Утром начальнику городского отдела милиции позвонили из Москвы и кричали так, что подполковник явно чувствовал, как звезды на его погонах скукоживаются до лейтенантских. Крик, несомненно, создал трудовое настроение на весь день.
Начальник горотдела наорал на подчиненных, те, дабы скрыть растерянность, кричали тоже. Крик несся по телефонным линиям, выплескиваясь за пределы района.
Одиссей Георгиевич вызвал к себе Карпеко, спросил:
— Чем нынче занимаешься?
Вид у Папакицы был задумчивый и расстроенный. Из столицы требовали, чтоб поиском патронов занялся самый опытный следователь. Таковым Карпеко, конечно, не являлся, хотя не был и новичком в сыскарском деле. Но если патроны так и не будут найдены, следователю влепят неполное служебное соответствие. А то и вовсе попрут из органов. Но пропажу следовало искать. К тому же, Карпеко первым прибыл на место преступления. И им, если что, можно было пожертвовать.
Не чувствуя подвоха, Карпеко стал рассказывать:
— Утопленник, что у Белого моста всплыл, затем контору обокрали в садах. Позвонком опять же.
— Как прогресс по позвонку?..
— Да никак. Замерло все.
С одной стороны, ничего чрезвычайного в городе не происходило. Не валялись на улицах другие отрезанные органы, не имелось заявлений о пропаже людей. Но это мало что значило — ведь если бы не оплошность с шейным позвонком, то о преступлении вовсе бы не узнали ничего.
— Что по Лирнику?
— Очевидно, что без перемен. Ищут.
— Плохо ищут.
Сергей пожал плечами:
— Беда в том, что схема простейшего передатчика на двух лампах напечатана в учебнике физики. А как посчитать колебательный контур — сказано на три страницы раньше. Остается лишь детали подобрать — купить на развале, на свалке, в магазинчике на Артема, который торгует некондицией.
— Ты мне это брось. Лирник — не школьник. Иначе бы его давно изловили. Впрочем…
Папакица махнул рукой.
— Шут с ним, наверное… Занимайся патронами.
-
В стране и так хватало неучтенных боеприпасов. Редкий дембель уходил домой, не прихватив с собой две-три сигнальные ракеты. Патроны для табельного оружия вроде находятся на строгом контроле, но их все равно удается умыкнуть. Когда стрельбы начинаются, лишь вначале считают патроны. Гильзы вроде бы сдаются по ведомости, но если один-два цинка выстрелили — никто их считать не станет, сдадут на глазок, по весу.
Тем, кто в наряд ходит с заряженным оружием вообще не проблема выбить один патрон и вместо него насовать карандашей, веток, да хоть окурков. А командир, чтоб не возиться с расследованием, спишет патрон на стрельбы.
Еще ходит по стране эхо Отечественной войны — что-то откапывали, что-то извлекали из запасов бережливые граждане. Да что там Отечественной? В погребах кое-где до сих пор находят бережно смазанные патроны и обрезы модели «Смерть Председателя» — такими еще в Гражданскую шалили.
Но самый доступный патрон — это, конечно, патрон от мелкашки. Поскреби любого мальчишку из стрелковой секции, и обнаружится у него патрончик-другой. А затем умелый пионер мастерит в кружке или в доме детского творчества «дуру» — однозарядный, а часто и одноразовый пистолет. Конечно в большем ходу самопалы — огрызок трубы, забитый серой, с куском свинца, обернутого пыжом. Но речь сейчас не о том.
-
…Однажды главный инженер, прибыв на работу, на лестнице поговорил о какой-то ерунде с уборщицей, после чего поднялся в свой кабинет и повесился на телефонном проводе. Но дверь в кабинет главный инженер забыл закрыть, к нему с ничтожной бумагой зашла машинистка, и, прежде чем грохнуться в обморок, заорала матом.
Из петли несчастного вынули, отпоили коньяком и увезли куда-то прочь. Ошеломленные заводчане ходили задумчивыми, разговоры вели только шепотом, будто самоубийство удалось, и в доме покойник.
И было очевидно, что попытка самоубийство окончательно поставила крест на карьере Грищенко. Завод кое-как мог простить ему брошенную любовницу и жену, но суицид был попыткой бегства. Человек показал себя слабаком, упал ниже пыли.
Запоздало все были полны соболезнования к главному инженеру. И эта жалость была унизительна.
-
В полутемных коридорах проектного корпуса Аркадий, несущий бумаги на подпись Сигину, встретил Ханина. Тот ожидал, когда откроется после обеда дверь режимно-секретного отдела и, скучая, разглядывал стенд, с которого трудящихся призывали крепить бдительность.
Ханин подозвал приятеля, нашел на стенде фотографию и, ладонью прикрыв к ней подпись, спросил:
— Вот скажи, что этот в шляпе на картинке делает?
На фото был изображен какой-то спешащий мужчина.
— Идет куда-то, — пожал плечами Аркаша.
— Неправильный ответ! — срезал Ханин, открывая подпись. — Он меряет шагами расстояние до секретного объекта. Так-то!
Посмеялись, разговорились, и беседа скоро перешла на Грищенко.
Аркадий выразил сожаление, что главный инженер не остался с молодой девушкой, ибо ей и новорожденному ребенку отец был бы нужней, чем выросшим детям. А еще предположил, что главный инженер полез в петлю от вины перед кучерявой Дашей.
— Да не будь наивен, — хмыкнул Ханин. — Ты думаешь, это он от любви?.. Нет, это потому что он из партии вылетел. Говорится же: «Хочешь жить — плати партвзносы». Без партбилета на своей должности бы он удержался годик-другой, но о каком-то продвижении вверх — и думать с таким пятном на репутации нельзя.
— Ну, нельзя же быть таким циничным, — попытался пристыдить друга Аркадий. — Ты опять везде политику ищешь.
— Ну, так политика везде. И общество у нас политически расслоенное, классовое. С самого детства.
— Да ну брось.
— Не брошу. Вспомни школу. Вот нас разбили там на «А», «Б» и «В», иногда «Г». В «А» — это отличники или лица к ним приближенные, в «Б» — те, кого родители не смогли пристроить в «А», но часто — тоже толковые ребята. «В» и «Г» — те, кто до десятого класса не доходит.
— Это неантагонистические классы.
— Не всегда, хотя, по сути, ты прав. Ибо два основных класса — те, кто орет и те, на кого орут. И в жизни — точно так. И кто сказал, что школа бесполезна? Она учит нас находить отговорки.
— И к чему это?
— А к тому, что не Старик заводом руководит. Он по-старорежимному, лишь приказчик. А заводом владеет партия, которая превратилась в класс. И вот Грищенко его класс исторг. Это как ты на том новоселье — оказался чужим и ушел.
— А ты это, выходит, заметил?
— Заметил. Потому что я тоже из изгоев. Только я не был изгнан, потому что никогда не был принят. Я — еврей, хотя и слова не знаю по-еврейски.
А дальше дверь режимного отдела открылась, и каждый пошел по своим делам.