Чуть меньше очередь в храме, к ее мощам.
Другим людям Радик говорил о себе, что он верующий. Но Радик не верил. Он признавал, что есть некая ВОЛЯ, организовавшая все в этом мире. Но, как всегда в церкви, у Радика заныло в груди это вечное, томительное чувство пустоты и невозможности веры. Оказался здесь по капризу души. Весь его материалистический ум ученого, весь его житейский опыт убеждали, что чудо, как таковое, к сожалению, невозможно, что всему “чудесному”, как правило, находится трезвое, реальное, иногда смешное объяснение. Он уважал храм и все вокруг как некую разновидность искусства, истории народа, но твердо знал про себя, что по-настоящему он никогда не сможет уверовать в бога, в его святых, которые якобы помогают людям. Ему даже неловко было бы просить о чем-то, в просьбе его, в его внутреннем голосе звучали бы фальшь, противная актерская интонация и стыд перед самим собой, у него губы покривились бы. Для него поверить означало бы сойти с ума. Это, конечно, счастье, но это болезнь. “В жизни, к сожалению, будет все так, как я думаю об этом, как я предчувствую, — думал Радик. — Есть матрица, тупая, не чудесная, неизменно повторяющаяся после трансформаций, в которой заранее и на века вперед все предопределено, и в этом как раз и есть что-то божественное”.
Вера казалась ему занятием устаревшим, скучным и сопряженным с неадекватными современности обязанностями и досадными запретами, усложняющими, обедняющими и опресняющими его жизнь. Ему казалось, что и все вокруг также верили автоматически, нужно же во что-то верить, не может быть, чтобы ничего не было, и хочется жить после смерти. Женщины верили плотоядно — об этом говорили красиво выбивающиеся из-под платков пряди, подкрашенные глаза, быстрые “женские” взгляды, запах парфюма, сама озабоченность их лиц была кухонной. А богатые верили из чувства благодарности, что бог предоставил им капиталы, а еще из суеверного страха потерять их. Радик хорошо знал только то, что Церковь нужна, чтобы возиться с человеком, помогать ему в том, в чем никто не поможет, спасать его и ясно видеть, кто пришел к богу, а кто — откупиться от него. Но ведь и этого не было. Верующие люди здесь тоже предоставлены сами себе.
“Когда-нибудь потом поверю” — вот на что надеялся Радик.
Сверху усыпальницы была фраза на старославянском, видимо, слова самой Матроны, ему понравилась ее интонация:
ВСЕ, ВСЕ ПРИХОДИТЕ КО МНЕ И РАССКАЗЫВАЙТЕ, КАК ЖИВОЙ О СВОИХ СКОРБЯХ, Я БУДУ ВАС ВИДЕТЬ И СЛЫШАТЬ, И ПОМОГАТЬ ВАМ
Радика немного раздражали люди в очереди, этот охранник, руководивший толпой, и Слава, который отстранялся от Радика, словно скрывая что-то свое, глубоко личное. Радик случайно увидел в руках накрашенной женщины записочку и едва не рассмеялся меркантильности просьбы. Эта святая, лежащая в коротком стеклянном гробике, наверняка была несчастной, с тяжелой судьбой, которой никто из ныне присутствующих здесь не помог бы, приведи им встретиться, а вот же теперь пришли к ней со своими сугубо земными, занудными проблемами.
— Извините, — тихо сказал Радик и приложился к зацелованному стеклу, под которым мягко светился голубой саван с вышитыми золотом крестами.
Слава вышел из храма радостный, будто заключил с Матроной выгодную сделку, будто принял какое-то необыкновенно полезное лекарство или омылся в целебном источнике, и в этом его поведении было что-то плотоядно-женское, радующееся такой удобной устроенности жизни. И теперь уже Радику хотелось отстраниться от него, Радик вдруг удивился, что все время их отношений он выставляет себя, словно товар, лицом и пытается доказать Славе, что он умный, необычный и так далее, короче говоря — впаривает.
Радик смотрел в окно и с удивлением констатировал ту, давно известную ему виртуальную мудрость, что разницы от того, едет ли он в “Майбахе” или маршрутке, действительно никакой.
— Никакой, — тихо произнес Радик.
— У-у-у, из храма, чистенький, — радостно потряс его за плечи Слава. — Завтра, как всегда, возле “Молодежки”!
— Я не смогу, Слава, — спокойно сказал Радик и заметил, что Слава недовольно вспыхнул, внутренне возмутился.
— А что так, ты же завтра выходной? — рассеянно заметил он.
— Я завтра с ребенком сижу.
— А-а… А почему ты его так назвал? Согласись, смешное сочетание — Герман Раджевич Соколкин!
— Да, я понимаю. Когда жена была на третьем месяце, — глядя в окно, лениво объяснялся Радик, — в парке в воздухе передо мной на какую-то долю секунды выдвинулся стеклянный ящик, в котором лежал мальчик, и было написано Герман. Я сказал жене, что у нас будет мальчик и его зовут Герман. Так его подписали где-то там.
Слава хмыкнул. А Радик, глядя на плоские виды за окном, вдруг остро почувствовал, что его интимная связь со Славой разрушила нечто интимное вообще, нечто тайное, великое и прекрасное между влюбленными, меж их обнаженными телами и открытыми душами, во всем он видел теперь только электролизно-лягушачью механику, кто бы этим ни занимался. А может быть, в этом мире все только и есть подобного рода механика? Радик хотел, чтоб его любили, и Слава желал того же для себя, а общего у них не получалось. Ничего, кроме тайной игры друг с другом. Радик чувствовал на своей голове глупые косички с бантами.
Потом они сидели в кафе, обычная “Шоколадница”.
— Ну, не грусти, — нежно сказал Слава. — Я тебя приглашаю в Гоа. Там не так дорого. Закажем трафик и полетим с тобой вдвоем.
— Порулить дадите?
— А умеешь?
— Еще бы!
— Найдем место, где нет русского бэкграунда, — радостно размышлял Слава. — Там уже сами индусы называют себя Саша, Петя, Дима. Вот… Возьмем джип напрокат. У тебя права есть?
— Нет.
— И у меня. У меня водитель… Напьемся и разобьем его, врежемся в какую-нибудь священную корову. Или возьмем мопеды. Просто там интересно, когда есть возможность передвигаться. Будем пить и дразнить обезьян.
— Да-да.
— Я летом здорово худею… О чем ты все время думаешь?
— Ни о чем. А знаешь последнее слово пилотов, которое записывает “черный ящик” перед…
— Да, знаю, читал — “пиздец”.
Это была их последняя встреча.
Через неделю, точно в выходные Радика, он позвонил и пригласил на “тусу”. Радик отказался, он сидел с Германом.
— Ну, и ладно, — спокойно отозвался Слава. — Я тоже не очень хотел идти. Отосплюсь.
На следующие выходные прислал смс: я хочу претендовать на треть твоего времени.
“Привет! Страшно болит голова. Извини. До встречи”, — ответил Радик.
“В конце месяца летим в Гоа, не забыл?”
И Радик, так радовавшийся этому предстоящему полету, вдруг понял, что не полетит, что в душе нарастает тревога и страх, будто после этой поездки что-то безвозвратно изменится. За несколько дней до конца месяца Радик позвонил и, сославшись на болезнь жены, отказался. А когда перезвонил через месяц, Слава уже общался с ним только как с продавцом — о коллекциях, о своих отложенных вещах и о том, не мог бы Радик сделать скидку его приятелям. Потом уже едва узнавал и, сославшись на занятость, бросал трубку. А вскоре и вовсе перестал отвечать.
— Что-то Слава твой куда-то пропал? — удивлялась Ирка. — Позвони ему, нам план надо делать.
“Все кончено между нами!” — хотел сказать Радик.
— Слава? А-а, тот Слава… В ЦУМе недавно было открытие второй части, он теперь туда ездит, в “Меркури” много его друзей.
После расставания Радик снова застал себя на этих новых “женских” мыслях. Он высчитывал пользу от общения со Славой — так той женщине внутри него становилось легче, исполнялся ее девиз: “зато я что-то поимела”.
Самому Радику стало только хуже, он окончательно и бесповоротно удостоверился в бездарности и неактуальности своего научного труда, в своей неудачливости и серости.
Однажды, баюкая Германа, Радик увидел на московском канале репортаж об открытии гольф-клуба, где-то на окраине, и почувствовал, что сейчас будет Слава. Показали группу людей, а потом сразу Славу, который, мило улыбаясь, шутливо замахивался на кого-то клюшкой.
— Лорка, Лорка, смотри, это Слава, о котором… — Радик разбудил Германа.
— Ты чего так развеселился? — Лорка смотрела с удивлением.
Радик и вправду обрадовался, удивившись самому себя. Ему вдруг показалось, что он всегда ошибался — он любил Славу настоящей, преданной любовью. Это был именно тот мужчина, идеально подходящий для какой-то второй неотъемлемой составляющей Радика. Но мужчина Радик маскировал эту любовь, прятал ее от самого себя под видом корыстного желания издать книгу, работать директором диспетчерской службы и так далее, называл ее: “мне просто нравится дружить с ним, мне просто интересно с ним общаться”. Радика поражала сама возможность проявлений ТАКОЙ любви в нем, смешило и отвращало несоответствие физиологии. “Как же такое возможно в божественном мире? Зачем это нужно? Я не хочу быть извращенцем. Женщины тебе нравятся больше. Да. Отношения со Славой не нужны тебе как воздух. Ты задыхаешься? Нет, что ты! Ну и все. Все!” — так убеждал себя Радик. И чувствовал, что это не “все”. В голове мелькали картинки их встреч со Славой, он замирал и с ужасом прикрывал глаза. В Радике вообще чего-то недоставало, чтобы все время быть настоящим мужчиной, его организму не хватало сил жить в постоянном страхе и мужской ответственности за другие жизни. Слава давал отдых всему мужскому в Радике, он ослаблял в нем тугой этот узел.
— Ты чего жмуришься, как котяра? — засмеялась Танька, глядя на него через зеркальное отражение.
За отложенными кардиганами “Федели” и “Биланчиони” приходил писатель-фантаст Василий Гольяненко, 52-й размер, ворот сорочки 43, предпочитает кэжуал. Радик хотел рассказать ему о себе, но, памятуя о Славе, Зоненфельде и прочих, отказался от этой мысли. Однако Гольяненко сам все выспросил у Радика, и, только когда тот ненавязчиво стал предлагать ему свой мистический труд о самолетах, Гольяненко понял, что милый и удобный продавец перешел за свою функцию и превращается в его личную проблему, — испугался, пошел на попятную, но рукопись все же взял с досадой и премногими оговорками. И Радику стало так тяжело, что захотелось остановить его на эскалаторе и отобрать свой тяжкий бумажный кирпич.
“В магазине, перед закрытием, когда я укладывал галстуки в ящик, молодой продавец из “Китона” спросил: