Утром мы с Мишкой, как и собирались, взялись за дрова. Марфуша, которая собиралась в госпиталь к обеду, к десяти велела нам сворачиваться, указывая на расходящееся солнце и напоминая, что одному ночью работать, а у второго единственный за последние три недели выходной.
Мы, уже достаточно уставшие к тому моменту, вняли ее словам и, ополоснувшись, разбрелись по своим делам. Куда уж понесло племянника, я не знаю, сам же, устроился под яблонями в саду с подшивкой старого журнала «Родина». Переплетенные годовые подборки из нескольких тяжеленных томов, в общем-то, были знакомы мне с детства, но, интересное дело, каждый раз я находил там что-то занимательное и, как оказывалось, незамеченное ранее, а потому нечитанное.
Но вскоре со стороны двора раздалось чириканье знакомого голоса и я, чтоб не сталкиваться с Любой, ушел от греха подальше к себе в комнату. А вскоре и вовсе, как собирался, отправился к тете Паше в гости. В результате чего за утро с жиличкой нашей так и не столкнулся ни разу лицом к лицом. Осознание того, что я вынужден прятаться в собственном доме, хорошего настроения мне не добавило, но вот в намерении после завтрашнего дела поговорить с Михаилом Лукьяновичем о переезде, укрепило.
Дом Старостиных, где жила Павла Семеновна, стоял на параллельной улице — на той, с которой соприкасались сады нашей. И больше того, углы дедова подворья и Старостиных подходили стык в стык. На их земле, буквально рядом с межевым столбом, росла роскошная яблоня, дававшая из года в год немалый урожай. Как же я в детстве любил те сочные полосатые яблочки! И как их не хватало мне позже, когда моя семья перебралась в Ниженный. Беда была в том, что штрифель вызревает только к сентябрю, а мне, естественно, в это время полагалось уже идти в школу. Так что, понятно, что зелени с нее поел я тоже не мало…
Конечно, в детстве я перемахнул бы просто через забор, и пару минут спустя был бы уже возле дома. Но теперь, взрослому, солидному и при исполнении, мне оставалось лишь вспоминать детство, про себя мечтать: «вот если бы» и топать по пыльной дороге под жарящим солнцем в обход.
Но стоило мне повернуть на нужную улицу, как сразу стали видны несколько женщин, толкущихся возле двора нужного мне дома. Когда я подошел ближе, то разглядел уже, что головы всех укрыты темными платками, лица горестны, да и разговор они ведут меж собой шепотом, пригибаясь друг к другу.
Мне бы заволноваться, но правильная мысль, возникая, почему-то не приживалась в моей голове. Не верилось, что именно сегодня, именно там, где я рассчитывал получить интересующую меня информацию, что-то могло случиться такого, что все планы мои рухнут в одночасье. Да и что такого могло произойти с Павлой Семеновной, женщиной хоть и не молодой, но в то же время и не старой — еще вчера явно здоровой и даже бодрой не по возрасту?
Меж тем, я подошел к калитке, поздоровался с женщинами, стоящими возле нее, получил несколько ответных кивков и прошел в дом, в распахнутые настежь двери. В сенях никого не было и, пригнув голову под низкой притолокой, я ступил в жилую его часть.
Внутри, как и во всех подобных домах — срубных, одноэтажных, посередине стола русская печь, которая и разделяла все помещение. Справа от входа располагалась кухня, а слева — большая комната, за печкой же, была еще одна — небольшая, выгороженная дощатыми перегородками.
Так вот, в комнату я заглянуть не успел — сразу бросилось в глаза: за столом в кухне Анна Семеновна, что она тоже в черном платке, и еще две женщины, со смутно знакомыми скорбными лицами. Увидев меня, тетя Аня поднялась, кряхтя как-то по-стариковски, и протянула ко мне руки.
— Коленька пришел… Паша ждала тебя… — и заплакала.
Женщины тоже подхватились, заволновались, что-то тихо заговорили меж собой и принялись всовывать в трясущиеся руки тети Ани кружку то ли с водой, то ли с чаем. Та машинально отхлебнула, но все же направилась ко мне. А я, так и замерев столбом в дверях, переживал осознание той мысли, которую ни в какую не хотел подпускать в голову, когда подходил к дому.
— Тетя Аня, что случилось? — принял я приблизившуюся женщину в свои руки.
Та всхлипнула и прижалась — маленькая, жалкая, дрожащая.
— Нету больше нашей Паши, Коль, — сказала она, — пойдем, — и потянула меня в комнату.
Там, пока на доске, поддерживаемой табуретами, укрытая простыней, лежала тетя Паша. Лицо ее в обрамлении белого платка казалось желтоватым, нос заострился, а щеки, и в жизни-то худые, теперь ввалились совсем.
— Это как? — только и смог произнести я.
— Да вот… — стала тихо, едва шелестя, рассказывать мне Анна Семеновна, — пошла она к заутрене… я-то не смогла, в пятницу на площади была, когда самолеты-то немчурские прилетали, а потому на пристань побежала, когда все закончилось. Думала, помогу чем… помогла, а к ночи вот спину и прихватило. Так что в церкву нынче Паша пошла одна. И уж не вернулась… привезли ее…
— Так что случилось-то? С сердцем плохо стало, или еще что? — настороженно спросил я, уже задней мыслью догадываясь, что если и с сердцем, то неспроста.
— Так может и с сердцем… может, голова кругом пошла, мы ж не молоденькие уже, всякое бывает. Вот и упала, а там камень как раз подвернулся — всю голову расшибла моя Пашенька… вот горюшко-то… — и она опять заплакала, при этом тяжело привалившись к моей руке.
Я повел ее в кухню, чтоб посадить и опять отпоить водичкой… или что там женщины ей в кружке подавали еще. Тетя Аня попила послушно, вытерла глаза и посмотрела на меня:
— Ты ж в милиции нынче работаешь… оформи все как положено, ладно?
— А врача вы не звали?
— Да что ж дохтуров-то отвлекать? Все уж… — горестно всплеснула женщина руками, — Мы люди пожилые — мало ли, что с нами случается, а у них там, в госпиталю, молоденькие лежат, раненные… им нужнее.
— Но вы ж понимаете, что я должен врача позвать, чтоб оформить все, как полагается? — аккуратно спросил я ее.
— Делай, как посчитаешь нужным, Коль, — покачала та головой, — ты ж свой — плохого не сделаешь, да и куда уж хуже-то…
Последующие два часа я занимался тем, что докладывал начальству о произошедшем, ездил в госпиталь, потом сопровождал врача в дом к Старостиным, слушал его заключение… и, не переставая, мучился виной из-за случившегося, при этом, совершенно не понимая, почему испытываю подобное чувство.
— Кто знал о том, что Павла Семеновна собиралась тебе рассказать нечто такое, чего другие явно не знают? — спросил меня Михаил Лукьянович, когда я доложил ему о произошедшем.
— Только Ольга… которая младший библиотекарь… могла слышать, как она приглашает меня в дом к себе поговорить… — ответил я, прокручивая в голове тот момент.
— Да, а еще она могла кому-то сказать об этом… просто упомянуть, к примеру, что оказывается их уборщица хорошо знакома с новым милиционером и приглашает его в гости… — задумчиво предположил капитан.
Я пожал плечами:
— Да и сама тетя Паша была женщиной бойкой и весьма общительной, так что и она вполне могла рассказать кому-то, что я вернулся в слободу и завтра приду к ней после обеда.
В общем, ничего так и не решив по этому вопросу, мне в помощь отрядили Василису с машиной, и мы поехали с ней за врачом.
Алина, как начальник госпиталя, выслушав меня и только глазами выдав печаль и некоторую растерянность, спокойно и собранно распорядилась съездить к покойнице и провести положенный осмотр тому из врачей, кто смену на своем рабочем месте уже завершил. В результате этого, к Старостиным со мной отправился доктор Геворг Ашотович, знакомый мне только по упоминанию его имени Марфушей. И видимо потому, лишь коротко познакомившись, разговора в машине мы так и не завели. А возможно, немолодой седоватый армянин молчалив был от природы или просто сильно устал после смены, все ж, как я знал, он тоже был не совсем здоров, из-за чего и перевели его с передовой в тыловой госпиталь.
Впрочем, мне хватило Марфы, которую Алина отпустила на пару часов — все ж пожилые женщины, что погибшая, что горюющая, были нам родней. Так вот Марфуша, пока мы ехали, в отличие уставшего доктора, успела и сама поплакать, и меня вопросами замучить, и даже возможные, как ей казалось, причины смерти нашей родственницы найти.
По приезду, стоило нам пройти в дом, как в него набилось немало народа. Так то, возле тети Ани все те же две женщины, что были при моем первом посещении, находились. Но только в дом пришел доктор, как все те, что толклись у порога, тоже повалили в дом. Пришлось мне поработать привратником.
— Выходим товарищи, — грозно нажимал я голосом, подталкивая к выходу самых упрямых, — никто не задерживается в доме. Работа врача не может проходить при таком скоплении народа.
Мне пытались возражать, уговаривать, ссылались на то, что Анне Семеновне нужна поддержка… в общем, все как обычно, когда людское любопытство берет верх даже над печалью и общепринятыми нормами поведения. Но я справился и, пригрозив отправить в отделение самых говорливых, поставил на двери Василису, а сам отправился помогать Геворгу Ашотовичу с осмотром тела. Марфа же занялась тетей Аней, которой привезла из госпиталя каких-то лекарств.
Закончили мы быстро, поскольку осматривал Геворг Ашотович в основном только голову погибшей. Да и некоторое неудобство проведения этого мероприятия на дому, большего нам не позволило. Но, как я понял по некоторым коротким замечаниям доктора, что для ясности картины ему достаточно и этого.
Да и на вопросы всхлипывающей тети Ани, которая, вдруг встрепенувшись, когда мы мыли руки уже, решила поинтересоваться происходящим, он ответил кратко, но в том же духе:
— Да, удар о камень.
И только в машине, когда мы отъехали от дома, принялся докладывать полноценно:
— Убийство, без сомнений. Человек, как правило, не падает плашмя, тем более при головокружении. А там удар, предположительно острым краем камня, немного даже сверху нанесен. Как я слышал из разговора женщин, находившихся в доме с сестрой убитой, что когда ее нашли, лежала она ровненько, точно спящая. Нет, так люди не падают. Ее точно сначала ударили, а потом положили на спину, а камень подсунули под голову.
Я, в общем-то, был с ним согласен. Поскольку еще в первый приход успел поговорить с одной из тех женщин, что нашли Анну Семеновну на дорожке, которая тянулась через заросшую территорию старого монастырского кладбища. Действительно, когда ее нашли, она лежала ровно на спине, с руками, вытянутыми вдоль тела. Но все же следовало и место преступления осмотреть.
А потому, дождавшись, когда Геворг Ашотович напишет свое заключение, и, отпустив его домой, мы с Марком отправились к Вознесенскому храму. Там мы обнаружили вытоптанное место в траве возле дорожки в том месте, где нашли убитую, из чего мы решили, что народу набежало тогда немало. Так же нашли и камень, который, видимо, отпихнули в суматохе, но, тем не менее, он, что на гладких плитках тропы, что на немощеной почве рядом, выглядел чужеродно, и было понятно, что принесен он сюда специально и оказаться здесь сам, никак не мог.
Дежурить в ночь я оставался с Лизой. На мой удивленный вопрос, что секретарь-делопроизводитель обычно лицо вольнонаемное и к несению службы не привлекается, мне со смехом было отвечено, что, во-первых, времена нынче не те, чтоб просто вольнонаемными оставаться, а во-вторых, что из пистолета стреляет она отлично, и потому бояться с ней оставаться я не должен — она меня защитит.
Шутливый выговор немного разрядил угнетающую атмосферу, которая нависала над отделом весь день, с того самого момента, как узналось об убийстве похоже очень важного свидетеля. И я уже с более спокойной душой приступил к несению своего первого боевого дежурства на новой должности.
Часам к семи вечера мы остались одни. Лиза взялась печатать какие-то формуляры и резво застучала по клавишам. А я, чтоб немного отвлечься от насущного, в надежде, что потом, со «свежей» головы и думаться будет легче, решил пока ознакомится с довоенными делами, хранящимися в архиве отдела. Так же меня подтолкнуло к этому понимание, что открытые и благополучно завершенные дела, проведенные по правилам людьми более знающими, чем я, помогут и мне освоить некоторые специфические премудрости моей новой профессии.
Но только я поднялся к себе из полуподвала, и разложил на столе несколько отобранных папок, решая, с которой начать, как послышался отдаленной звук открываемой входной двери, а по коридору процоколи каблучки посетительницы.
Нет, не посетительницы.
К моменту, когда Любовь Михайловна возникла в проеме распахнутых дверей приемной, я успел подняться из-за своего стола и уже находился возле Лизиного, не желая оставлять ее одну перед лицом возможных проблем. Все ж офицером милиции здесь был я, а не она.
Естественно, моей… кхм, первому секретарю райкома эта картина не понравилась. Она зло, с вызовом, посмотрела на девушку, которая, слава богу, ничего не поняла и, просто поприветствовав парторга слободы, снова уселась на свое место. Я, понимая, что Лиза уже на нас не глядит, а все внимание ее снова отдано бумагам, вопросительно вздернул бровь в молчаливом вопросе.
— Мне нужно с вами поговорить, Николай Алексеич, — ответила Люба и, посмотрев на нашего секретаря, добавила: — По делу.
— Проходите, Любовь Михайловна, — предложил я, поводя рукой на дверь кабинета за своей спиной.
Ну, а как я мог еще поступить?
Впрочем, Лизе явно не было до нас никакого дела и на все наши политесы, разыгранные в основном для нее же, она внимания не обратила.
Мы прошли внутрь комнаты, и Люба закрыла за собой дверь.
— Пожалуйста, присаживайтесь, — предложил я ей расположиться на стуле, стоящем с внешней стороны моего стола, как сделал бы это, будь передо мной любой другой посетитель.
— Прекрати сейчас же, — прошипела женщина и даже хлопнула ладошкой по тем папкам, которые я пять минут назад разложил пред собой, но на предложенный стул уселась.
Меня, поганца такого… ха-ха, ее раздражение порадовало.
— Уважаемая Любовь Михална, я не понимаю вас. Я здесь на работе — при исполнении. Вы тоже пришли по делу…
— Да по какому делу?! — взвилась она, но покосившись на дверь и видно вспомнив, что стол Лизы сразу за ней, тон свой все-таки понизила, — Ты сегодня все утро избегал меня, а потом и вовсе ушел, не сказав мне ни слова!
— Я избегал вас?! — избегал-избегал конечно, но ей об этом знать совершенно ни к чему, — Да мы с Мишкой целую кучу дров перекололи и в сарай перенесли! Так что бегать мне от вас было просто некогда.
— Ладно, — махнула рукой женщина, — уговорил.
— Так зачем пришла, Люб, если не по делу? — тоже уже без издевки, просто желая свернуть все побыстрей и спровадить ее восвояси, спросил я.
— Да просто так! Дома делать нечего. В парткоме тоже тишина — один Захарыч кукует на посту, вот и решила к тебе наведаться. Подумала, может, скучаешь тут без меня… — улыбнулась она тягуче, при этом прикусив губу и поерзав по ней зубиком.
Тьфу ты! Я почувствовал позыв сглотнуть набежавший в горле ком. Но ответил ей, тем не менее, спокойно:
— Как видишь, не скучаю — дел много, — и указал на свой стол, так кстати заваленный папками.
— Вижу, — протянула она и, встав порывисто со стула, направилась к карте слободы, висевшей на стене слева.
Она разглядывала карту… а я ее.
Вот что не так? Красивая женщина, даже очень. И ко мне… хм, со всей душой. Вот только, как раз мне, все это, не заходило ни в какую!
Отчего? Было ли тому виной то предубеждение, что возникло у меня после слов Алины и Марфуши, сказанных о ней еще до нашего знакомства? Или все же та некая гниль, которую почувствовал я в этой женщине в первое мгновение, все-таки имела место?
Не знаю… и теперь, после вчерашнего в бане, наверное, трезво рассудить я уже не смогу. В отношении нее, все теперь перекрывало нечто чувственное и инстинктивное, отчего разум мой пасовал, и логически оценивать происходящее как-то не получалось.
— Это у вас места убийств указаны? — меж тем спросила Любовь Михайловна, ткнув пальцем в один из красных флажков.
— Люба, — укоризненно покачал я головой, — это рабочая информация, ты-то должна это понимать?
— Да я просто так спросила… — пожала она плечами.
Да, кстати… рабочая информация… а почему бы и нет? Все ж наши отношения нынче более чем свойские…
— Ты вот скажи-ка мне лучше, — спросил я женщину, пристально наблюдая за ней, — а что у тебя были за отношения с Владимиром Прокопьевичем?
— С Володей? — удивилась она, и стремительно подойдя к моему столу, уселась на оставленный пару минут назад стул, подперла подборок ладонями и уставилась на меня игривым взглядом: — Ревнуешь… — не столько спросила, сколько констатировала она.
Я не ответил — пусть ее… пускай думает все, что ей угодно, а то начни я сейчас отрицать, точно уведет разговор не в ту сторону.
Она же, приняв мое молчание, как ей было удобно — за более подходящий для нее вариант, ответила по теме:
— Не ревнуй. Да, он ухаживал за мной последние полгода. Но что у меня с ним могло быть?! Он же сильно старше, правильный весь из себя такой… скучный…
— А вы с ним о его рабочих делах не говорили? Может он, что поминал… — но меня перебили.
— Коля, вот зачем оно мне надо было, его рабочие моменты обсуждать?! Мне и своих проблем хватало! Говорю же тебе, не интересен он был мне особо, и дела его тоже.
Не знаю почему, но ее ответ меня покоробил. Нет, не тот факт, что она не знала о его работе ничего. А то, что… был человек, похоже, что неплохой, что-то чувствовал в ее сторону, видимо нечто хорошее, она принимала это… а теперь вот оказалось, что ей и не нужно было его чувств. Да и дела до него не было…
Меж тем, Любовь Михайловна откинулась на стуле, сложила руки на груди и поджала упрямо губы. Стало понятно, что на интересующую меня тему она говорить белее не намерена, а потому:
— Иди Люба домой, мне работать надо, — сказал я и выжидательно посмотрел на нее.
— Ладно, пойду я, — кивнула она, а потом хитро улыбнулась: — Жалко, что ты с этой девицей сегодня дежуришь, а не с тем глухим вашим парнем — я б тогда могла и попозже к тебе в гости заглянуть!
Уходила она нехотя, с Лизой попрощалась резко, да и дверью видно приложила о косяк основательно, потому как звук этот я услышал четко, а не едва-едва, как обычно это случалось. Ну, и ладно, главное — ушла.
А через час, ближе уже к сумеркам, прибежали дети. Сначала Лизин Вася, а потом и мои племянники — покушать нам принесли. Мне кое-что незатейливое собрала Алина, а сослуживице моей — свекровь. Так что следующий час мы провели отлично.
Мы подсовывали куски детям, которые чинясь, отнекивались по началу, но потом сдались и нам все же удалось скормить им хоть немного из того, что они же и принесли. А потом и вовсе пили мы травяной чай — с сахаром! Это Маняша выложила из кармана и, краснея, предложила всем. Снова, поди, выздоравливающие солдатики принялись ее баловать, а Марфа с Алиной не доглядели опять.
Хотя, конечно, мы-то с Лизаветой пили чаек пустой — делая только вид, что откусываем от своего рафинада, а потом подсунули его опять детям, будто у нас тут, на работе, пара кубиков завалялась тоже.
И для меня, что этот импровизированный розыгрыш, что сами уговоры детей, брать и не стесняться, были внове и как-то по-новому же радостны, когда те, сияя счастливыми рожицами, с удовольствием смаковали куски.
А часам ближе к двенадцати я уговорил Лизу подняться наверх, туда, где в старом начальском кабинете стоял большой, обитый бархатом диван, и подремать. Сам же остался внизу и наконец-то принялся за те папки, которые так до сих пор толком рассмотреть не сумел.
Ночь тянулась медленно, проблем видно у населения сегодня не возникло никаких, так что и тревожить нас было некому. А потому и я несколько раз спохватывался на том, что начинаю присыпать прямо так, сидя за столом, и голова моя клонится на раскрытую папку.
Так что во избежании возможного нарушения «правил проведения на дежурстве» я несколько раз ходил в привратницкую и умывался там холодной водой. А потом подолгу стоял возле открытого окна и смотрел на спящую слободу и далекую, кажущейся почти недвижимой реку, благо звезды и неполная луна разбавляли густую черноту отменно. С улицы тянуло чуть остывшим от дневного жара воздухом, и полнился он ароматами сена, речной воды и хвои из заречного бора. Сверчки сходили с ума, и то и дело принималась курлыкать какая-то птица.
Впитывая этот покой, было тяжело понимать, что все это обман, что где-то, не так уж и далеко, сейчас грохочут взрывы, да и сам городок спит спокойно, возможно лишь до времени… и что печальнее — скорее всего…
Когда простор над рекой стал светлеть, я, понимая, что утро уже близко, принялся за свои привычные «танцы», благо места между нашими с Михаилом Лукьяновичем столами мне вполне для этого хватало. Вскоре, где-то совсем рядом заголосил петух, а спустя минут пять сверху спустилась Лиза и принялась разжигать примус под чайником.
Вот и закончилось мое первое дежурство на новом месте службы, а день, обещающий быть богатым на события, только начинался.