В семь утра, пока Лорка и Герман спали, я тихо выкатил наверх мопед, который мы взяли напрокат. Мчал по пустынной крымской дороге, читал надписи, сделанные мелом на скалах и орал. Приехал в Кацивели, спустился к набережной и пошел в сторону Фороса, мимо гигантских руин недостроенного и брошенного правительственного санатория. Добрался до самого конца, до каменного хаоса, как бы до края земли. Мне очень нравилось, как устроен спуск к морю: из самой глубины воды выходила мощная железобетонная плита, над ней, широкой ступенью, следующая, потом еще, почти до самых скал и дальше бетон высоко вздымался выгнувшейся волной к дороге. Плиты выбелены и обточены волнами, как кость.
Я разделся догола, посидел на теплом камне и скользнул в прохладную воду. Раздвигал ноги и руки в этой едва ощутимой восхитительно жидкой и нежной субстанции, и хотелось разъять себя, слиться в шелковисто-целлофановых объятиях с этой вечно ускользающей стихией. Я заплакал от неизбывного восхищения красотой мира, от невысказанной любви, нежности и благодарности своему создателю. Нахлебался воды, барахтался, кашлял и плакал.
Потом стоял на самой оконечности этой державной, римско-германской плиты и словно зачарованный смотрел на ровную, серую морскую рябь, мощно уходящую вдаль. Ветер сушил тело, шевелил волосы. Тихо хлюпала вода в подмышках камней”.
Радик словно прощался с миром. Вчера свой прощальный привет передал туман, такой густой, что кажется, будто что-то со зрением, хочется сощуриться. Провода тянутся от крыши и теряются в тумане, на них конденсируются капли. Островок выступа, на котором завис кусок дома с балконом… и дико, что где-то там, в небытии, поют соловьи и кричит петух в другом конце городка… вдруг, словно гигантская, летучая мышь, проступает из тумана чайка и мечется, барахтаясь и захлебываясь.
А вечером, целый час, наверное, наблюдали с Германом, как спариваются тигровые улитки, с грацией и гипнотической красотой разворачивались перед ними их волшебные тела.
— Моля! Моля! — кричал Герман. — Пупа, пупа!
Но купаться боялся, вода была все-таки холодной для него. Радик с Лоркой заносили его в море и окунали. Грудная клетка испуганно вздыбливалась, весь воздух, находившийся в ней, в клокочущем восторженном вопле рвался и застревал в горле, и малыш выпрыгивал из моря и из самого себя.
Радик относил его под навес, Герман не мог топать босыми ступнями по гальке. Малыш стоял, словно в серебряной дымке, Радик видел, как “дышит” нежная перепонка груди в районе его сердчишки. Мокрые волосенки, мокрое блестящее тельце, красные “взрослые” плавки, водяной пистолетик в руке, с которым никогда не расставался.
После обеда пришли дети из санатория. Радик исподтишка пулял в них из водного пистолета. Они разоблачили Радика и, весело галдя, гонялись за ним, перестреливались. А когда Радик устал, обступили его, прося показать, как это он так метко пускает водные струйки. Герман пробрался по стенке к Радику, стукал его по ноге своей ручонкой и дерзко смотрел на ребят, пытаясь вызвать их смех и одобрение. Он хотел показаться им за счет отца, зная, как тот любит его. У Радика сжалось сердце. “А-а, это папаша мой, — как бы говорил Герман. — Поэтому я могу так прикольно бить его по колену, поняли, пацаны?!”
Радик видел просыпающийся характер другого человека, отделяющегося от него в эту жизнь и в то же время единственного и бесконечно родного.
— О! Табити, табити! — завопил Герман.
Радик увидел микросхемки крабиков, боком, на цыпочках сыпанувших в море. Их было много, стоило только приглядеться.
Герман стоял в отдалении, притихший. Высоко в небе волглый звук самолета. И Радик не сразу соединил все это: звук самолета, замерший, зачарованно уставившийся в небо сын, его задумчивый, как у взрослого, взгляд.
Пришла подстриженная Лорка и принесла маску с трубкой. Нежно белела незагорелая полоска шеи.
— Вы чего такие?
— На самолеты любуемся с Германом.
— Такая парикмахерская классная, Радик. Парикмахерша говорит в окно: о, мою блондинку ведут. Я смотрю, а это колли. Ее стригли рядом со мной, так спокойно сидит себе.
Радик вошел в воду, натянул маску, заложил резинку трубы меж деснами и губами, оттолкнулся и полетел по морскому небу, под ним синяя глубина, со дна, вращаясь, поднимаются лучи, будто где-то там лежит алмаз и отражает солнце. Медленно парил над подводной скалой, поросшей скользкими водорослями, недовольно пролетела под ним стая подводных воробьев, иногда он видел свою нечеткую тень на дне.
Плавая, он так увлекся, что стукнулся головой о какую-то бетонную плиту. Выбрался на берег. Лорка потрогала его голову, Радик увидел на ее пальцах свою кровь. Он так сильно оттолкнул ее, что она упала и больно ударилась о камень. Герман испугался и заплакал. Загоравшие рядом люди с осуждением посмотрели на него.
— Ты изменился, Радик, — тихо плакала она вечером. — Только и делаешь, что смотришь на сисястых теток. Я тебе надоела, ты даже не спишь со мной. Я тебя не удовлетворяю, я знаю, тебе не нравится, что у меня уже варикоз…
“Я проснулся ночью. Рядом лежала Лорка, а Герман спал у стены к нам ногами. Я посмотрел на них и покрылся испариной от мысли, что Лорка и девочка внутри нее, как и я, больны СПИДом. Снаружи я потел, а внутри скользкий холод и тоска. Мучился и не мог заснуть, мысли все об одном и том же. Меня обуял ледяной ужас, и он все нарастал. Я повернулся к стене, на рамке с фотографией Германа стояла иконка Матронушки, и уже по привычке попросил: “Матронушка, помогите мне!” Я просил ее хотя бы для того, чтоб заснуть, а не умереть от разрыва сердца.
Я сидел в комнате с книгой на коленях. Позади меня по-деревенски одетые бабки. У входа в другую комнату, вальяжно прислоняясь к косяку, стоял парень, который показался мне одновременно и простоватым, и хитроватым, и будто бы мало имеющим отношение к происходящему. В той, другой комнате вдруг кто-то застонал неожиданно животным и беспомощным стоном, как это бывало в нашей деревенской больнице у стоматолога.
Парень равнодушно поглядывал в ту комнату. Там послышался шум борьбы. Старушки оживились за моей спиной, и все в квартире будто бы пришло в движение.
“Что же это? Надо посмотреть!” — я вскочил и пошел туда.
Но парень, до этого будто бы и не замечавший меня, тут же выставил ладони.
— Нет, туда нельзя, — сказал он с усмешкой.
Потом в ту комнату провели слабую девушку. И вдруг снова этот громкий стон, сдавленное мычание и грохот, будто повалили корову резать. Судорожные удары, сбивчивый топот, словно кого-то удерживали. И я вдруг понял, что в той комнате изгоняют бесов. “Это же интересно, я же ни разу не видел этого!” — я снова вскочил и пошел. И вновь образовался этот парень. “Нет-нет, тебе туда нельзя!” — насмешливо говорил он и непреклонно отстранял меня от того проема.
Я сел на свое место. Смотрел в книгу, а в груди нарастала тревога и холодный свет. Я заметил, что дрожу. Я понял, зачем я здесь сижу... я просто жду своей очереди, когда этот насмешливый парень и те двое крупных мужчин, что вели девушку, потащат меня в ту комнату и станут изгонять бесов. Я встал, что-то дрожало внутри, и шел свет, ослепляющий меня и обессиливающий. Я почувствовал тревожное и уже даже испуганное движение старушек за моей спиной, не напрасно сидевших там. Парень, внимательно присматриваясь к чему-то, вдруг пошел ко мне... Он что-то сказал и протянул ко мне руки, но я неожиданно и беспричинно отпрянул от него с истерическим омерзением. Я даже не отпрянул, а будто бы само пространство так резко дернулось и преставилось, что между нами оказалось приличное расстояние. Так иногда переставляется пространство в компьютерной игре. Я стоял спиной ко всем на маленькой кухоньке. А парень появился из ТОЙ комнаты, и за ним с ужасающей деловитостью и спокойствием шла женщина с сырыми руками, в платье без рукавов, глаз ее я не видел, лишь темноту усиков на губе. Меня чем-то удивила ее внешность, она казалась мне совсем не такой, будто бы мне назначили прием у одного врача, а занялся мною другой. Я почувствовал свой страх и резкое бессилие перед нею.
— Что, что тут у нас? — она относилась ко мне как к случайному, неожиданному пациенту, как к привычной и смешной помехе в ее главном занятии.
Я чувствовал свой и ее свет и свое покорное онемение перед нею.
Она прижала два пальца к моему лбу, а потом к груди, почти у самой выемки под горлом, будто прислушиваясь.
— Все нормально, — сказала она. — В нем этого нет. Иди...
Она вернулась в ту комнату. А я все еще стоял онемевший, но уже спокойный, чистый и светлый.
— Ф-у-ух, — радостно вздохнул парень, прислоняясь головой к косяку и глядя на меня. — А мы уж испугались, что ты убил кого-то, ты все твердил: погубил, погубил.
Мне стало радостно. Потом появились мужчина с женщиной и двумя детьми, они были с мороза, чистые, свежие, светлые и здоровые. Женщина присела на край стола. На руках у мужчины сидел мальчик. Лицо его сияло чистотой и здоровьем, он смотрел на меня необыкновенно ясными глазами. Я почувствовал свое родство со всеми этими чужими мне людьми.
Я вышел, уже смеркалось, почти темно. Угол серого панельного дома, с заснеженного пригорка осторожно спускались те две старушки, одна с палочкой. Я думал дать им денег и пожалел, все вертел в пальцах, пятьдесят или сто, и не дал, и вдруг заметил, что в моей правой руке большой складной нож. Его дала мне ТА женщина.
Старуха с палкой посмотрела на меня и приветливо сказала: “Ты приходи к нам еще”.
Во дворе гуляло несколько женщин с собаками. И вдруг одна из собак, черная овчарка, схватила меня за рукав, прижимая зубами все сильнее. Я увидел спокойное и растерянно отрешенное лицо ее хозяйки, девушки в бежевой дубленке. Собака перехватила меня за кисть, а потом за ладонь. И я увидел, что это вовсе не собака, а ужасающе уродливый, свирепый и коварный зверь.
— Да уберите же вы его от меня! — закричал я равнодушной, растерянно-заторможенной хозяйке. И вдруг вспомнил про нож. — А вот я его сейчас ножом! — и я замахнулся этим большим и тяжелым ножом.
Зверь отпустил меня и далее уж бегал игриво, как овчарка, не обращая на меня совершенно никакого внимания, будто бы меня и не было, и я уже не боялся.
— Смотрите, как она меня? — сказал я, показывая хозяйке свою ладонь. На ней были неглубокие и будто бы уже заживающие следы от зубов.
— А у меня, смотрите у меня! — ответила девушка, показывая руку в перчатке без пальцев.
Я отметил только, что пальцы уродливые, короткие, и кривые, заросшие мясом ногти.
Я не стал больше смотреть на все это и удалился”.
Радик проснулся. Было еще темно. Прибой бухал так, словно море приподнимали за край и хлопали о землю. Радик лежал на боку, будто сжимая радость, и улыбался, потом встал и вышел на балкон.
— Я верю, — сказал он.
Словно желая стать созвучным расцветающей красоте мира, словно выражая всю радость Радика, протяжно и тонко закричал муэдзин.
Когда Радик, сдав повторные анализы, удостоверился, что не болен, — он радовался не более пяти минут. Когда он был смертельно болен — он жил, а когда выздоровел — снова почувствовал себя мертвым. На смену постоянным мыслям о болезни, адреналину и нервной энергии, которые она ему сообщала, пришла прежняя пустота и лень. Будто закономерно, что он оказался абсолютно здоровым, будто бы закончилось временное умопомрачение и не подтвердились страхи мелкой личности. И зачем он был так зол на ранимого, одинокого и самовлюбленного Славу? Пока сдавал анализы, он заходил несколько раз к Матронушке, а потом перестал. Все чувства, которые обостряла болезнь, приглушились. Снова засверкали в воздухе плоскости невидимых стен, отделяющих его от жены, от этого мальчика, его родного сына, от живой жизни.
Как только выяснилось, что он здоров, тут же странным образом отменились все предложения о работе по профессии: и от американцев, и от Центра. Но Радик уже не отчаивался, как раньше, и даже улыбался, вспоминая Болдырева, Зоненфельда. Он хотел изменить жизнь, но жизнь изменила его, обстоятельства сломали гордого, самоуверенного и гениального человека. Снова он работал с Верой, только теперь в другом магазине.