ЧЕТЫРЕ МЕСЯЦА НАЗАД (СЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ)
Прошло четыре дня. А казалось, что больше. Или меньше.
Родители порхают поблизости безмолвными стражниками. Они планируют. Готовятся к войне со мной. Как только до мамы доходит, что я не собираюсь говорить полиции то, что они хотят, она переходит в режим юриста. Она все время кому-то названивает, а папа ходит туда-сюда по дому, поднимается по лестнице, потом снова спускается, ходит по коридорам, пока я не убеждаюсь, что он уже себе дорожки прорыл.
Мама пытается оградить меня от колонии для малолетних. Флакон с Окси, который нашли в моей куртке, не то чтобы очень, но может навлечь на меня неприятности — если бы у мамы не было столько друзей в нужных организациях.
Она старается спасти меня, как спасает всегда.
Она не думает, что помогла и первый раз, но так и было. Она отправила меня к Мейси.
Дни проходят под цокот маминых каблуков и стук папиных шагов. Он каждый раз вскрывает мою дверь, когда видит ее закрытой — так, на всякий случай. Но дни не так уж и плохи.
Ночи намного хуже.
Каждый раз, как закрываю глаза, я снова на Букер Поинт.
Поэтому я держу глаза открытыми. Не сплю. Напиваюсь кофе. Бодрствую.
Так не может продолжаться.
Мне нужно принять что-нибудь. Внутри все зудит, голос в голове игриво шепчет: «Тебе станет лучше». Какие-то части тела начинает колоть так, словно кровь хлынула потоком в онемевшую ногу.
Я игнорирую.
И дышу.
Пять месяцев. Три недели. Пять дней.
Два ночи, и не сплю я одна. Сижу, завернувшись в одеяло, на подоконнике в столовой. Осматриваю двор, словно ожидаю того человека в маске, что он придет закончить начатое.
Колеблюсь между ужасом и надеждой, что именно это и произойдет. Смертельная прогулка по канату у купола, и я не уверена, хочу упасть или же быть спасенной.
Мне нужно все закончить.
От мыслей меня отвлекает свет, льющийся из старенького дома на дубе в глубине моего сада. Я выхожу наружу, босиком шагаю через двор. Веревочная лестница вся потрепанная, и подниматься с больной ногой по ней тяжело, но я справляюсь.
Внутри, спиной к стене и поджав колени, сидит Трев. Его темные волнистые волосы спутаны. Под глазами круги. Он тоже не может уснуть.
Конечно не может.
Его пальцы снова и снова проводят по пятну на полу. Когда поднимаюсь, вижу, что это доска, где Мина вырезала наши с ней имена.
— Похороны в пятницу, — говорит он.
— Знаю.
— Мама… — Он замолкает и проглатывает ком в горле. Его серые глаза — так похожие на ее, что больно в них смотреть, словно она рядом, но это не так — блестят от непролитых слез. — Мне пришлось самому идти в похоронное бюро. Мама просто не смогла с этим справиться. Так что я сидел и слушал, как тот парень заливает про музыку и цветы, и чем должен быть оббит гроб, бархатом или атласом. Но мог думать лишь о том, что Мина боялась темноты, и как странно, что я позволю им опустить ее в землю. — Он напряженно усмехается, и это ужасно слышать. — Самое глупое, что ты от меня слышала, наверное, да?
— Нет. — Я хватаю его руку, крепче сжимая, когда он пытается ее вырвать. — Нет, это не глупо. Помнишь тот ее ночник с Снупи?
— Ты его еще мячом разбила. — Он почти улыбается воспоминанию.
— А ты меня прикрыл. Она не разговаривала с тобой потом неделю, но ты не сознался.
— Ну, кто-то же должен был за тобой приглядывать. — Он смотрит в окно, куда угодно, но не на меня. — Все пытаюсь представлять. Как все произошло. На что это было похоже. Было ли это быстро. Было ли ей больно. — Теперь он поворачивается лицом ко мне, полная эмоций открытая книга, желающая, чтобы я залила своей кровью все его страницы. — Ей было больно?
— Трев, пожалуйста, не начинай. — Мой голос надламывается. Хочу выбраться отсюда. Не могу об этом думать. Пытаюсь вырваться, но теперь он меня держит.
— Ненавижу тебя, — бросает он почти будничным тоном. Но взгляд его глаз — он превращает его слова в путанный комок лжи и правды, давящий на меня и такой знакомый. — Ненавижу, что выжила ты. Ненавижу то облегчение, что испытал сам, когда услышал, что ты в порядке. Я просто… ненавижу тебя.
Кости пальцев чуть ли не ломаются от его хватки.
— Ненавижу все, — единственное, что могу ответить.
Он целует меня. Тянет меня вперед внезапным движением, которого я не ожидала. Столкновение, стук наших зубов, удары носами, поцелуй под неудобным для нас обоих углом. Все не так, как должно быть. Но это единственное, что должно случиться.
Снимаю его футболку с небольшим усилием, но моя приносит еще больше неприятностей, путаясь у шеи, а он отвлекается на мою обнажившуюся кожу. Его руки мягкие, нежность на грани благоговения, двигаются по коже и косточкам, и шрамам, и изгибам моего тела.
Я позволяю ему касаться. Целовать. Раздевать и укладывать спиной на деревянный пол, покрытый рубцами нашего детства.
Позволяю себе чувствовать. Позволяю его коже накрывать мою.
Позволяю, потому что это именно то, в чем я сейчас нуждаюсь: ужасная идея, такое прекрасное, запутанное умопомрачение.
И не становится не так уж важно, что наши лица влажные от слез. Все равно всё происходит по неправильным причинам.
Позже я смотрю на его лицо в лунном свете и спрашиваю себя, почувствовал ли он, что я целовала так, словно уже знала форму губ. Словно обрисовывала их в голове, в другой жизни. Изучала их на другом человеке с такими же глазами, носом и ртом, но которая уже никогда не вернется.