СЕЙЧАС (ИЮНЬ)
Долгий момент неподвижности мы с Тревом смотрим друг на друга. Меня окутывает его пристальный взгляд, я жажду малейшего проблеска ее, даже если это будут просто похожие черты на знакомом лице.
Они всегда походили друг на друга. И дело не только в высоких скулах, носах или серых радужках глаз. Но и в том, как они улыбались — слегка криво, когда улыбаться не следовало. В том, как они оба тянули каштановые локоны волос, когда о чем-то беспокоились, как оба кусали ногти в непонятных ситуациях.
После нее у меня остался только Трев, пригоршня эхом отзывающихся глубоко внутри похожих особенностей, что делают его Тревом: честность и доброта, и то, что он ничего не скрывает (в отличие от нее, в отличие от меня).
Мина очень сильно его любила. Они были неразлучны после смерти их отца, а когда я вошла в их жизнь, Трев отступил, освободил для меня место, хотя я семилетняя, к тому же единственный ребенок, этого не понимала. Как не понимала и чего-то вроде смерти родителя и слез Мины, временами появлявшиеся из ниоткуда.
Когда мы были совсем маленькими, на ее плач я давала ей фиолетовый мелок из своей коробочки, так что у нее их становилось два, и она улыбалась сквозь слезы, а я продолжала так делать. Я стягивала фиолетовые мелки из общих коробочек, пока у нее не собралась целая коллекция.
А теперь Трев смотрит на меня ее глазами, словно хочет поглотить. Волосы у него отросли, стали совсем непослушными, а на лице появилась щетина вместо обычной гладкости. Никогда не видела его таким потрепанным. Ощущаю огрубевшие мозоли на руке, которой он меня держит. Мозоли от канатов, от обхождения парусов. Значит, так теперь проходят его дни? На лодке, в попытках уплыть от всего этого?
Он отпускает меня, и внутри разряжается битва: облегчение и разочарование, обернутые аккуратным бантом, запятнанным кровью.
Я выхожу из дверного проема на солнечный свет, и он отступает, словно я ядовитая чума.
Он засовывает руки в карманы шорт, переминается с ноги на ногу. Трев сильный и высокий, но это не слишком заметно до тех пор, пока ему не понадобится. С ним чувствуешь себя в безопасности, убаюканная чувством, что, пока он рядом, не случится ничего плохого.
— Не знал, что ты дома, — говорит Трев.
— Только вернулась.
— Ты не пришла на ее похороны. — Он пытается смягчить слова, но они повисают между нами обвинением.
— Мне жаль.
— Не передо мной нужно извиняться, — говорит Трев и ждет ответа. — Ты… ходила к ней?
Качаю головой.
Я не могу прийти на могилу Мины. Сама мысль, что она зарыта в землю, навсегда заперта в темноте, вместо того чтобы проживать яркую жизнь, ужасает меня. Ей бы больше понравилось уйти из мира в блеске, огне и жаре.
Но она под землей. Как же это неправильно, но мне этого никак не изменить.
— Ты должна навестить ее, — говорит Трев. — Проститься. Она этого заслуживает.
Он думает, что от разговора с камнем что-то изменится. Трев верит в подобное, как верила и Мина.
Но не я.
От выражения его лица мне хочется пообещать «да, я схожу, конечно». И я хочу суметь это сделать. Когда-то давно я любила его почти столь же сильно, как и ее.
Но Трев никогда не был на первом месте. Он всегда был вторым, и я не могла изменить этого ни тогда, ни сейчас.
— Ты тоже считаешь, что это моя вина.
Не решаясь встречаться со мной взглядом, Трев сосредотачивается на детях, играющих на площадке неподалеку.
— Я считаю, что ты совершила много ошибок, — произносит он осторожно, словно ходит по минному полю слов. — А Мина заплатила за них.
Слышать такое от него больнее, чем мне казалось. Не похоже на мелкие раны от родительских слов. Нет, это удар по сердцу, так на него не похожий, и я едва не падаю от разочарования.
— Я надеюсь, ты больше не употребляешь. — Он отступает от меня, словно не хочет даже дышать одним воздухом. — Надеюсь, ты отказалась от наркотиков. Она хотела бы этого от тебя.
Он уже почти на дороге, когда я задаю вопрос; не могу не спросить:
— Ты все еще ненавидишь меня?
Он поворачивается, и даже с такого расстояния я вижу печаль на его лице.
— В том и проблема, Соф. Я никогда не мог тебя ненавидеть.