С детства в гражданах страны Советов воспитывают коллективизм и чувство плеча. Детский садик с общими игрушками, школа, где всяк норовит списать. Но только коллективизм произрастает совсем не так, как партии и государству того хочется.
Скажем, первому руку поднять на голосовании — уже мужество. Речь идет не о партсобраниях и подобных сходках — там все равно проголосуют «за». Иное дело, когда голосование не для галочки. Сказано голосовать, а ты, хотя и «за» и считаешь свое дело правым — руку не тянешь, смотришь на других. Может, кто иной осмелится стать первым. И страшно быть не в меньшинстве, а оказаться единственным. Ибо дух коллективизма уничтожает индивидуальность.
Зато когда дело касается личной выгоды, советский человек о своей выгоде не забывает. Хочет мерзавец жить хорошо, не так как все.
Жить в СССР можно было хорошо, но как-то на обочине советской власти. Бывает, идешь по поселку, и опытный глаз примечает — вот забор собран из выштамповки. Выштамповка — это когда пресс вырубает из полосы металла что-то нужное в народном хозяйстве — скажем, заготовки под саперные лопатки. После пресса на полосе остается ряд отверстий, по контуру напоминающий штык лопаты. У таких обрезков два пути: либо на переплавку, либо у кого-то получится вывезти их с завода и приспособить в хозяйстве. Забор такой и перелазить легко, и видно через него, что в каждом дворе делается. А чтоб металл не ржавел, его грунтуют и красят тем, что удалось с того же завода утащить. Если завод, скажем, огнетушители производит, то в округе все заборы покрашены красной краской. Если, положим, цистерны — то краска коричневого цвета.
В магазинах дверные звонки дрянь. Не годятся, чтоб на заборе повесить, даже от росы их замыкает. Но их можно заменить концевыми выключателями, которые не то что под дождем, а в грязи сколько-то лет работают.
Кому железа на забор не хватило, тот городит его из штакетника. Планки из экономии ставят не впритык, и с улицы опять же двор хорошо обозревается. Ворота во двор широки, дабы было куда, если вдруг случится коммунизм, поставить автомобиль.
Но пока, согласно советской статистике, на одну советскую семью приходиться 0,1 автомобиля. Здесь статистика честна: у кого-то — один, а у большинства — ноль.
За воротами — непременно арка с виноградом. Двор под аркой — единственное асфальтированное в хозяйстве место. Дома малы, и, случись веселье, гуляют во дворе под аркой, набросив на нее от дождя и солнца клеенку или парусину.
Кто-то на улице обязательно держит свинью. Особенно хорошо тем, кто работает на пищеблоке в школе или в детском саду. Что не день — бадья помоев. Соседи, конечно, воротят нос от вони, но мясцо покупают.
У старушек поселковых пенсия маленькая. Так они купят мешок подсолнечных семечек, жарят его, а после продают в кулечках из газеты на остановках. С одной стороны выгода получается пятикратная, а с другой — попробуй ты этот мешок жареных семечек продать. Милиция на таких торговок смотрит снисходительно, поскольку с ними бороться — низко. К тому же, советское государство строит танки и ракеты, как-то справляется с выпуском автомобилей, а вот обеспечить граждан жареными семечками не получается.
Еще выгодно на приусадебном участке растить чеснок и острый перец. Они стоят на рынке дорого, но опять же, покупателей на такой товар немного.
Но опасайся сильно разбогатеть! В этой стране купил машину — и сосед смотрит косо. Построил дом в два этажа — придет ОБХСС, заботливо поинтересуется: на какие шиши, гражданин? Не положен вам, товарищ, такой уровень доходов. Ровнее надо быть.
А если партия рассердится, то запросто может объявить денежную реформу, устроить обмен купюр.
Государство хорошо считает деньги своих граждан. А вот свои — не очень.
Порыв на водопроводе могут не чинить месяцами, особенно в частном секторе. И вода течет по улицам, создавая взрослым прохладу, а детям — место для игр. Брызгалки, кораблики, плотины.
А все почему? Конвенционные советские игрушки либо скучны, либо — дефицит. На какое преступление не решится советский школьник из-за польского водяного пистолета! Советские пистолетики и танчики иногда полный хлам, а иногда наоборот — будто бы сделаны на том же конвейере, что и настоящее оружие. Сломать такое для ребенка — задача нетривиальная. Поэтому сей процесс развивает у ребенка пытливость ума. И на выходе из октябренка или пионера мы получаем советского инженера.
Мальчишки веселят себя сами — самострелы различных конструкций, воздушки из велосипедного насоса, рогатки, луки.
Детство в Советском Союзе, конечно, счастливое, но с заметным привкусом естественного отбора, поскольку ребенок вне школы и до прихода родителей с работы обычно предоставлен сам себе. Есть, конечно, кружки и секции, но помимо них ребенок должен не свалиться с дерева, не разбиться на велосипеде, не утонуть в реке, не подхватить дизентерию от немытых фруктов, а от дрянного мороженого в бумажных стаканчиках — воспаление легких.
Выживший ребенок становился подростком, где его ждут более серьезные испытания — гонки на мопедах, игры с воздушками и луками.
Быть отличником и радостью родителей, надо сказать, не на много безопасней. Ибо если тебя встретят в переулках, кои здесь как на подбор темны, скрипка, может, и сойдет за ударный инструмент. Но победа достанется тому, кто с кастетом или с ножом.
В глазах задиры жертва всегда виновата. Хулиган не бьет отличника, потому что хочет, дабы последний лучше учился. Бьет, дабы утвердить свою ничтожную власть, бьет, потому что это в природе хулигана. И нет для хулигана большего врага, чем восставшая жертва.
Просто удивительно, что среди детей и подростков Страны Советов так мало калек.
Ну а если подростку удается уцелеть, то выходит он еще на более фатальный уровень — самопалы, кастеты, драки стенка на стенку.
-
…А лет десять назад здешняя молодежь, и без того не слишком мирная, вовсе раскололась. Номерные улицы поселка Апатова около Восьмых проходных частично снесли, а вместо частных домишек отстроили первые на районе девятиэтажные дома, куда, чтоб далеко не ходили, селили работников близлежащих заводов — людей из других районов и даже сел.
Остаток поселка совместно с аэродромовскими пришлых невзлюбил. Ответно заезжие полагали поселковых недалекими и деревенщиной.
— Ты за кого? За «Аэродром» или за «Поворот»? — спрашивали порой встречного.
Не угадавшего жестоко били… Разумеется, вне принадлежности поколачивали отличников, учащихся музыкальных школ и прочих очкариков. Но за своего «очкарика» могли отомстить.
И ведь бывало же, когда «аэродромовский» попав в армию и встретив парня с Поворота, бросался тому на шею, как к ближайшему родственнику.
Но в городе дело обстояло совершенно иначе.
Не было и месяца, чтоб в Парке Культуры не встал район на район, не схлестнулся до крови, до поножовщины. Ну, а где-то раз в год, почему-то обычно весной дело могло дойти и до убийства. И самое страшное начиналось именно после убийства. Сами похороны превращались в манифестации, на которые сходились и тысяча, и две.
После — несмотря на профилактические беседы, случались сходки, на которых могло быть вынесено только одно решение — мстить. Ночной город погружался в жестокость. И власти был известен только один ответ — противопоставить этому свою, милицейскую жестокость.
В этом что-то было: уж лучше пусть парень полежит с поломанной ногой, чем его похоронят с пробитой головой или же закроют за тяжкие телесные.
Через месяц противоборство стихало, поскольку общая ненависть к ментам объединяла молодежь.
Бывали и другие случаи, когда «Аэродром» и «Поворот» объединялись — тогда они именовались «Ильичевцами», и в пойме реки схлестывались с «Центральными». Тогда городской милиции становилось совсем тошно, и к ней ехала подмога со всей области.
Аркадий помнил те времена, когда многоэтажек не было, и, соответственно, дворовые войны велись более конвенционно. Он знавал стариков, которые именовали местность, где он вырос Пятыми Садками, которые вспоминали сенной рынок, некогда располагавшийся в районе номерных улиц.
И порой у Аркадия возникала ностальгия по отрочеству, по тому, что ему сейчас не шестнадцать лет. Это походило на тоску по местам, где ты никогда не был.
-
Квартира была двухкомнатной с крошечной детской. Аркадий избегал заходить в зал, где раньше спала и хранила свои вещи Светлана Афанасьевна. Следовало ее нехитрую одежду раздать соседкам, сделать перепланировку, жить далее. Но все это Аркадий откладывал.
Печаль и траур по смерти Светланы Афанасьевны скрашивал Пашка. С молчаливого согласия Аркадия он перебрался из общаги к другу.
И чтоб приятель вовсе не загнулся от печали, таскал на прогулки, заставлял думать Аркашу об ограблении.
Тот поддавался рассуждениям легко, он словно решал головоломку, какой-то трехмерный кроссворд.
— Стену уберем динамитом, — рассуждал Аркадий, рассматривая планы здания.
— А динамит где брать будем?.. — спросил Пашка. — Сварим на кухне?
Аркадий покачал головой.
— Нам еще пушки нужны будут… Ну, в смысле — стволы, напомнил Павел.
— Зачем?.. Ты собрался кого-то убивать?.. Сделаем бутафорские.
Пашка покачал головой:
— Нужны настоящие, чтоб стреляли. Меня блатные на зоне учили: если вынул волыну — стреляй. У лохов сразу снимается куча вопросов — не игрушка ли, есть ли патроны. Ну а куда стрелять — это вопрос другой. Можно и в потолок, чтоб все ровно сидели.
Аркадий кивнул:
— Я буду думать об этом.
Он действительно думал. Не только об ограблении, не только о больших и малых препятствиях на пути своего плана. Самое большое препятствие было у него в голове. Время шло, и надо было решаться. Сделать выбор и определиться: не то — оставить это игрой разума, не то сделать шаг из комнаты, начать действовать. Причем следовало торопиться.
— В квартал премия побольше, чем месячная, — рассуждал Аркадий, оттягивая решение.
— Сентябрь будет, осень, задождит, увязнем.
В этих краях в сентябре еще стояло лето, но проливные дожди уже случались.
— Можно еще зимой, когда все замерзнет. Опять же, из сэкономленных фондов будет тринадцатая зарплата.
— Ага, и каждый след как на ладони. Надо сейчас действовать.
Можно было попытаться отложить ограбление на следующее лето, но за год многое могло произойти, да и Пашка не понял бы своего командира.
Следовало действовать — жизнь определенно зашла в тупик.
Да и чем он, собственно говоря, рискует?.. Жизнью от зарплаты до зарплаты? Народу обещали достижения науки и коммунизм. Но что-то все не складывается у его строителей. Аркадий доживет до пенсии, а после, может, умрет без лекарства в той же палате, что и мама. Говорят, что предрасположенность к раку — это наследственное. И, быть может, век ему отмерен мелкий, воробьиный.