Сначала мы завезли Марка в рабочий поселок, где высадили его перед бараком, в котором парень квартировал. Михаил Семенович наказал ему отдыхать, и только часам к трем являться на работу.
Когда добрались до отделения, первым делом капитан так же отпустил Наташу и Прола Арефьевича по домам. Пытался и меня отправить, но я категорически отказался, сказав, что пока не изучу найденную книгу, покоя мне будет — и спать не усну, и куска хлеба проглотить не сумею. Михаил Лукьянович посмеялся, конечно, над моим таким рабочим ражем, но понял, и настаивать не стал.
— Ну, тогда раз ты в отделении остаешься, пойду я, сосну пару-тройку часов наверху. Сейчас уж Лизавета должна подойти с минуты на минуту, так что и ты будешь тут не один.
Впрочем, когда подошла Лиза, я даже не заметил. Да и когда чай с хлебом мне подсунула тоже — сразу по приходу или спустя часа два. Да и что чай тот, похоже, не травяным был, а морковным, определил только, допив до конца и не ощутив в последнем глотке привычной ароматной мути. Настолько меня поглотила книга.
Дело в том, что «Часослов» этот оказался не прост… совсем не прост.
Да, основное его наполнение, это были старые, слипшиеся, местами почерневшие и скрошившиеся страницы с духовным текстом. Но вот в конце его находились, частично входящие в общий, похоже, не так давно обновленный переплет, а частично вклеенные дополнительно, листы. И вот они несли на себе информацию совсем не божественного содержания, а вполне себе светскую — всё о значимых событиях рода Свешниковых.
Я читал эти записи, сначала на тех страницах, что были желтыми и обветшалыми, на многих едва различая текст. Потом на листах просто затертых, а в конце и вовсе целых, на хорошей лощеной бумаге, которая сохранилась великолепно. Но ничего такого, из-за чего стоило устраивать погром в архиве и убивать старика-сторожа, не находил…
Обычное перечисление рождений и смертей, женитьб и замужеств. Упоминались так же некоторые важные события и помимо этих, но тоже ничего, на мой взгляд, настолько важного не содержащие — постройка домов, покупка усадьбы у обедневшего дворянского рода, а потом и их особняка в Санкт-Петербурге.
На самой последней странице были выведены семь записей, сделанные одним подчерком.
Первой значилась запись об окончании строительства особняка в Ниженном в сентябре 1877 года и о данном в честь этого события бале, двумя месяцами позже.
Во второй строке упоминалась поездка последнего из Свешниковых на выставку в Париж в год смены веков
В третьей же, писалось о почившей Марии Ивановне Свешниковой в марте одиннадцатого, в возрасте 38-и лет.
За ней шла запись о новом венчании Михаила Ефремовича на Зое Семеновне Старостиной в церкви Троицы Живоначальной в Ниженном, уже в мае того же года.
И буквально через пять дней запись о рождении девочки, нареченной Любавой и спустя еще три дня, о крещении той в храме, в котором венчались родители.
А последней строкой шло извещение о смерти Марфы Захаровны Свешниковой в декабре шестнадцатого.
И все — ничего такого, что стоило тех усилий, которые были приложены по добыванию сего фолианта.
Часа за два я выучил чуть не наизусть все последние записи, вкупе с теми, что шли и за век прошедший. Старые, кстати, тоже проштудировал основательно, хотя в них я и вовсе смысла никакого не видел. Что-то, конечно, тревожило мои мысли из-под тишка, но вот что именно, с такого устатку, в каком я находился нынче, разобраться уже даже и не пытался.
Но вот, когда я сидел, осмысливая понимание, что ничего нового в записях не найду, и машинально перелистывал старую часть книги, стараясь разлепить страницы, то вот между ними-то и нашелся отдельно вложенный листок. Вроде обычный — тетрадный или из блокнота, не очень старый, хотя и затертый на сгибах сильно. Он лежал между слипшимися страницами, и создавалось впечатление, что вот именно в этом месте их склеили специально. А приглядевшись, определил, что это именно так и есть — там, где на уголках видны были капли клея, старая бумага треснула и начала крошиться.
С замирающим от предвкушения сердцем я раскрыл лист. Текст был написан явно тем же размашистым почерком, что и последние строки в «Часослове», но здесь было похоже, что пишущий придерживал руку на завитках и старался мельчить.
«Здравствуй сын,
пишу до тебя с оказией. Люди, что передадут тебе сие письмо, надежны вполне, но вот обстоятельства, надо полагать, могут сложиться разные. А потому имен я не называю.
У меня по прежнему все неплохо, живу в Париже, но собираюсь перебираться в Германию, там есть те, кто заинтересован в твоем старом батюшке, кто верует, что я еще на что-то годен.
Не знаю, сыне, может, на что и сгожусь. Ибо красная холера, что поглотила землю нашу, зубами в нее вцепилась крепко и, думается, сама не отпустит более уже никогда. А потому надежды, что в Россеи Матушке все само придет на круги своя, тают с каждым днем и нужно как-то помогать провидению.
Так что сам я родного краю и не увижу наверное. Плохо на чужбине русскому человеку, но я креплюсь. Да и не бедствую, как ты знаешь.
А вот за тебя душа болит. Так что спешу сообщить, чтоб знал ты, есть и у тебя от достояния нашего. Это то, что предки наши собирали кропотливо, не надеясь на авось и день завтрашний.
По той же причине, по какой имен я не называю, указывать и на место, где припрятал я достояние рода, напрямую не стану. Ты, сын, вспомни хорошо, о чем я тебе рассказывал об городе небольшом, откуда корни наши пошли. Предания вспомни, да подумай о том, что запасливые предки наши делали, когда беда надвигалась на них.
Но если не вспомнишь, то оставил я подсказку, видно и тогда, в 18-м, чуя душою своей, что не самому мне доставать спрятанное придется. Сходи на могилу своей бабушки, там на деву, что печалится по ней, посмотри. В той деве и подсказка имеется. Думай сын, вспоминай. Удачи тебе кровинушка моя.
С возможной оказией напишу опять.
Твой отец.
P. S . Просьба у меня есть к тебе, не серчай токма, но может это известие и тебе будет в радость…»
В этом месте лист был оборван — ровненько так, как по линеечки. Видно сложили его прежде и ногтем придавили, а потом уж и рвали. Значит, не случайно, по неосторожности, это произошло, а сделано преднамеренно. Но отметил я данный факт машинально — задней мыслью. А вот на переднем плане маячила мысль — все!
Все теперь понятно, все открылось, и таинственности в происходящем больше нет. Зарыл где-то в наших краях купец Свешников клад, а сынок его теперь объявился и ищет те сокровища. Только вот, сволочь такая, не тихо себе с лопатой по оврагам промышляет, а собрал банду, вдумчиво пристроил людей на предприятия, дом на отшибе прибрал, и дошел до того, что стариков убивать начал!
Да и в смерти предшественника моего виноват он. Как близко Владимир Прокопьевич подобрался к разгадке, что этот гад пошел на убийство офицера милиции?
Да, и тетя Паша еще… которая видно где-то увидела и признала младшего Свешникова. Вот только совпадение ли это, что убили ее сразу после нашей встречи, или все же доложил кто, что в гости она меня зазывала?
Но в любом случае, сволочь и падаль этот Свешников… и я наверное впервые в жизни пожалел, что не знаю более крепких бранных слов.
Отвлек меня от этих мыслей, спустившийся сверху Михаил Лукьянович. Он вошел, приглаживая влажные волосы, видно заходил в привратницкую и умывался спросонья:
— Хорошо отдохнул… но мало. Ну, ничего, после трех Арефьич придет и меня отпустит. Да и дела пока есть еще, надо разгребаться с тем, что мы имеем по ночной облаве. Вон, у Лизы лежит список тех, кто на пристани работает. Семен Яковлевич передал. Лизавета говорит, что уж с час как прибегал мальчишка от него.
А я и не видел…
— У тебя-то как дела, стоящее что, в книге нашел? — обратился он уже ко мне непосредственно.
— Нашел, — кивнул я, — да столько стоящего, что все теперь со всем ясно стало.
— Гляди-ка ты, неужели все дела разом раскрыл? — неверяще удивился капитан.
— Да можно сказать, что так, — я подал ему найденную записку и принялся излагать свои соображения.
— Ну что, — сказал Михаил Лукьянович, выслушав меня внимательно и прочитав пару раз написанное, — все это звенья одной цепи получается, и убийства, и погромы. И сводится это к тому, что проблема у нас теперь одна, конечно, стала, но большая — банду надо ловить. И главаря ее, которым, по всей видимости, и является младший Свешников. Как хоть зовут его, еще не узнал?
— Если судить по записям «Часослова», то Александром. Но думаю, что он и имя, и фамилию давно поменял.
— Фамилию, точно — да, а вот имя может и нет, — задумчиво ответил на это капитан, — ладно, разберемся. Теперь хоть знаем с чем… ты домой вообще собираешься? — вдруг неожиданно перескочил он на другую тему, — Тебе ж на похороны, наверное, надо? Старостины вам родственниками вроде приходятся?
— Да, родней, — подтвердил я, не вдаваясь в объяснения.
А вот про похороны я забыл… не хорошо. И я спешно засобирался домой.
А там, стоило мне войти в двери, как на меня грозно надвинулась Марфа. Уперев руки в бока, она строго, как когда-то, когда мы с Павлом были детьми, а ей приходилось за нами, сорванцами, приглядывать, принялась меня отчитывать:
— Вот что ты себе удумал?! Взрослый стал больно?! Так дело не пойдет, Коля! Семья, она на первом месте должна быть у человека всегда! Живо наверх, переодеваться! Вон, и Алина уже подъехала, а ты не готов еще!
Я бочком, бочком, не возражая, проскользнул мимо нее. Но наверх не пошел, а нырнул в дверь, ведущую на задний двор, а там и до бани, надеясь, что какая-то вода в бочке осталась еще. Все ж считай сутки по сараям и подвалам лазил.
Когда поднимался к себе в комнату, то слышал, как где-то в прихожей разговаривают женщины и щебечет Маняша. Действительно, Алина с работы уже пришла, так что и мне задерживаться не стоит.
На постели, поверх покрывала, лежали наглаженные брюки и рубашка, из тех, что мне мать подложила в чемодан к форме. А возле металлической ножки стояли и коричневые полуботинки на шнурках… не мои, потому как такого у меня с собой точно не было. А значит, или дядины, или скорее, даже Пашины, если судить по элегантности вещей, подзабытой как-то уже в последние годы. Ох уж эта Марфуша! Улыбаясь, я принялся спешно одеваться.
Застегнув пуговицы на манжетах, одернул их и понял, что, а одежда-то мне великовата стала! Знать более упитанным я был до войны…
На кладбище мы ехали на бричке, на которой и привезли Алину из госпиталя. Возница, дядя Сеня, как она его называла, был мужчиной пожилым и по виду суровым, но начальницу похоже уважал, хотя и была она ему ростом по плечо, а по возрасту годилась в дочери. Все только охватывался он:
— Не трясет ли сильно, Алина Андревна? Давайте через площадь свернем, чуть подлиньше путь-то будет, но зато без пыли такой?
Марфуша, видя, что я кошусь на такое странное поведение вроде бы серьезного мужика, наклонилась ко мне и зашептала:
— Ты ж знаешь Алину нашу! На работе-то она сурова конечно, но душа-то у ей сердобольная. Губы подожмет, вроде глянешь на ней — сурьезная, а она уж давно разжалобилась, помогать надумала. У Иваныча-то внучка зимой захворала, воспаление в легком было, думали все — помрет девка. Ан нет, Алина наша выходила ее… ну, и Агапиха тож подмогнула. Только про ту говорить никому не след, вот теперь Алина одна благодарность-то Иваныча и принимает. Уж полгода прошло, а он все не угомонится… но, опять же, девоньку-то свою они почитай тогда похоронили…
Вот, опять эта Агапиха… вездесущая какая-то бабка… а так-то, уважают Алину нашу и хорошо, значит есть за что. И я, кивнув Марфуше, отстранился.
А там и доехали вскоре.
Двери в Архангельскую церковь стояли открытыми, но людей на пороге видно еще не было, и значит, отпевание покойницы не окончено пока. В сам храм ни я, ни Алина не пошли. Но вот Марфуша, не глядя на мою невестку, направилась внутрь, а дядя Сеня кепку снял и перекрестился на вход, не скрываясь.
Я с интересом покосился на Алину. Было видно, что ей это не по нраву, да и Маняшу она придержала за руку, что б та за Марфой не увязалась, но вид сделала, что вроде и не заметила ничего. Ну и правильно, что возьмешь с этих, дремучих?
Но вскоре народ из храма стал выходить. В общем-то, и народу того было не много — на улице-то перед домом, да еще когда я врача привез, колготилось гораздо больше.
Потом позвали меня и дядю Сеню, и мы, да еще двое незнакомых мне пожилых мужчин, понесли гроб к месту захоронения.
Там постояли немного. Женщины подходили ближе, прощались, плакали, что-то там говорили. А я, чувствуя свою вину, так и не смог приблизиться. Стоял в отдаленье и просил тетю Пашу простить меня, умом понимая, что нет ее больше и все эти мысли чисто мое самоуспокоение. Но что-то подспудное, видно вбитое бабушкой в детстве, нашептывало, что — нет, тут она, рядом, и слышит меня… и прощает.
Маняша же, как заметил я даже в этот скорбный и какой-то двоякий для меня момент, похоже, покойницу совсем не боялась. И мне, помнящего себя примерно в этом возрасте и в подобной ситуации на похоронах деда, удивительно это было наблюдать. Тогда мы с Пашкой в комнату не шли, так и прокрутившись считай три дня на улице, а ночью уходили спать во двор. И вот теперь девочка, боящаяся каждого громкого звука, здесь, на кладбище, вблизи открытой могилы, вела себя спокойно и степенно.
Война ли тому причиной, научившая ребенка пониманию, что от мертвых опасности уж нет никакой, а бояться живых только стоит? Не знаю…
Из задумчивости выдернула меня Марфа, напомнив, где мы, и зачем тут находимся. Я подошел к могиле, кинул три горсти земли в яму, как положено, и опять отступил.
Тетя Аня ехала с нами в бричке, и еще человек пять сзади — на телеге. Остальные пошли пешком.
Длинный стол, составной из нескольких, поставили за домом, прямо под крайними яблонями в саду. Те две женщины, что находились с Анной Семеновной с самого начала, суетились возле него.
Я сидел и слушал шелест тихих голосов, соседствующих со мной незнакомых старушек, те обсуждали меж собой стол.
Подавали щи. А потом картошку с грибами, еще из прошлогодних наверное — сухих. В нескольких общих тарелках стояло понемногу капусты квашенной и соленых огурцов. Не щедро конечно, но, так оно и понятно, по этому-то году огород чай пустой. Они ведь, что огурцы, что капуста, больно любят воду, а тут жара такая стоит и сушь. На стаканах со смородиновым компотом лежало по пирожку. Крыжовник в них кислил нещадно, но зато всем раздали карамельки, раздобыть которые, оказывается, можно было лишь по талону, выданному по случаю похорон и следующих за ними поминок.
А я слушал вполуха и ел щи, не чувствуя их вкуса. Мужчины, что сидели за столом, выпивали по стопочке, также выданной по талону водки. Но мне пришлось отказаться — в меня и щи-то не лезли толком, да и в голове из-за разрозненных мыслей стоял какой-то туман.
Но, в общем-то, при всей своей пришибленности, я вполне четко осознавал, что состояние мое вполне закономерно после бессонной, богатой на события ночи и скорбного, оказавшегося достаточно изматывающим для меня, мероприятия днем. Да и знание о том, что тайны все раскрыты, обрушившееся в одночасье, трезвости ума не способствовало совсем. Так что, куда уж мне еще и водки сверху?
Впрочем, вскоре народ стал расходиться. Первыми поднялись женщины, работавшие вместе с Павлой Семеновной в библиотеке. Пришли они все вместе, даже Клавдия Васильевна пожаловала, в очередной раз поразив меня своим внешним видом дамы ушедшей эпохи, который здесь, в саду, возле грубо сколоченных столов и скамеек, и вовсе цеплял глаз своей неуместностью. Но печалились женщины вполне искренне, вспоминая покойную лишь добрым словом, перечисляя ее веселый нрав, легкий характер и проявляемую доброжелательность ко всем.
А почти следом за ними встали из-за стола и Марфуша с Алиной, объясняя попутно тете Ане, что и у них еще имеются в госпитале дела. А дядя Сеня, ввиду глубоко уважаемого им начальства остаканиться так и не решившийся, сразу направился к бричке.
Так что и я, оставив свое место рядом с болтливыми старушками, подался через двор на выход.
В сенях мои все еще прощались с Анной Семеновной — сокрушались, сочувствовали и обещали не забывать старую женщину, попутно, то ли ее же уговаривали много конфет им с собой не давать, то ли вразумляли Маняшу, что столько сладкого есть вредно. Но увидев, что я подошел, расцеловались с хозяйкой и вышли на улицу, к уже ожидающей нас возле самой калитки бричке.
Но когда я проходил мимо, тетя Аня подхватила меня под локоть и остановила:
— Остался бы ты, Коля. Нам стоит поговорить, все ж ждала тебя Паша не просто так… сейчас разойдутся люди, и мы посидим спокойно.
Я пораженно уставился на нее, но все ж мои терзания на кладбище даром не прошли, а потому даже находясь в крайнем удивлении, прежде чем спросить, не забыл окинуть взглядом сени. Но ведущая в дом обитая войлоком дверь была закрыта и голоса женщин, принявшихся мыть посуду на кухне, звучали глухо, а перед крыльцом и во дворе я и вовсе не заметил никого. Так что не удержался и все-таки спросил:
— Вы знаете, о чем тетя Паша собиралась разговаривать со мной?!
— А как же ж? Мы с Пашенькой последние годы вдвоем жили. Вот и говорили обо всем — что видели, что слышали, она на работе, я на базаре, в церкви, если порознь ходили… вспоминали многое… Чем нам было еще заниматься-то? Родных рядом — никого, ты знаешь. Я так и вовсе одинокая, мой Сашенька, как погиб на реке во время сплава, году в двадцатом, так больше я замуж и не пошла. И деток Бог не дал… А Людмилка Пашина давно в Ниженном живет, внуков вот, три года уж как не видели…
Тут от столов потянулись люди, и она вынуждена была замолчать. Махнув своим, чтоб ехали и меня не ждали, оставил тетю Аню провожать соседей, сам прошел обратно в сад.
Вот же я остолоп! Думал, рассуждал еще… но что взять с меня, взрослого одинокого мужчины? Как помыслить мог только, что образ жизни двух пожилых женщин, настолько отличен от моего понимания возможных между ними отношений?!
И хотелось мне… хлопнуть себя посильней по лбу, все ж недогадливость моя была беспредельна — с моей-то семьей они роднились близко, хотя по сути-то родственниками нам и не были, так ведь не просто так, а от одиночества! А потому догадаться о близости сестер, живущих вместе — лишь вдвоем уже лет десять, я мог вполне.
А потом мне хотелось… схватить тетю Аню, усадить ее поскорей перед собой и закидать вопросами, которые вдруг и сразу зароились, зажужжали в моей голове, словно пчелы в потревоженном улье.
Но я взял себя в руки и сначала терпеливо ждал, пока она распрощается со всеми, потом спокойно пил принесенный ею мятный чай и молча жевал подсунутую конфету, а главное, слушал то, что ей угодно было говорить. При этом, не перебивая.
Да, я сидел и слушал о том, как жилось им с Пашенькой в последние годы, как, не имея возможности видеть внуков часто, привечали нашу Маняшу, считая ее единственной отрадой своей, о том, что и не знает она, тетя Аня, теперь, как сможет доложить в письме Людмилке, о смерти матери …
Так что — да, сидел и слушал. Три дня сам догадаться и расспросить не мог, а теперь уж что?! Могу и подождать еще минут пятнадцать. А женщине не помешает выговориться…
Но, как ни странно, стоило соседкам, которые помогали с поминками, забрать со стола последние тарелки и уйти в дом, как тетя Аня сама оборвала свой не относящийся к делу рассказ и заговорила о том, что меня интересовало.
— Я ж понимаю, что при них, — она кивнула на дверь во двор, — лучше не стоит… Пашу ведь убили? — и пытливо посмотрела на меня.
Я смог только кивнуть на это.
— Ох, говорила я ей, что ни про молодого хозяина, ни про Любку, открыто говорить не след…
— Про какую Любку? — не понял я, о том-то, что это Александра Свешникова тетя Аня назвала молодым хозяином, я, в общем-то, догадался.
— Так про ту, что в вашем доме живет!
— Жиличка наша, Любовь Михална?! А она-то каким боком к этому делу относится?
— Дык она-то тоже Свешникова по батюшке, вот только не знаю законная ли она ему дочь? Мария-то Ивановна померла в аккурат тогда, когда Любка родилась. Так что уж и не знаю, успел Михал Ефремович с нашей Зойкой обвенчаться, аль нет…
— Успел… — ответил я, вспоминая последние записи «Часослова», — за пять дней до рождения девочки.
— Вот и хорошо, что дитё не в грехе родилось… только вот зная Зойку, не удивлюсь, что другой грех там все же был — больно уж вовремя представилась первая жена Михал Ефремыча. И если правильно помню, ведь совсем не старая она была… да и про болезни никакие вроде не слышали, уж Паша бы наверняка знала о таком…
Так, я совсем запутался…
— Подождите, тетя Ань, а с чего вы решили, что наша жиличка это та самая девочка и есть? У нее и фамилия другая, да и девочку нарекли именем Любава, а не Любовь?
Сказал и тут же вспомнил, как просила Люба тогда, в бане, называть ее Любавушкой… но ведь она в тот раз, еще несколько ласкательных имен перечисляла, так что, может просто совпадение?
Хотя… похоже, что нет — это-то подсознательно я как раз и уловил, когда читал последние записи "Часослова". И мне, человеку, работающему нынче в органах, пора бы уже вернуть себе подзабытые навыки — случайности и совпадения не откидывать, а принимать всерьез. Тут уж — да, стоит признать, что моя нынешняя профессия в этом отношении от разведки нечем не отличается..
— А зачем ей быть Любавой? — меж тем продолжала свою речь моя собеседница, — Имя-то слишком приметное, а Любовей пруд пруди. Ну, а фамилия… не знаю, может была замужем…
А ведь точно, женщины-то при замужестве берут фамилию супруга… а со мной, как видно, в очередной раз сыграло злую шутку мое чисто мужское отношение к жизни и соответствующий ему менталитет. Вот если б я, хоть раз, сам задумался о женитьбе и вник во все проистекающие из этого последствия… а так, знать-то знаю, но даже в ум такие вещи не буру.
Пока я в очередной раз давал себе мысленного подзатыльника, женщина вела свой рассказ дальше:
— Нас она, конечно, не признала… но мы так подумали, что не захотела просто. Что ей со старыми тетками валандаться? Она ж начальство большое… считай, хозяйка всей слободе. А то, что это наша Любка, мы с Пашей углядели сразу, как только в первый раз увидели ее у вас. На мать она очень уж похожа, и не только лицом и фигурою, но и повадками своими гладкими. Та тоже ходила, руками водила… чисто, вон, Мурка моя… — и тетя Аня кивнула, на вылизывающуюся недалеко от нас на скамье трехцветную кошку, — А когда голос ее услышали, так и последние сомнения у нас отпали — это у них с матерью от бабки, тетки нашей с Пашей, Настасьи. Та как заговорит, так все мужики шалели…
Я же понимал, что уж после таких объяснений не признавать, что говорится это о Любе, было бы совсем непростительно с моей стороны, потому как по рассказу выходила точно она, Любовь Михайловна Зарич, и именно такой, какой я ее знал.
— Но нас племянница не признала… да-а, — все продолжала свою мысль Анна Семеновна, — да, впрочем, и брат ее не захотел с нами знаться, хотя вроде и не начальство он… никому мы с Пашей не нужны были…
— Это какой брат, Свешников? — не совсем понимая, с какой стати и от него ожидались родственные чувства.
Но тетя Аня посмотрела на меня удивленно:
— Дык нет же! Он-то с чего? Он Любе родным по отцу приходится, а я говорю о другом, что двоюродным по матери — Володе Лачковском!
— Он что, тоже вам родственник?! — в очередной раз недоуменно поразился я.
— Так я ж говорю — брат Любе, а нам племянник, — обстоятельно объяснила мне непонятливому женщина.
Вот, это наверное то, о чем раньше бы сказали: «Пути Господни неисповедимы»… негоже мне так изъясняться конечно, но вот простое «в жизни случается всякое» к этой ситуации не подходит никак.
— Тетя Ань, а можно по порядку? А то запутался я совсем что-то.
— Отчего ж нельзя-то? Можно…
И она начала рассказывать, обстоятельно и подробно.
Возможно, все эти знания о том, кто, где и когда женился, расходился и от кого рождались дети, мне и не нужны были… и, что уж греха таить, в большинстве своем оказывались не интересными, но я молчал и слушал не перебивая, потому как надеялся, что посреди всего этого, вдруг опять невзначай, да всплывет неожиданная, но нужная информация. Собственно, так и произошло, и мое терпение в очередной раз было вознаграждено.
А все началось давно, в те далекие годы, когда Анне Семеновне года три было, а ее сестра Павла и вовсе не родилась еще на свет. Так вот, у них была тетка, та самая Настасья с чарующе-бархатным голосом. Девицей она была бойкой и не то, чтобы гулящей, но разбитной — привыкла, что парни вокруг нее хороводятся, а сама она первая красавица на всю слободу.
Да так и было, вот только родители, видя такой неспокойный нрав дочери, решили как-то и ее надежно пристроить, и себя заодно не обидеть. То есть, выдать побыстрей замуж за человека хорошего. Был один такой, в соседях считай жил — степенный, уважаемый и, самое главное, состоятельный. Главным приказчиком в скобяной лавке у Самсоновых служил, на отличном счету у хозяина числился.
Вот только возрастом он был лет за тридцать и молоденькой девице, понятно, оказался совсем не люб. Отчего мужик ходил до сего времени в холостяках, моя собеседница не зала. Предположила только, что возможно уже вдовел или в бобылях просто выслуживаться перед хозяином было легче.
Но когда он все же Настёну для себя приглядел, то и повел себя по-умному, по-взрослому — пока молоденькие ветреные парнишки за самой девкой ухлестывали, Николай сразу к родителям пошел. А те и отказать не смогли — человек уважаемый, дом имеет большой, да и мошна видно в наличии имелась немалая.
Так что, отец родительской волей капризы дочери переломил, и отправилась она, как миленькая, под венец с постылым, но богатым. Обычная, в общем-то, история, и на этом часто и заканчивается она, но не в этот раз…
Лет пять прожили вроде и неплохо — сына родили, дом полная чаша, а Николай к тому времени уж встал старшим над всем Самсоновским делом в слободе. Чего не жилось Настасье спокойно — неизвестно, но загуляла она. Да не просто с кем-то из сельчан или с каким приличным заезжим, а с цыганом из табора, что по лету чуть выше по течению раскинул шатры.
Табор ушел к осени, а к началу весны Настя родила девочку. И была та не светленькой, как брат и оба родителя, а смуглой и черноволосой. Николай, не вынеся видно позора, пару раз смертным боем избил жену, но жить так и не сумел с ней дальше. И однажды, так и не признав новорожденную, забрал сына и уехал неизвестно куда. Нет, слухи доходили, что он вроде в Ниженном, или даже в Москве, где предприятия у Самсоновых тоже имелись. Говорили, видели его — живет не тужит, сына растит, у хозяина по-прежнему в доверенных людях ходит.
А Настя с дочерью остались в слободе. Дочку нарекла именем вот странным, взятым вроде и не из святцев даже, а из каких-то журналов, что привозил ей в свое время Николай в немалом количестве из Ниженного и Москвы. Чем жили и на что, без него уже, моя собеседница не знала — отец не сильно поощрял их с Пашей общение с Зоей. Хотя с теткой Настасьей бывали они в доме у родни часто и отец их не гнал. Вот и выходило, что сам он жалел сестру непутевую, но дочерям наказывал вне дома с непотребными родственницами дел не иметь.
Как уж тетка вела себя, тетя Аня не ведала — они тогда с сестрой еще очень молоды были и в их присутствии старшие о таком разговоры старались не заводить. Но вот Зойка росла девицей ушлой, и этого было от них не утаить. Красива была поболее матери. А в тринадцать лет уже работала в суконной лавке у Решитовых. Там сама научилась, и читать, и считать, и вообще очень скоро незаменима стала — как выставят за прилавок смазливую и бойкую девочку, так торговля идет лучше некуда.
Видимо там и присмотрела ее для себя Марфа Захаровна Свешникова.
Дама та была весьма преклонных лет, жила в слободе не выезжая уж лет десять и, с возрастом что ли, заимела некую придурь — полюбила строить из себя барыню, да такую — старорежимную, крепостнических времен.
В чем это выражалось? Да стала она держать возле себя комнатных девок. Нет, не горничных-поломоек, а именно, что для развлечения. Девушки эти читали ей, песни пели, шаль за ней носили, на ночь разоблачали, а поутру помогали наряжаться к столу.
В разное время от трех до семи таких помощниц возле старой купчихи набиралось. Так рассказывала тетя Паша, которая тоже лет в пятнадцать попала в дом Свешниковых, но как раз в горничные-поломойки, а не в приживалки при барыне. Для последней должности, как она сама рассказывала со смехом, рожей не вышла — носик картошечкой, веснушки по всему лицу, да и волосы простого русого цвета — блеклые. А Марфа Захаровна простушек не любила, предпочитала девок ярких, красивых — чтоб глядя на них, глазу радостно было.
Впрочем, Михаил Ефремович, хоть материным капризам и потакал, но видно и сам тем девкам радовался не меньше. Поскольку, только на тети Пашиной памяти две таких из окружения старой купчихи выбыли, притом, в аккурат по отъезду из Бережковского дома хозяина. Третьей из-под руки своей покровительницы упорхнула Зойка.
Уж неизвестно, куда потом девались предыдущие девушки, в слободу они не возвращались, но после того, как уехала сестрица, хозяин сманивать помощниц у матери престал. Видно держала его последняя зазноба крепко.
Да, собственно, как подтверждение этому, слышала как-то Анна Семеновна разговор матери и тетки Настасьи. Та хвалилась вовсю родственнице, как была в гостях у дочери — в Ниженном, и Зойка там, словно барыня жила. Михаил Ефремович прикупил ей домик в тихом, но приличном переулке. И ладным тот дом был просто на загляденье — двухэтажный, с садиком, с коваными витыми воротами на въезд.
Мебель в нем новая — самая лучшая, шторы плюшевые, а на полах ковры мягкие лежат, привезенные из каких-то заграниц южных. Ест Зоюшка серебряной вилкой с фарфоровой тарелки, а запивает еду из хрусталя. И из себя уж не девка деревенская, а не меньше, чем помещичья дочь — в шелку и бархате ходит. Да и драгоценности, надаренные ей Михаилом Ефремовичем, с теми дешевыми побрякушками, что остались у самой Настасье от щедрот мужа, ни в какое сравненье не идут.
В общем, так и не поняли тогда Аня с Пашей, то ли это действительно правда такая необычная была, то ли сказки все-таки рассказывает им тетка… но ведь и девок у матери хозяин перестал уводить — это-то Павла знала точно.
А спустя пару лет в Бережково пришла весть, что почила супруга купца Свешникова. И тогда же, считай, Настасья сообщила, что Зоя дочку родила, а с хозяином они обвенчались. Последнее известие доверия не вызывало, поскольку ни тогда, ни спустя несколько лет сестрица в знаменитый особняк с каменными девами на фасаде, так и не переехала, а продолжала жить в своем небольшом доме, в тихом переулке.
В шестнадцатом умерла Марфа Захаровна и Бережковский дом опустел. Так и простоял, считай, еще с год под чехлами — покинутый и нежилой. Прислугу всю распустили. Только и оставил Михаил Ефремович в нем двух сторожей и Павлу, доверив ей одной из всей бывшей челяди ключи, и велел приглядывать за домом. Видно на таком назначении сказалось близкое родство с Зоей.
В конце семнадцатого, когда уж в слободе неспокойно стало, вдруг приехал хозяин, буквально дня на три. Поставил памятник матери, пожег какие-то бумаги, спустил картины в подвал и отбыл восвояси, не дав ни Павле Семеновне, ни сторожам никакого наказа. А неделей спустя, из Бережково съехала и Настасья.
Вскоре, не прошло и пары месяцев после этих событий, в слободу пришла советская власть окончательно — почти тихо, почти бескровно, и особняки купцов, как и остальное их достояние, были национализированы. А Павла Семеновна, как и раньше, осталась при особняке Свешниковых, в котором открыли народную библиотеку, но уже не горничной и не экономкой, как в последний год, а простой уборщицей.
— Вот и все, считай… — стала на этом сворачивать свой рассказ Анна Семеновна, — тетка наша в слободу заявилась в году двадцатом только, вместе с внучкой, которой на тот момент лет десять сравнялось. Горевала тетка сильно, говорила, что хозяин с Зойкой как уехали тогда в заграницу, так и не возвращались больше. Да и не вернутся, похоже, уже — якобы, так чуяло ее исстрадавшееся сердце. Правильно чуяло… потом, ни о ней самой, ни о девочке, ни тем более о хозяине с Зойкой мы много лет ничего не слышали совсем. Но когда Люба объявилась здесь, мы ж вот и распознали ее сразу. Да-а… с нами она знаться не захотела, а вот Володю признала, хоть это хорошо…
— Чего?!
— Да говорю, бегала Любка в бабкин дом не раз, ну, тот, в котором брат ейный двоюродный обжил после приезду.
Это как? Первый секретарь райкома в дом к бандиту ходила?! Так ведь там и родной братец, наверное, появлялся — тот, который Свешников…
А тетя Аня говорила дальше, своими словами подтверждая мои соображения:
— Вот только делала она это почему-то ночью. Мы ж с Пашей женщины уже не молодые, так что бывало спали плоховато, вот и выходили на улицу воздухом подышать. А зимой просто в окно глядели, дожидаясь позднего утра. И видели, как кралась Люба по улице — озиралась, будто кто подглядывал за ей. Да и дом тот нехороший… не хочу наговаривать на племянника, сам-то он вроде тихий, с соседями ладит, да и на работе говорят — не последний человек. Но вот в доме его какие-то мужики нездешние колготятся часто…
— А вы откуда знаете? — поинтересовался я, — Неужто из окна видно?
— Нет, от нас, что делаете в доме тетки не видно — далековато все-таки. Но там же, через два двора, стоит и Пашин дом, в котором она со своим Петей жила, пока он в тридцатом при поветрии не умер. Это уж после они с Людмилкой ко мне в родительский дом перебрались, там-то к тому времени огород уж почти осыпался совсем. Но Паша иногда ходила туда. Там две яблони остались возле самого дома, да и смородиновые кусты, хоть и съехали немного по осыпи, но от овражной влаги только разрослись пышней. Вот и не хотела она урожай-то терять. Да и так ходила… не знаю, по Пете своему тосковала поди… сейчас-то там уже вместе… — тетя Аня подняла глаза к небу, которое синело сквозь яблоневую листву по летнему ясно, и перекрестилась, а потом договорила было упущенную мысль: — Вот тогда-то Паша и видела тех мужиков в доме тетки. Так что, я уж и не знаю, что там Люба делала по ночам…
Вот и я не знаю… ох, Любовь Михайловна… Любовь Михайловна, думаю, что предстоит нам с вами серьезный разговор.
Хотел уж и бежать сразу, но вовремя вспомнил, что главную-то тему, о Свешникове младшем, мы и не затронули совсем.
— А что тетя Паша говорила о молодом хозяине? Не видела ли его в последнее время?
Анна Семеновна задумалась.
— Нет, вроде в последнее не видела. Но вот раньше он тут жил.
— Так понятно, у них же дом здесь был и бабушка его…
— Коль, я ж не про те времена говорю, — укоризненно посмотрела на меня собеседница, — Первый раз видела его Паша в году так тридцатом, тогда она просто на улице столкнулась с ним. И говорила сестрица, что он почти не изменился, как приезжал к баушке в гости молодым пареньком, так таким и остался. Но вот буквально лет шесть-семь спустя, она углядела его на стройке, что за забором библиотеки велась. Он там уже командовал всем, предыдущего-то начальника сняли за что-то… ямы стояли разрытые год поди — заплыли совсем и осыпались. А потом Лександр Михалыч как появился, так и закрутилась стройка опять. И вот тогда он выглядел уже солидно — возмужал, да и с бородой окладистой был. Только звался почему-то другим именем…
— Может, напутала, что тетя Паша? Другой то человек командовал стройкой?
— Так нет же! Он, точно он! Паша рассказывала, что именно с бородой и потяжелевший, он больно на батюшку своего стал похож. Да и видела она его не раз, а считай, не один год на него любовалась. Смеялась даже, что как не выйдет ведро с водою после полов к забору выливать, так и натыкается на него… в смысле, видит, как он командует мужиками. А особенно часто попадался он на глаза Паше, когда кухню на заду возводили, и до самого того времени, как Свешниковские подвалы провалились… Там-то несколько человек тогда погибло, вот и волновалась Пашенька, что заарестуют Лександра Михалыча. Да так, наверное, и вышло, потому, что пропал он со стройки после этого…
Однако… вот это информация! Уж не знаю, что бы она нам дала до облавы и всех последующих открытий, но теперь, прямо в жар кидало от осознания, что в итоге вырисовывается…
Да, и еще здесь при чем-то Люба…