Лагерь для пленных устроили уже на айсизской территории; Орсо довольно точно понял, где они находятся, увидев поутру озарённый восходом снежный пик Ореха-де-Гато — знаменитой горы в форме кошачьей головы. Значит, город, из которого доносится по утрам и вечерам тревожный колокольный звон, — это Селона. Плохо дело! Город крупный, военных здесь должно быть, как на собаке блох…
А в мире была весна, нежная, светлая, как всегда на севере, с жаркими днями и прохладными ночами, утопающими в запахе жасмина и пионов. Здесь, в долине между гор, было теплее, чем в Саттине, хотя дыхания моря уже не слышно. Днём упражнялись в мелодичных воплях пеночки и дрозды, ночью — первые соловьи, за оградой лагеря цвели и яростно пахли дикие гвоздики, а к вечеру откуда-то — может быть, из деревенских садиков — приносило ветром могучий, как морское течение, запах вербены. Если за стенами бараков ненадолго повисала тишина, бывал слышен грохот далёких горных обвалов — весной талые воды, текущие с вершин Ореха-де-Гато, подмывают осыпи, и путешествия по горам в это время полны неожиданных опасностей. Летучие мыши с наступлением сумерек носились над лагерем с тонким писком, и нередко часовой испуганно хватался за ружьё, когда перед самым лицом его хлопали чёрные бархатные крылья летучей бестии.
Лагерь с его неровной формой неправильной трапеции, с угрюмыми вышками часовых, серыми от времени бараками и щелястым забором из горбыля, с вечной вонью сточной канавы и унылой, одинаковой днём и ночью перекличкой часовых казался нелепой грязной кляксой на зелени травянистого склона у берега звонкой речонки, прыгающей по круглым пёстрым камням. Величественная Ореха-де-Гато, залихватски украшенная шапкой низких облаков, смотрела вниз, на долину речки, на лагерь и далёкий город, как на что-то лишнее, временное и обречённое исчезнуть под напором приближающихся летних гроз.
Лагерь был выстроен на месте заброшенной усадьбы. Бараки для пленных в лучшие свои дни были овинами, казарма — конюшней, нынешняя солдатская кухня — сараем для телег и упряжи, дровяной сарай — телятником, и только сточная канава от века, с самого своего создания была сточной канавой, да вышки построили только-только, на живую.
Без малого две тысячи заключённых умещались на совсем небольшом утоптанном, как плац, пространстве, ютились по двести-триста человек в бараках, спали прямо на земляном полу, на жиденьком слое соломы. Пока стояла тёплая весна, с этим можно было мириться, но что если застрять здесь до осени?.. Умываться пленным приходилось из бочки, в которую собиралась с крыши кухни дождевая вода, а если дождя не было несколько дней, бочка показывала дно, и умывания приходилось откладывать до лучших времён. Вода для питья хранилась в другой бочке, поменьше, и только по настоянию врача, оказавшегося среди пленных, узникам лагеря позволили каждый день мыть и чистить эту бочку, иначе не миновать распространения заразы. Другого источника воды в границах лагеря не было. Солдаты-охранники жили лишь немногим лучше: у них была баня, для которой приходилось возить воду с реки. Служба же у них была воистину собачья: охранять пленных вдали и от славных боёв (если кто-то ищет подобным образом славы), и от возможности продвижения по службе (если оно кого-то манит), неделями не видеть ничего, кроме лагеря да деревеньки, хотя до города рукой подать, — но увольнительных охране не полагалось, да и вообще казалось, что высокое начальство о лагере попросту забыло…
Особенных строгостей режима здесь не было: днём заключённые могли бродить где вздумается и делать что угодно, не разрешалось только подходить близко к забору. Но с закатом, когда над караулкой торжественно спускали красно-жёлтый айсизский флаг, всем полагалось уходить в бараки и не появляться снаружи до восхода. Конечно, всегда находились те, кому неймётся; ночью старались всё же не ходить — охрана могла и пальнуть, но днём кто-нибудь всё равно пытался заглянуть в щели между досками забора — желание естественное для тех, кто сидит взаперти. Если это замечали, охрана с понятным рвением запирала нарушителя до утра в дровяной сарай. Единственным минусом этого одиночного заключения (Орсо тоже побывал там однажды, просто из любопытства нарушив правила) было то, что обитателя сарая не кормили до утра; в остальном же, устроившись на поленнице, можно было неплохо отоспаться, не боясь разбудить своим движением соседа и не страдая от чужого храпа. Даже если в сарай запирали несколько человек разом, там всё равно было удобнее, чем в общем бараке. К тому же там не было ни клопов, ни крыс…
Среди пленных царило уныние, порой переходящее в безнадёжность, и только мрачное озлобление на айсизцев как-то поддерживало моральный дух. Человек двадцать умерли уже в лагере от нелеченных ран и осложнений от них, их зарыли, словно собак, за оградой лагеря, ничем не отметив это мрачное место. Орсо понял, что ему ещё повезло: чем бы ни выстрелил в него «брат Родджио», воспаление быстро сошло на нет, а полковой хирург айсизцев наскоро и грубо заштопал разрез, положившись в остальном на волю Творца. Шрам был ужасный: кривой, глубоко вгрызшийся в мышцы, стянутый как попало. Шили, как старый ботинок сшивают дратвой. Сама рана уже зажила, но сам рубец ныл и тянул непрерывно — видно, задеты были глубокие слои мышц. Орсо осторожно разминаллевую руку, чтобы неудачным резким движением не растревожить шов. Во всём остальном, как только отступила лихорадка, чувствовал он себя неплохо, только отощал и ослабел от голода — пока он валялся в лихорадке, его не кормили. Как-то раз ему удалось посмотреть на своё отражение в ведре с водой: обросший, небритый, худой, в грязной оборванной одежде, он смотрелся сильно старше своих лет и вообще как-то утратил благонадёжный облик. Разбойник, контрабандист, да и только! Впрочем, Родольфо тоже не был больше похож на юношу из хорошей семьи: модные аккуратно подстриженные бакенбарды и усики обросли и превратились в кудрявую густую бородищу, тоже прибавив владельцу лет. Теперь наследник Треппи всё время был похож на рассерженного терьера.
Хороший тёплый плащ, в котором Орсо был в день нападения на брата Родджио, у него, видимо, отобрали айсизцы, возможно, даже и присвоили… Но плащ было не так жаль, как пистолет! Без оружия он чувствовал себя непривычно и неуютно, словно… нет, не без одежды, как писали иногда в романах, а без зубов. Нечем укусить, когда придётся драться!
Мысли о драке не то чтобы посещали его — они попросту никуда не уходили. Надо было что-то предпринимать, но пока не родился ни один разумный план действий. Они довольно глубоко на айсизской территории, где теперь фронт и есть ли он — непонятно, под боком — город с солидным гарнизоном, а мимо него… куда? Эти невесёлые мысли он высказал Родольфо, предложив подумать, как быть дальше.
— А что мы можем? — горестно развёл руками саттинец. — Мы посреди чужой страны, без оружия, с пустыми карманами, кое-кто даже не одет и не обут, а кругом, как вы верно заметили, полно вражеских военных…
В сущности, Родольфо был прав. В первые же дни лагерной жизни стало ясно, что для тех, кого угораздило попасть в руки айсизскому десанту, война закончилась, толком не начавшись. Кроме военных, оказавших какое-никакое сопротивление при захвате города, в лагерь попали и множество гражданских, которые по какой-то причине показались подозрительными. Здесь были человек тридцать рабочих из доков и с патронного завода, лавочники, студенты, почтмейстер, коновал, два присяжных поверенных и одни адвокат, повар из приморского кабачка, трое врачей, дворник, десяток бедняков без определённых занятий, приказчик с портового склада, двое деревенских возчиков, не вовремя пригнавших в город возы с сеном, школьный учитель словесности, владелец магазина готового платья, лакей из городской усадьбы барона Козимо и даже кларнетист из оркестра оперы — его инструмент в чехле айсизцы приняли за ружьё. Не зря же стрелки называют свои карабины «кларнетами»… У многих захваченных десантом было при себе оружие — в Андзоле это в порядке вещей, но айсизцы считали опасным и подозрительным всякого вооружённого человека, и, надо сказать, не зря. Во время быстрого, но всё же не мгновенного захвата города им пришлось поучаствовать в коротком бою с обитателями доходного дома на улице Старых доков. Из оружия у них были на пятерых три пистолета и охотничье ружьё, весь этот грозный арсенал был применён по марширующим на улице десантникам (без особого, впрочем, успеха), после чего дом бы буквально взят штурмом, парадное крыльцо взорвали гранатой, убив привратника, а из пяти бойцов одного положили на месте, а остальных, избив до потери сознания, забросили в точно такую же телегу, как та, что везла Орсо, и отправили в лагерь. Теперь эти нечаянные герои, у которых только-только начали сходить на лицах и руках чёрные кровоподтёки, сами не могли точно объяснить, зачем сделали то, что сделали… «Уж такая меня злоба взяла», — туманно пояснил Орсо один из них, с трудом ворочая языком: айсизцы прикладом выбили ему три зуба.
Судя по разговорам пленных, «злоба взяла» не одного только жителя улицы Старых доков; озлобление, доходящее до ненависти, владело почти всеми обитателями лагеря. Первый испуг давно прошёл, стала ясная страшная правда: их город, их страна в руках врагов, и что стало причиной и поводом к войне — оставалось неясным. Какие-то смутные новости из столицы, смерть короля, потом ура-патриотические заявления министров в газетах, а потом внезапно получается, что саттинская эскадра была не готова отразить атаку! Как это вообще возможно?!
Этот вопрос Орсо постарался прояснить при первом удобном случае, расспросив нескольких матросов, найденных тут же в лагере. Матросы, в отчаянии ругаясь чёрными словами, рассказали, что за два дня до атаки экипажи неожиданно распустили в увольнительную, треть кораблей отправили на срочный текущий ремонт, а ещё примерно треть куда-то ушла. Куда? Они сами не знают, но команды на них были неполные. «Как будто какие-то изменники всё так устроили, чтобы взять нас тёпленькими!» — заключили моряки, страшно проклиная военного министра и всех придурков-адмиралов в придачу. Вспомнив, что на совещании у «брата Родджио» был один из братьев Гатти, Орсо был склонен согласиться с этим в высшей степени патриотическим выводом.
Вообще из разговоров с пленными удалось узнать немало подробностей о захвате Саттины, однако это не приближало Орсо к ответу на вопрос, как теперь быть. Нужны были новые данные, но где их взять? Никто из пленных ничего здравого не предлагал. Родольфо соглашался, что было бы полезно побольше узнать о положении дел, но мыслей, как это сделать, не имел. Орсо, однако, не отчаивался: как говаривала Ада, на войне всегда есть место подходящим случаям, вопрос только, для чего они подходят. Такой случай, как показало дальнейшее, притаился и здесь.
Лагерь разместили поблизости от деревеньки по имени Бенедита-Сомбра-Собреда-делло-Нобле-Робле. Пройти почтенное селение из конца в конец можно было намного быстрее, чем произнести его название. Наблюдать за жизнью деревеньки было одним из немногих развлечений, доступных пленным. Деревня стояла ниже по склону пологого холма, ближе к реке, и заключённые каждый день, улучив момент и приникнув к щелям в заборе, старались рассмотреть и расслышать, как живётся местным. Айсизский язык похож на андзольский как диалект, понимать его можно без напряжения, особенно если немного привыкнуть.
Постепенно выяснилось, что в Собмре, как её неуважительно сократили андзольцы, почти не осталось мужчин — всех забрали по призыву. Хозяйство вели женщины и дети, и дела у них шли кое-как, а тут ещё и повинность работать по лагерю. Готовить для заключённых, стирать обмундирование солдат, возить им воду для бани и корм для немногих лагерных лошадей — всё это тоже ложилось немалым грузом на плечи деревенских обитательниц. Вскоре, однако, в жизни Сомбры настали перемены: откуда-то со стороны Селоны в деревню пригнали сотни две женщин-пленных и разместили их в большом сарае. На них и свалили самую тяжёлую работу по обслуживанию лагеря. Только к самому лагерю подходить им не позволялось: солдаты забирали тюки стираного белья, тележки с сеном и бадьи с похлёбкой у самых ворот, а женщин прогоняли обратно.
Как видно было из постоянных наблюдений, местные жительницы жалели андзольских пленниц и, несмотря на собственную скудость, приносили им то не совсем ещё стоптанные башмаки, то старые платки — прикрыть головы от солнца, то щербатую посуду — в сарае не было никакой утвари, кроме двух котлов. Видимо, деревенские научили и как незаметно в сумерках подойти к лагерной ограде, чтобы охрана не видела. В одну из светлых весенних ночей не спящий от невесёлых дум Орсо со своего места в крайнем бараке, у стены, услышал за забором тихий, тревожный шум, отличный от шумов травы и птиц. Для работ по лагерю было уже поздно, охрана после отбоя не выходит наружу… Он бесшумно поднялся (опять заныл потревоженный бок), пригнувшись, выбрался к выходу. Дверей у бараков не было; чтобы выскользнуть наружу, надо было только дождаться, чтобы охранник не смотрел именно на этот выход. Но охрана, видимо, не замечала ничего подозрительного, и Орсо, прячась в тенях, придвинулся к забору. Нет, дыхание и шорох одежды о жёсткую траву с той стороны ему не почудились!
— Во имя Творца! Вы слышите? — окликнули его шёпотом.
— Слышу! — тихо отозвался Орсо, подбираясь поближе. В тридцати шагах торчал на часах солдат, но смотрел он сейчас куда-то в сторону ворот. Если повернётся… впрочем, в темноте может и не заметить, если не двигаться. Придётся, бес его возьми, сидеть тут под забором, пока луна не сядет! От напряжённой неудобной позы заныл шрам.
Женский шёпот с той стороны зашелестел ещё тише:
— Мы принесли вам газеты. Айсизские. Рассказывать слишком долго… помилуй Творец, всё очень плохо для нас! Вот, возьмите, — сквозь щель между досками просунулся сложенный в несколько раз газетный лист. Орсо осторожно, чтобы не порвать, вытянул его, сложил ещё пополам, спрятал под рубашку.
— Еды у нас нет, — продолжала неведомая женщина, — есть немного табака, но если солдаты заметят, что кто-то курит, они всё поймут, и мы не сможем больше прийти. Но всё равно возьмите, — остро пахнущий бумажный пакетик последовал за газетами.
Орсо мучительно хотелось взглянуть на этих женщин, убедиться, что это всё не сон, что кто-то свой, родной действительно есть снаружи. Ощупав пальцами доски и посадив заносу под ноготь, он тем не менее нашёл торчащий кусок коры на горбыле, потянул — кора отломилась, и в получившееся отверстие тут же заглянул любопытный женский глаз.
— Дайте на вас посмотреть, — шепнул Орсо, с той стороны отодвинулись, и, припав лицом к колючим доскам, он увидел в светлой весенней ночи шесть фигурок, жмущихся друг к другу в ночной прохладе. Одеты они были кое-как, обуты только две из шести.
За спиной Орсо, далеко, в стороне караулки, хлопнула дверь. Одна из женщин тревожно подняла голову:
— Сюда идут с фонарём! Прячьтесь, храни вас Творец!
Орсо хотел уже отскочить от забора и броситься в тень барака, но узнал этот голос…
— Миннона! Во имя Творца, это вы? Только одно слово: да?
— Да. Завтра! — шепнула высокая гибкая тень, и женщины скрылись в ночи.
Орсо замер, стараясь даже дышать потише; по лагерю шёл проверяющий с фонарём в руке. Прыгающий рыжий свет бросал длинные тени на забор, стоит тени скользнуть по живому… У конвойных приказ стрелять без разговоров.
Проверяющий отчего-то задержался на обходе. Прижавшись к забору, дрожа от сырости и ощущая, как раненый бок наливается тупой ноющей болью, Орсо неподвижно простоял не меньше часа, дожидаясь, пока жёлтый фонарь исчезнет из виду. Подождав ещё пару минут, он медленно, стараясь не производить ни звука, начал пробираться ко входу в барак. Завернув за дверь, он налетел на кого-то; сильная рука придержала его, давая опору:
— Я уже решил, что вас пора искать! — вполголоса сказал Родольфо.
— Боюсь, это бы не помогло, случись что… — вздохнул Орсо. — Я получил новости снаружи — утром расскажу, что и как!