На Пятом микрорайоне стоит поныне три девятиэтажки, на которых по праздникам зажигалось три слова- «КОММУНИЗМ НАШЕ БУДУЩЕЕ». Получалось по слову на дом. Надпись хорошо было видно от Кировского жилмассива или из транспорта, что шел из Жовтневого района в Ильичевский по Карпинского и Металлургов.
Ханин жил в той девятиэтажке, на которой светилось «НАШЕ». От заводских проходных до дома было, пожалуй, полчаса ходьбы, и если погода и время позволяла, Саня ходил пешком.
Маршруты можно было варьировать: пройти по Восьмой улице, выйти на проспект около «Зеркального» или двигаться дворами до улицы Покрышкина. Если шагать проспектом, то в распоряжении пешехода было две стороны — восточная малолюдная и западная — оживленная. Когда некуда было торопиться, можно было сделать крюк и вовсе пойти по Карпинского.
Это весьма нравилось Сане. Он полагал, что ходить единственным маршрутом — скверно для воображения. Человек, живущий на месте, ходящий по одной дороге становится суеверным. У него, видимо, нет иных развлечений, кроме как разглядывать мелкие изменения. И, если подумать, все приметы — наследие косматой старины. Ведь неизвестно, что предвещает встреченный зеленый «Жигули» или что значит мотоциклист, переехавший вам дорогу.
Путь на работу Ханин всегда проделывал один, и преимущественно в одиночку шел домой. Порой компанию на часть пути составляли сослуживцы, которым было относительно по дороге — скажем, Аркадий. Но в тот день они отправились к Ханину домой.
Недавно из Москвы Сане привезли книгу — «Обитаемый остров» братьев Стругацких. В конце романа значился тираж — сто тысяч экземпляров, что по меркам СССР было вполне прилично. Но в свободной продаже книгу было не достать. Некоторые грешили на спекулянтов, иные утверждали со знанием дела, будто часть тиража была без огласки изъята и уничтожена. Якобы неким верховным читателям очень не понравились некие параллели, и тысячи томов пошли под нож, а критики, пропустившие этакую антисоветчину, схлопотали по шапке.
В пользу этой теории говорило и то, что Стругацких почти перестали печатать.
Привезенную книгу Саня прочитал сам, а теперь давал ее читать знакомым — на ночь, а хорошим друзьям — на двое суток. Аркадию книга была обещана на выходные.
Лефтеров подумывал перефотографировать книгу, а после понемногу отпечатать ее в машбюро на машинке. Впрочем, затея казалась громоздкой — пришлось бы раскошелиться на пленку и фотобумагу, а сшитая из фотографий книжка была бы толщиной сантиметров пять. На обратном пути Аркадий подумывал зайти в «Волну», что торговала культтоварами, прицениться к фототоварам.
Шли, пожалуй, по любимой дороге Ханина — по улице Сеченова, на которой не было магазинов, мимо трех школ, мимо детских садиков и тира.
Дорогу, как водится, коротали беседой. Хотя та все более сводилась к монологу Ханина, который фантастику просто обожал. У него была собраны почти все тома зарубежной фантастики издательства «Мир», что было результатом титанических усилий, ибо подобная литература жила на окраинах книжных полок. Ибо Санька уважал именно закордонных авторов, а советских писателей-фантастов считал нудными и неинтересными.
Те предрекали торжество коммунизма в космических масштабах. Но, по мнению язвительного Ханина, СССР и в космосе лишь масштабирует свои проблемы и недостатки. И где-то на Альматее будут выстраиваться очереди за подгнившей картошкой, в цене будут итальянские скафандры, а советские космические корабли, низведенные до ранга ширпотреба, превратятся в аналог советских автомобилей — то есть будут ненадежными и громыхающими ведрами с гайками.
Но к братьям Стругацким имел Ханин совсем другое отношение:
— Их марксизм — хуже антимарксизма. Удивительно, как цензура такое пропустила. У нас ведь как считается: восставшие трудовые массы, вооруженные советским оружием и передовым коммунистическим учением побеждают и устанавливают сперва социализм, а после — строят коммунизм. Ан нет, не тут-то было, говорят нам Братья. Если в стране феодализм, то восставший народ приведет страну опять в феодализм. Потому что прежде должна сформироваться буржуазия, которая проведет свою буржуазную и промышленную революцию. Должен появиться пролетариат, выучиться…
Вышли на проспект возле долгостроя будущего Дворца культуры Металлургов, прошлись мимо пятиэтажек-общаг, тесно набитых потной и горячей плотью рабочих, затем добрались до девятиэтажек.
Многоэтажки были не республиками, а вертикальными конфедерациями. Из одного окна пахнет жареной картошкой, из другого — стиркой. Из третьего слышно музыку — будто кто-то электрогитарой укрощает ядовитую змею, из четвертого — ругань. И каждый мешает соседу, и хочется разъехаться, но нет такой возможности.
Вызвали лифт, тот прибыл с самого верха, прихватив по пути с пятого этажа запах вкуснейшего супа. Затем лифт повлек друзей на восьмой этаж. Кабина громыхала. Блекло светила лампа, спрятанная от воров и хулиганов за стальной пластиной с круглыми отверстиями.
Лифт наводил тоску, и, видимо, для развлечения пассажиров, на одной стене кабинки была намертво приклеена фотография какой-то девушки. Та была показана со спины, и одежда, мягко говоря, не стесняла ее рельефную фигуру. Картинку пытались содрать — царапали ногтями и монетками, но приклеена вырезка была капитально. Да и времени у пассажиров вечно не хватало.
Под фотографией имелась подпись: «Чувство».
— Интересно, а почему "Чувство"? — спросил Аркадий.
— Наверное, потому что на картине попа. Или в простонародье задница. Вот ей у нас обычно и чувствуют, — ответил Ханин.
За шахтой лифта у мусоропровода целовалась парочка. Впрочем, этаж выглядел довольно прилично, культурно. Аркадий вообще замечал, что чистота в подъезде часто прямо пропорциональна этажу.
Квартира Ханиных выходила окнами на юг и восток, а комната Сани так и вовсе была угловой, что значило: летом в ней устанавливался кромешные пекло, зимой же ветра выхолаживали ее почти до состояния полярной станции. И центральное отопление едва помогало. Оттого в комнате Ханина, как и в большинстве советских квартир, стены для теплоизоляции были завешены коврами.
Аркадий вспомнил свою комнату, ковер над своей кроватью. Вспомнил, как иногда в детстве валялся на кровати, а ковер над ней казался ему картой. И воображаемые корабли он водил между материками из ворса по ворсовым же морям и проливам.
Ханин отдал книгу, и, вернувшись домой, Аркадий с романом улегся на кровать. Ему нравился его дом, нравилось то, что на кухне что-то несомненно вкусное готовит мама. Нравилась кровать и ковер над ней — тот же самый, что и в детстве. Да и, если задуматься, детство ушло не то чтоб далеко. И десять оловянных солдатиков несли свой безмолвный караул на книжной полке — один знаменосец и девять рядовых. Вообще-то изначально рядовых было восемь, но их командир куда-то потерялся. А потом вдруг нашелся еще один рядовой из чьего-то комплекта. Аркадий любил этих солдатиков.
Еще Аркадию нравилось его окно. С кровати через него было видно только небо, в нем — облака, а порой — пролетающую птицу. Ночью же из окна было видно звезды.
Чтение увлекало.
Но едва Галл встретил Максима, в дверь позвонили — пришлось открывать.
На пороге стоял Пашка, был он весел, и, кажется, слегка пьян.
— Ты где пропал?.. — спросил он, переступая порог.
На шум вышла мама Аркадия, и была она явно не рада гостю.
— Книжку читаю…
— Вот так друзей и теряют! Айда гулять! Я с девчатами договорился, — последнюю фразу Пашка произнес шепотом, дабы ее не расслышала Светлана Афанасьевна.
— Ну, я не собирался!
— А девчата собираются! Пошли, кому говорю!
С девчатами встретились на трамвайной остановке около плавбассейна «Нептун», возле автоматов с газводой и киоска «Спортлото». У последнего стояла небольшая очередь. Были случайные игроки, которые пытали удачу на сдачу из булочной. Были отдыхающие, прибывшие из краев денежных, но тоскливых. Каждый день отпуска был для них чудом и праздником. И хотелось урвать у судьбы еще немного счастья и удачи. Но были и те, кто приходили сюда, как на работу. Они оставляли тут солидную часть своей зарплаты, разрабатывая свою систему, дабы однажды разбогатеть.
По проспекту уже тянули троллейбусную контактную сеть, и уже в этом году обещали пустить троллейбусы, но нынче по проспекту из общественного транспорта грохотали только трамвайчики.
На «семерке» доехали до Центрального рынка, поднялись к самому главному из всех перекрёстков города — пересечению проспектов Ленина и Металлургов. Рядом с ним в небо целилась первый ждановский небоскреб — пятнадцатиэтажное здание будущего «Гипромеза». Пустые глазницы окон были закрыты огромными плакатами с изображением вождей.
Город был жарок, и в поисках прохлады прошли к драмтеатру, к фонтану на его задниках. Сквер был полон людьми. Галдели дети, в шахматы играли старики, прогуливались с новорожденными утомленные родители.
— Мы с Аркашей вместе в армии служили. Монголия это, по-вашему, по медицинскому — анус мира, — рассказывал Пашка.
— И как она, Монголия, монгольская кухня?.. — спросила Вика скорей из вежливости.
— Не знаю, мы из части в Монголию не выходили. Ну и кухня обычная, солдатская — все больше крупа и консервы. Сгущенная свинина и тушеное молоко. Так вот скажу, что лучше командира у меня в жизни не было! — все расхваливал приятеля Пашка. — Как я за ним скучал все эти года…
— А почему расстались?.. — спросила Вика.
— Ну, я за длинным рублем погнался, на севере работал. А Аркаша домой вернулся.
— Да не свисти ты мне, — устало сказала Валентина. — Ты в тюрьме сидел — по повадкам видно. У меня на таких взгляд наметан.
Пашка стушевался, разговор смолк. Шли вместе и как-то порознь одновременно. Казалось, это откровение погубит едва начавшееся общение, но сама же Валька спасла ситуацию:
— У меня самой отец — вор. Всю жизнь по лагерям. Где ты сидел?
— Где-то в тайге. Городишко в три улицы. Даже не помню его названия.
— Ну ведь тюрьма нужна, чтоб человек исправился? — робко предложила Вика.
Пашка и Валентина в унисон покачали головами.
— Тюрьма никого не исправляет, — пояснил Павел. — Она карает и наказывает. И выбора у тебя там два: либо сломаться вовсе, либо ожесточиться. Я первые две недели в тюрьме спал с кистенем под подушкой. Это я кусок камня в тряпку завернул.
— Но потом легче стало?
— Да где там. Потом я из консервной банки себе вроде ножа сделал. Прежде чем они поняли, что со мной лучше не связываться, я сломал два пальца, разбил трем носы. Правда, и мне доставалось. В больничке провалялся — два ребра сломали, ну и зуб выбили — куда же без этого.
По аллее дошли до памятника Жданову. От него к многоэтажке ДОССАФ шел проспект Ленина. В обрамлении домов и пирамидальных тополей отсюда было видно море.
Если спускаться вниз, то справа имелся кинотеатр «Победа», слева банк, а ниже его — букинистический магазин. Лефтеров слышал историю, что когда брусчатку проспекта меняли на асфальт, от банка «убежал» дорожный каток, который не поставили на тормоз. К площади у ДОССАФ каток изрядно разогнался и натворил будто немало бед, протаранил трамвай № 4, который шел от Центрального рынка на Приморский бульвар.
На этом двойном свидании все было нелепо: Пашка трещал за двоих, а то и за троих, но Аркадий все больше молчал, словно был посторонним. Он глядел как бы издалека на Вику, пытаясь разглядеть в ней Машу. Они были изрядно похожи, но и различий хватало. Валька шла с Пашкой и даже позволила себя обнять за талию, однако же, нет-нет, да и поглядывала на печального Аркашу.
Чтоб уйти от неловкости, Аркаша рассказал историю про сорвавшийся каток. Рассудив здраво, вся компания пришла к выводу, что это, скорей, выдумка. Ибо таран трамвая вряд ли обошелся бы без жертв, а такое событие помнили бы долго.
Обойдя памятник, вернулись к театру, затем прошли мимо шахматного клуба и спустились к городскому саду, который нависал над Слободкой. Остановились на балкончике, с которого открывался, кажется, самый романтичный вид в городе: на железную дорогу, на залив. Было жарко, и море совсем не освежало. Стоял штиль, и прогретая за день вода теперь отдавала собранное тепло. Где-то у горизонта в мареве виднелся грязно-белый одинокий парус.
— Не надо ждать от жизни ничего хорошего — вот она и не разочарует. Когда-то наступит день, и я уеду отсюда, — сказала Валентина, ни к кому не обращаясь.
— Куда?..
— У меня есть план: за год или два собрать денег, да податься в Москву, поступить в медицинский. Если не получится — устроиться хоть санитаркой в какую-то центральную больницу. Туда всяких привозят. После выйти замуж за какого-то пациента-иностранца — хотя бы за югослава. А Югославия — это почти капстрана.
— А как же я?.. — возмутился Пашка.
— А что ты? Я, друг мой ситцевый, тебя насквозь вижу. Ты же как пришелец — так и ушелец. Нынче здесь — завтра там. На тебя надеяться — себя обмануть.
— Зато со мной весело.
— Да, это так… Только…
Из пачки Пашка извлек папироску, но уронил ее, тут же подобрал и, закуривая, пояснил:
— Что упало у солдата — то упало на газету.
Море заволакивала дымка. Аркадий посмотрел вдаль. Лодка с парусом исчезла — не то уплыла, не то утонула.