено, что мистер Теккерей был нашим самым любимым великаном.
Как-то раз, возвращаясь с отцом из Тюильри, мы шли по рю дю Люксембург мимо знаменитой английской кондитерской "Коломбина". С тоской смотрела я на пирожные, соблазнительно выставленные в витрине. И вдруг - не ангел ли воззвал с небес? - кто-то рядом сказал: "Купите ей, пожалуйста, пирожное".
Отец, по своему обыкновению, витавший в облаках, стряхнул с себя задумчивость, словно собака, стряхивающая воду, и воскликнул: "Не знал, что вы в Париже, Теккерей, очень рад вас видеть!"