В начале осени Фрося ездила домой без приключений – после обеда легко ловила попутку до города, почти без ожидания садилась в поезд, а там час ходьбы – и родная деревня. Возвращалась она на второй день, и в таком случае только вторая смена в субботу оставалась без обеда. Ивану с одной рукой тут не управиться.
Четыре поездки Фроси не остались незамеченными для деревни. И вскоре Алексашка «выступал» перед мужиками на конюшне, когда Фрося направилась к большаку.
– Слыхали, ребя, новость! Опять в город подалась, кормилица ребячья…
– Тебе не всё равно? – Симка зло посмотрел на Федякина.
– Ты подожди, подожди, Сима, – Алексашка говорил тихим, вкрадчивым голосом, царапающим душу. – Раз взялась детей кормить, пусть кормит, а не лытает от дела.
– А может, человеку нужно? Как-никак портниха, может, за материей на базар поехала или ниток купить, – отвечал Серафим.
Алексашка переминался с ноги на ногу, ехидно улыбался, оголяя почерневшие зубы:
– Знал бы ты, Сима, какую материю она покупает…
– Какую? – спросил кто-то из мужиков.
– Весёлую, вот какую… Я прошлый раз в ольшанник за слегой ходил, вырубил и на большак вышел, домой, значит, направляюсь, а мне навстречу грузовик катит, шоферюга кучерявый, как баран-рамбулье, а на плечо ему подруга привалилась… И кто бы вы думали? Фрося наша, Ефросинья Николаевна… Пригрелась, видать, бабочка, и на дорогу не глядит.
Ольшанник был в километрах трёх от деревни в пойме речушки, а на бугре действительно проходил большак, так что первое впечатление родилось у мужиков – а не правду ли Алексашка говорит, всякое может быть. Фрося и в самом деле каждую субботу исчезает подозрительно. Но надо знать и характер Федякина, ему соврать – кобелю муху проглотить, и Серафим первым вступил в спор:
– Врёшь ты, Сашка! У тебя и вправду все люди с бельмом.
– А у тебя – так розовые, как яблочко, без пятнышка, да?
– Может быть, кто и имеет пятна, только об учителевой жене такого не скажешь… Она, видать, человек скромный, честный. Вон с баб наших за шитьё по-божески берёт, ребятню бесплатно кормит.
– А ты, Сима, поменьше верь этому. В бабах сто чертей зло мешали… Они днём монашат, а ночью ногами машут…
Симка вспыхнул, как сушняк в костре, поняв прозрачный намёк Федякина: Симкина жена, богомольная, тихая на вид Дарья, «согрешила» с Васькой Тавокиным, уполминзагом, что был для деревни самым главным начальником. Об этом случае знала вся деревня.
Сейчас Симка пошёл, изогнув шею по-бычьи, на Федякина, и, наверное, стремительный удар сокрушил бы его, опрокинул в грязь – Симка славился в деревне силой, но Зинка Мура взвизгнула, и Симка остановился, замотал головой.
О скандале, разыгравшемся у конюшни, Фросе рассказала Нюрка Козлова в конце сентября, когда привезла собранные по деревне продукты. С трудом они перетащили увесистые мешки с картошкой в подвал, а два чувала муки – в школьную кладовку. С капустой было проще – хрустящие, налитые морозным соком кочаны снесли в подвал без особого напряжения.
Нюрке надо было уезжать, лошадь, выпрошенная в колхозе на несколько часов, призывно ржала, звенела удилами, а хозяйка всё топталась на месте, смотрела на Фросю тусклыми, бесцветными, под стать осенней поблекшей стерне, глазами и всё никак не решалась начать разговор. Нюрке казалось, что от этого разговора зависит многое, если не всё в судьбе Фроси, она по-женски щадила её, но когда всё-таки насмелилась и, сбиваясь, рассказала о случае у конюшни, Фрося не огорчилась, не смутилась, наоборот, весело расхохоталась:
– Так, говоришь, Нюра, Симка его и избить мог?
– Как пить дать, Ефросинья Николаевна, – Нюрка нахмурилась, сдвинула брови к переносью. – Он ведь какой мужик? Бывает вот у человека язва, болит страшной болью, вроде острыми ногтями впилась и не отпускает. Вот и Федякин в каждого такими острыми когтями впивается. И что за человек, ума не приложу. В каждом человеке червоточину ищет.
– Ничего, – опять засмеялась Фрося, но, видимо, что-то в душе у неё покоробилось. Захотелось рассказать Нюрке о своей тягостной судьбе, о брате, только быстро себя одёрнула: кому нужно знать о её горе? В деревне горя в каждом доме хватает.
Каждый приезд в деревню Васьки Тавокина, уполминзага (даже в названии том мужики уловили что-то зловещее, хотя и расшифровывалось просто – уполномоченный министерства заготовок), был подобен грому среди ясного неба, и беспроволочный бабий телеграф трезвонил по деревне: «Живоглот приехал!»
Васька был высокого роста, москлявый, длинноногий. О таких говорят: аршин проглотил. Ходил Тавокин в специальной тёмно-синей форме с зелёным рантом на штанах, в фуражке «с капустой», хромовых с напуском сапогах. Форма была велика Ваське и болталась на нём, как мешок на огородном пугале. При разговоре он растягивал слова, словно выталкивал их через силу, стараясь придать им значимость, но речь его, корявую, с гундосинкой, не всегда понимала даже жена.
– Я, это самое, касательно насчёт поставки мяса, – начинал говорить Тавокин, и, человек, слушавший его, сжимался, как под прессом, будто становился меньше ростом. Сжиматься было от чего – каждая семья должна поставить сорок четыре килограмма мяса, почти полтысячи килограммов молока, сто яиц да и других продуктов столько, что приходилось хвататься за голову.
Однажды Васька Тавокин заглянул к Симке Силкину. Хозяина дома не оказалось, только Дашка, раскосая неопрятная баба, гремела рогачами в печи. Увидев Тавокина, она фартуком отёрла вспотевшее лицо, уставилась на усевшегося на широкий коник – лавку в святом углу – Ваську. Тот долго копался в своей командирской сумке, потом вытащил мятый клочок бумажки, долго шевелил губами, а потом проговорил:
– Что же получается, товарищ Силкина! За полугодие вы должны сдать родному государству семьдесят яиц, а сдали только десять… Прикажите ваше хозяйство описывать или как?
Дарья дёрнулась лицом, заговорила слежавшимся голосом:
– А где их брать, подскажи, Василий Андреевич? Куры-то у нас ещё зимой повыдохли.
– Не знаю, не знаю…
– Выходит, правду говорят, не спрашивай про кур – давай яйца.
– Смотрю на тебя, бойкая ты баба! Посмотрим, как ты на суде запоёшь… Сразу определишься, где кур брать.
– А ты меня судом, Тавокин, не пугай! Не боюсь! – Дарья запела дурашливо, поглядывая на уполминзага:
Васька вскочил с коника, прошипел:
– Значит, это самое, касательно яиц, частушку поёшь. Издеваешься, значит, над властью? Ну, поглядим, это самое, как ты через неделю запоёшь, – и он заскрипел сапогами, с грохотом захлопнул за собой дверь.
Дня через два к Дарье пришли из сельсовета описывать имущество. Две расторопные девки готовы были и рогачи переписать в чулане, и тут впервые поняла Дашка, что Тавокин и в самом деле доведёт её до суда, а там ещё не известно, во что дело выльется, и – готовь сухари в дальнюю дорогу.
Когда девки закончили шелестеть бумажками, Дарья как можно миролюбивей спросила:
– Слышь, барышня, делать-то что, подскажите!
Девки прыснули в кулак:
– Картошку жарить с салом!
– А это зачем?
– Тавокин всегда картошкой водку закусывает.
– Я вас на полном серьёзе спрашиваю, а вы хаханьки устраиваете, – обиделась Дарья.
– А мы тебе на полном серьёзе и отвечаем. Вот приедет он в четверг – тогда и готовь угощенье.
Тавокин в самом деле появился в четверг, лошадь распряг на колхозной конюшне и зашагал по деревне, важный, как гусь, покручивая своей вытянутой шеей. К Дарье он пришёл часа через два и, втянув воздух синим хрящеватым носом, засмеялся:
– Вкусным пахнет!
– Для тебя старалась, Василий Андреевич!
– Да ну? – удивился Тавокин, но от приглашения сесть к столу отказался.
– Сыт по горло, – ответил Тавокин и нахально поглядел на Дашку. Что-то бесовское, недоброе играло в его глазах.