В ноздри ввинтился едкий запах и, просверлив дыру до самого мозга, заставил осознать себя.
Сил открыть глаза, впрочем, не нашлось, но вот понять, что рядом разговаривает несколько человек, получилось. Хотя из-за шума в ушах разобрать слова я не мог, а потому, речь их так и осталась для меня бессмысленной.
Тут мне сунули в нос опять этой вонючкой и я попытался запротестовать. Но вот шум в голове от очередного штыря преобразился просто в шорох, и я вдруг понял, о чем говорят рядом.
— Он приходит в себя, Алына Андрэвна, — мужской голос произнес это, казалось, прямо надо мной.
Напрягся и отрыл глаза. Уж не знаю, как на самом деле это получилось, но видел я едва-едва. Впрочем, усталое лицо с седоватой щетиной и тяжелым носом мне разглядеть удалось неплохо. Геворг Ашотович, признал я говорившего.
— Коленька, ты слышишь меня, — тут же мужское лицо сменилось на женское, родное.
— Он если и слышит, то не сможет ответить, вы же знаете. Да и вряд ли он сейчас что-то осознаёт, — пояснил Геворг Ашотович моей невестке.
«— Не мужик, ты не прав», — очень захотелось ответить и опровергнуть его слова о моей невменяемости, но вот в первой части своего заявления он оказался, к сожалению, прав — ни губ разомкнуть, ни глаза пошире открыть, ни тем более голову повернуть, я не мог совершенно.
А Алина наклонилась ко мне еще ниже и произнесла:
— Не умирай, Коленька, что ж я тете Люсе-то скажу… — а потом еще тише, — и Паше, когда он вернется? — и я почувствовал, как она гладит меня по голове, а на щеку, кажется, даже капнула слеза.
Точно, капнула, и на лоб тоже. И юркнули они вниз, остывая по пути, и уже холодными затекли куда-то под ухо.
— Э, э, голубушка моя, Алина Андревна, — раздался уже третий голос откуда-то со стороны, но вот он-то узнался сразу, — негоже так распускаться! Вот правду говорят, нельзя лечить родственников — нет трезвости ума при этом деле! Ты, вообще, Марфа, зачем позвала-то ее?
Ага, значит и Марфуша где-то рядом.
— Да как же я не позвала бы? Вы что такое-то Арсений Маркелыч говорите?! — возмутилась та, совершенно не стушевавшись от упрека старого врача.
Старательно скосив глаза, увидел, как доктор махнул на Марфушу рукой, а потом подхватил под локоть Алину и отвел куда-то в сторону, где видеть их я не мог совсем, но вот слышать — неплохо.
— Я бы сказал по старинке — на все Воля Божья, но вы сейчас не приемлите такого, а потому, сообразуясь с медицинскими показателями, могу просто констатировать, что мы сделали все, что было в наших силах, а теперь приходится только ждать. Да вы и сами видите это, Алина Андревна, — спокойно, но с явным расстройством в голосе, произнес Арсений Маркелович.
Алина на пару с Марфой всхлипнули, а потом невестка с надеждой спросила второго врача:
— А вы что скажете, Геворг Самвэлович? Вы же швы накладывали…
— Да там и делать-то почти ничего не пришлось, — послышался голос армянина, — всего три стежка наложил, да и рана сама уже подсыхать начала. Но вот крови он потерял много, видно ж пришлось ему на себе Любовь Михалну откуда-то издалека тащить. Вот напряженье мышц и не позволяло приостановиться кровотеченью самому.
— Так он вроде ж перетянул руку? — подала голос Марфа.
— Но Марфа Ылынечна, вы ж видели, что когда он к нам поступил, то его повязка уже на локте болталась, а не потерял он ее только потому, что она намокла и слиплась с рукавом. Не знаю, я бы тоже хотел дать хороший прогноз, но мы тут все медики, а потому какой смысл обманываться? Был бы ваш родственник здоров и крепок, как положено ему по возрасту, то сейчас, скорее всего, и таких проблем у нас бы не возникло совсем. Но я ж видел его выписку из Посадского госпиталя, ему за месяц с небольшим три раза кость чистили!
«— Все-таки три… — подумалось мне, а потом возникло недоумение: — Это откуда ж они мою выписку заполучили? — но тут же понял: — Ох, Марфа, Марфа… это ж она видно ее в чемодане моем обнаружила, когда вещи разбирала… а Алина, знать, уже успела по моей проблеме и консилиум среди своих врачей провести… а я-то все думаю, чего это она меня ни о чем не спрашивает?»
Раздраженья на женщин за такое самоуправство я, как ни странно, не испытывал, а вот умиление, почему-то, явное…
А Геворг Ашотович продолжал излагать дальше:
— Это ж не шутки, быть комиссованным с диагнозом остеомиелит с возможным рецидивом! Я, если честно… да и не при вас, Алына Андрэвна, сказано… вообще не понимаю, как ему сумели ногу-то сохранить, проще было… похоже, что просто свищ слишком высоко пошел, вот и пришлось нашим коллегам за весь организм бороться целиком. Так там, в анамнезе, еще ж и предыдущее — осколочное ранение указано, случившееся всего тремя месяцами ранее! Не долечили видно… на фронт рвался, чей поди… вот оно-то и повлекло за собой воспаление в кости. Так что вашему Николаю надо было дома сидеть и еще, как минимум, с год выхаживаться. А теперь — кто уж знает, как пойдет, организм-то у него измотанный. Так что я согласен с Арсэнием Маркэловичем полностью. Только ждать и надеяться остается вам. В данных условиях мы ничего более сделать не можем. Извините…
А я его слушал как-то отвлеченно, потому как не укладывалось у меня в голове, что вот, совсем недавно я, почти такой же сильный и ловкий как раньше, крался по улицам, а потом лихо спускался в овраг, вспомнив телом почти все свои навыки. А теперь что? Говорят, помираю вроде…
И наверно поэтому, мысли мои перескочили на самого врача, и даже «усмехнуться» сумели, констатируя тот факт, что разговаривал он чудно — коверкал на свой национальный манер лишь имена, а вот в остальной его речи акцента не слышалось совсем.
А тот, после извинения и последовавшей за ним паузы, заговорил опять:
— Пойду я, Алына Андрэвна, проверю нашу пациентку — как она там после операции…
И я услышал стук закрывающейся двери.
Тут ко мне склонилась Марфа, и, увидев мои открытые глаза, воровато обернулась, а потом… поднесла кулак к моему лицу и тихо сказала:
— Вот только помри у меня, Колька! Я ж, как в детстве, хворостину возьму! — потом шмыгнула звучно и тем же кулаком, что только что совала мне в нос, вытерла свой, явно припухший.
Ревела что ль? Значит, жалеет, а потому можно и попросить:
— Воды… — правда голоса своего не услышал, но Марфуша поняла и так.
— Пить захотел? Это хорошо! — подсунула мне что-то под голову и принялась поить с ложечки.
А меж тем, в противоположном углу от нас — возле двери, разговаривали моя невестка и старый врач:
— Алин, я вот тебе, что скажу, — тихо втолковывал собеседнице Арсений Маркелович, — послушай старого человека, девочка. При Геворге я говорить не стал, он нездешний и наших местных заморочек может не понять. Но свезла бы ты зятя своего к нашей Агапихе. Ты-то знаешь, что она бабка мудрая, может, чем и поможет ему. Да я даже уверен в этом — сейчас от ее травок всяко пользы будет больше, чем от простого лежания здесь, в госпитале.
— Да, — кивнула невестка, — я тоже об этом подумала… да и не остается нам более ничего, потому что, просто ждать и ничего не делать, я не сумею…
«— Вот и мое время пришло познакомиться с этой вездесущей бабкой…», — как-то обреченно подумал я, а возразить у меня, понятно, что не получилось бы…
Алина махнула рукой Марфе, подзывая, и та подошла к ним с Арсением Маркеловичем, потом невестка шепнула ей что-то и та вышла сразу из комнаты. Сами же они опять о чем-то заговорили, но теперь настолько тихо, что я уж не слышал ничего. И вот под этот тихий шепот, похоже, что заснул…
Хотя нет, скорее провалился в забытье снова — очнулся-то я от того, что меня ровно потряхивало под звук копыт, да и дышалось слишком легко, как в госпитале, наполненном разными, в большинстве своем, тяжелыми, неприятными запахами, не дышится никогда. Открыв глаза, понял, что меня в телеге куда-то везут, а вот как выносили, грузили — не помнилось совершенно.
Впрочем, куда везут, я вспомнил сразу — к бабке Агапихе на лечение. Везут — да-а, меня не спрашивают… и сил противостоять этому у меня нет. Собственная беспомощность убивала похлеще физической слабости и я, обреченно воздев глаза к небу, вынужден был принять решение других.
Надо мной раскинулось небо — бархатное в своей мягкой черноте. Луны на нем уже было не видно, но вот звезды сияли по прежнему крупные — близкие, казалось, руку протяни и достанешь парочку. Воздух, как и отметилось в первый момент, был напоен ночной свежестью, по-летнему ласковой, и полнился он запахами хвои, пожухшей травы, речной воды и где-то, совсем издалека, веяло вроде навозом.
Но естественно, тянуть куда-то руки у меня сил опять не нашлось, да и головой ворочать тоже. А потому, чтоб осмотреться по сторонам, я мог лишь слегка косить глазами, надеясь при этом, что эти мои потуги еще и головной боли мне не принесут.
Справа было все то же небо, простор поля или луга… я не разобрал… а вдалеке, еще более черная на фоне отдающего угольной синью неба, темнела полоса леса. Хотя, возможно, это уже заря загоралась и первым своим, пока еще слабым светом, просто разделила небесную черноту с лесной.
Я повел глазами влево. Там, спиной ко мне и свесив ноги с телеги, покачиваясь в такт движению, сидела Алина. Где была Марфа, я не понял, возможно, что и осталась в госпитале.
— Аля, — позвал я и мне это, как ни странно, удалось… правда, называть ее так, я себе никогда не позволял, это было всегда обращение к ней только Пашино, но думаю, что пока и мне такое с рук сойдет.
Невестка обернулась резко, увидела, что я гляжу на нее, улыбнулась счастливо и, подтянув ноги, уселась ко мне лицом.
— Ты как себя чувствуешь? — спросила она, и ласково убрала со лба мои волосы.
— Да вроде не помер пока, — попытался я пошутить, а заодно и выговорить подлиннее фразу.
И ничего — получилось. Слабо, жуя слова, но все ж я мог теперь разговаривать. И тут я вспомнил:
— Что с Любой?
— Вот, в себя только пришел, и сразу за эту… — проворчал голос «потерянной» Марфуши откуда-то из-за моей головы, видно это она правила лошадью.
Но на вопрос Марфа не ответила, а Алина, промолчав вовсе, отвела глаза и посмотрела куда-то в поле.
— Она что…
— Да жива она, думаю жива…
— А ты что, не знаешь?
— Почему не знаю? Знаю… — как-то отстраненно ответила невестка.
— Ты не хочешь об этом говорить? — понял я — Почему?
— Потому, Коля, потому, — припечатала невестка.
— Алина! Ты же врач, ты должна была ее лечить, а потому и быть в курсе…
— Не должна, — перебила меня Алина, — Я из дома из-за тебя пришла, и ее уже тогда оперировали. А там два врача было, третьему просто негде встать… так что, ею занимались другие, — ответила она все-таки, но как-то так это получилось, что сложилось впечатление, что она просто отмахнулась от меня.
Сил выяснять что-то сейчас не было, а потому пообещав себе вернуться к этому вопросу позже, я спросил о другом:
— А с кем Маняша, если вы обе здесь?
— Вот, только сейчас о ребенке вспомнил… — это понятно, опять бурчала Марфа.
Но Алина улыбнулась и ответила вполне спокойно:
— Да с Мишкой же, с кем еще ей быть? Я уходила, так она спала вроде спокойно. Я там капелек Мише оставила, чтоб дал, если вдруг проснется.
Тут мы въехали в какую-то деревню и, будя всех собак, покатили по ней. Псы расходились в брёхе все громче, и Марфа принялась понукать лошадь, стараясь быстрее добраться туда, куда мы ехали. Нас, соответственно, затрясло сильней, и разговаривать стало совсем невозможно.
А нужное подворье оказалось последним по улице — за ним я следующего дома не увидел, а вот буйные заросли молодого березняка, даже в темноте проступали заметно. Алина спустилась с подводы и прошла в калитку. Собака, что так же, как и остальные остервенело лаяла, когда мы подъезжали, стоило невестке дойти до крыльца, сменила гнев на милость и принялась радостно повизгивать. Знать признала ее.
А потом пес и вовсе унялся, так что скрип открываемой двери я расслышал прекрасно, затем зазвучали тихие голоса… приблизились к нам. И вот уже Алина говорит кому-то:
— Вот, Алена Агаповна, брат моего мужа, Коля.
Глядишь ты, Алена Агаповна она… была когда-то Аленушкой чей поди, а стала… нет, не Бабой Ягой. Старушка, что теперь с интересом разглядывала меня, как некую диковинку, была вся какая-то благообразная — светленькая, маленькая, с добрыми глазами в лучистых морщинках вокруг.
— Ну что, понесли в дом? — с другого края телеги подошла Марфа.
— Давайте, я вперед пройду, дверь подопру и пока кровать перестелю, — ответила ей Агапиха… хотя так ее называть у меня, наверное, и язык-то не повернется — это грубое прозвище бабульке точне не подходило.
Алина потянула носилки на себя… которые оказывается, так и были все время подо мной, а Марфа подхватила ловко второй их конец. Они развернулись и понесли меня вперед головой… ну, правильно… ногами-то пока рано…
Мне была видна Алина, от тяжести носилок, на руках ее по белой прозрачной коже проступили темные ветвистые вены.
— Тяжело ж вам… — прохрипел я, приподнимая голову, но понятно, что помочь им, ни чем не мог.
Вот и Марфа это понимала, а потому пробурчала над моей головой:
— Вот и не надо было лазить за этой драной кошкой, так и ходил бы сейчас своими ногами, а мы б не корячились над тобой!
— Марфа! — одернула ее Алина, — Не стоит.
Та возмущенно посопела, но решила не возражать.
Они подняли меня по невысокому крыльцу, пронесли через сени и немного неловко протащили в дом, застряв пару раз в проеме. Потом, возле самой кровати положили прямо на носилках на пол.
— Ну, а теперь Коля, потерпи, — объявила мне Марфуша и подхватила под мышки.
Алина была опять с ног, бабулька поддерживала под спину и вот таким макаром они меня все же затолкали на постель. Не знаю, но кроме жуткой неловкости, ничего плохого я не испытал. Рука болела терпимо, ногу не чувствовал совсем, но полная слабость не позволила мне даже держать тело, так что, весь момент на руках у женщин, я проболтался как кишка.
Но все же, я видимо устал и как вырубился, даже не заметил.
А когда открыл глаза, за окном стоял белый день, и в избе никого не было. Я повернул голову, чтоб осмотреть дом и с моей головы свалилась какая-то влажная тряпка. Видно нагретая от меня, она совсем не ощущалась, но съехав под щеку, стала сразу остывать и мокрота ее неприятно захолодила. Я попытался убрать тряпку, но рука моя едва приподнялась, а вот тянуться вверх совсем не захотела. И, соображая при этом неплохо, я мог только пожалеть себя.
Так и лежал дальше, терпеливо снося неприятную влажность под щекой, в надежде, что вскоре кто-то объявится все-таки. И ничего не оставалось мне, как отвлекаться от этого неудобства, разглядывая единственную комнату.
Ничего в ней необычного не было — простой деревенский, далеко не самый богатый дом. Ситцевые занавески на окнах, буфет, стол под скатертью и, конечно, в положенном углу образа. Хотя, вот они-то обычными не выглядели — темные, с малоразличимыми ликами, притягивающие взгляд. Да и много их было — под вышитыми шторками в два этажа стояли рядами и маленькие, с женскую ладонь, и довольно большие. Как положено, лампадка горела подле них.
Тут скрипнула дверь и в комнату споро вошла старушка.
— Проснулся милой? Вот и хорошо, кушать щас будем, — как-то по-свойски, будто знала меня всегда, легко и просто заговорила она со мною, — Меня, Коль, Аленой Агаповной кличуть, можно просто тетей Аленой звать.
— Я помню, при памяти был.
— Вот и хорошо, что при памяти — значит и не так плох, как боялась Алинушка, — произнося это, она, невысокая и сухонькая, ловко приподняла меня, тяжелого крупного мужчину, и подтолкнула под спину еще одну подушку. Чувствовалась, что ухаживать за больными дело для нее привычное.
Потом приставила к кровати стул и взяла со стола принесенную металлическую миску и, присев ближе, поднесла ложку к моему лицу. Я со вздохом открыл рот.
Вот не думал совсем, когда меня комиссовали, что мне придется еще раз через такое пройти — лежать немощным бревном и, чтоб меня кормили.
— А вы Алину нашу знаете давно? — между делом я завел разговор.
— Давно… как в слободу девочкой приехала, так вскоре и познакомил нас Маркелыч. Он то сам из старых дохтуров, помнит еще те времена, когда, считай, и лекарствоф почти не было. Теми ж травками и лечились все. Так он еще у матушки моей настоечки и примочки начинал пользовать. А Алинушка девочка хорошая — умная, добрая, понятие имеет… да и я не колдовка какая-то, а простая травница, так что и дохтурам со мной знаться не зазорно.
Ну, не знаю, по мне так, что колдовка, что травница — одного поля ягода. Хотя, что я могу по этому делу судить, если ей Алина… да и Арсений Маркелович доверяют. А старого доктора я тоже уважал. Так что, спорить не стал и молча открыл рот для следующей ложки.
— А откуда бульон? — спросил, когда до меня наконец дошло, что ем на самом деле.
Такого бульона, наваристого, терпкого, желтющего в белой алюминиевой ложке, я не едал уже много лет.
— Дык я курочку зарубала, — как само сабо разумеющееся, ответила старушка, — тебя же вон надо кормить, ты кровушки много потерял.
— Хоть не последнюю? — буркнул я, прекрасно понимая, на какие жертвы по нашим временам пошла женщина.
— Да нет, еще четыре пеструшки осталось, да Петька при них. Хотела его, да потом думаю, а вдруг без него курочки мои не захотят нестися? Затоскуют поди…
На десятой ложке понял, что большего не съем — каким бы вкусным не был бульон, но дальше в меня не лезло. Алена Агаповна сразу поняла это, и настаивать не стала.
— Ну, ничего, понемножку тоже хорошо. Вот, это давай обязательно выпей, — и поднесла мне кружку с какой-то травой.
Горьковата и пряная она, тем не менее, выпилась вполне легко. И едва из-под меня вынули вторую подушку, как я провалился снова в сон.
Так и пошло — я еще несколько раз просыпался, ел, то опять бульон несколько ложек, то яйцо всмятку, то с полкружки молока, сладковатого и немного непривычного по вкусу. Ну, и конечно, травки, то те же, горьковатые, то совсем вроде никакие, то с кислинкой и остротой.
В ночь я засыпал в расстройстве. Когда стемнело, и пора было ложиться спать не только мне, я вдруг озаботился тем, что кроватей-то в доме больше не видно. На что мне Алена Агаповна спокойно пояснила: дескать — да, это ее постель, но она зимой предпочитает печку, так что и сейчас поспит прекрасно на ней. В общем, неловкости моего положения продолжались… мало того, что объедал старушку, так еще и занял ее постель.
Потом так же прошло еще два дня — ел ту еду, которой не пробовал несколько лет, пил травки, менял повязку на руке, а все остальное время спал. И только к третьему вечеру понял, что бабка похоже опаивает меня — ну, не может взрослый человек так спать — сурком несколько суток!
И когда меня в очередной раз стали кормить, взбунтовался.
— Не буду больше ничего пить, и есть, тоже не буду! Это все ваши травки, Алена Агаповна — я столько в жизни не спал! Даже после ранений, как приходил в себя, так вскоре начинал жить, как положено нормальному мужчине… ну, возможно, если только днем на пару часиков придремывал, и то, по режиму для всех обязательному. Так что, давайте, отправляйте меня домой!
— Эка тебя разобрало, — вроде даже удивилась женщина, — так не буду давать тебе сонную траву, раз так уж не хочешь. Поправляешься ты хорошо… но вот домой тебе еще рано, — под конец припечатала она, несвойственным ей твердым тоном, — Давай вот, поешь. Я жидкой кашки тебе на молоке наварила.
— Алена Агаповна, я не буду ничего есть, вдруг вы туда чего под…
— Я старый человек, Коля. А потому раз сказала, что не будет сонной травы, то и обманом поить не стану, — укоризненно попеняли мне.
Я осознал — кашу съел, да и травки все выпил. Но действительно, в сон не сморило меня, и я провел вечер, перебирая старые газеты довоенных времен. События, упомянутые в них, нынче казались почти не реальными, как будто пришедшими из другой какой-то жизни, и почему-то, немного даже раздражали. Так что, правда, может лучше бы продолжал спать, как сурок?
А ночью мы проснулись от лая Барбоски. Пес под окном заходился рыком и рвался с цепи. Я приподнялся, и даже сумел сесть, но вот Алена Агаповна оказалась быстрей и вышла в комнату в накинутой прямо на рубаху шали и с зажженной керосинкой в руке.
— Лежи, наверно кто-то заболел. Ко мне так часто приходят, — махнула она мне рукой и вышла к уличным дверям в сени.
Потом послышались какие-то возгласы, шум, как будто кто в сапогах протопал, и в дверь за Аленой Агаповной вошла… Люба.
Одета она была странно. Я-то, привыкший видеть ее в добротной и красивой, чисто женской, одежде, был немало удивлен ее видом. В брезентовой грубой куртке, явно с чужого плеча, таких же простых штанах, и тех самых сапогах, что протопали по гулким доскам пола, она выглядела как-то несуразно. И главное, в руке она держала пистолет, при этом, еще и наставляя его на хозяйку дома.
— Ты, Агаповна, — жестко сказала Люба старой женщине, — иди в кухню и сиди там тихо, нам с Николаем следует поговорить. Лампу оставь здесь.
— Люба, прекрати, — прикрикнул уже я на нее, — как она там без света…
— Ничего, Коль, у меня там свечка есть, не волнуйся, — тихо сказала Алена Агаповна и скрылась за печью.
Я сел повыше, не желая представать перед Любой совсем уж лежачим больным.
— Ты зачем здесь? — спросил я и кивнул на пистолет в ее руках, — Тем более, с этим.
Она покрутила оружием перед собой… если я правильно понял при таком свете, то почему-то немецким Вальтером, наверное, из трофейных:
— А без этого я теперь никуда! — хмыкнула она, а потом приблизилась к постели и протянула руку к моему лицу.
Уж не знаю, что она собиралась делать, может погладить или просто коснуться, но я отмахнулся. Люба опять усмехнулась, но в глазах ее промелькнуло сожаление, которое я увидел достаточно явно в такой близи. Пистолет, кстати, точно оказался Вальтером.
— Тебя оказывается Сивый тоже хорошо задел, — сказала она, — я думала ты давно дома. Но когда зашла сегодня, то поняла, что тебя там нет. Ну, ничего, Марфа мне все рассказала.
Так, эта зараза, похоже, и Марфуше грозила пистолетом!
— Так зачем ты меня так усердно искала?
— Сейчас расскажу… раз уж нашла.
Женщина взяла стул и села, закинув ногу на ногу. Куртку она скинула, открыв под ней блузку из тех, что более привычны ее виду были — из легкой, наверное, дорогой ткани, с какими-то оборками и совершенно не подходящую теперь к остальной одежде. Но, под этой тонкой блузкой стала заметна и повязка, четкой, пережимающей полосой проходящая по талии. И я не удержался, спросил:
— Как ты ходишь? Ты ж помирала три дня назад?
— Да все благодаря тебе, Коля. Когда Сивый выхватил нож, это вышло неожиданно… и я сильно испугалась в тот момент, прям оторопь взяла от осознания, что вот сейчас, в сию ж секунду будет — все! А потом ты заорал, и я пришла в себя, дернулась, чтобы бежать оттуда. Но не успела… ну, так и Сивый тоже, он ножом-то ткнул, но достал слегка, — тут она замолчала и нахмурилась, как будто что-то вспоминая, — Георгий сказал, что только какую-то жировую ткань задело, а кишки вроде целыми остались… я как-то так его поняла.
— Так что ты хотела? — я вернул разговор к началу — пожаловалась сама, пожалела меня и на этом хватит.
— А хотела я… тебе помочь и заодно за себя отомстить. Тебе мой наряд, не кажется странным? — и она указала подбородком на свою брезентовую куртку, лежащую на другом стуле.
Я промолчал.
— Так вот, уезжаю я, совсем. Не даст мне жизни Сашка. У него, чей и кроме Сивого умельцы имеются… да и вы, в отделе, думаю, уже кое-что про меня знаете. Ты ведь знаешь, кто я, Коля? — последний вопрос она задала вкрадчиво, внимательно следя за моим лицом.
— Любава Михална Свешникова, — спокойно ответил я, не став скрывать своих познаний.
Она зло прищурилась.
— И что еще ты знаешь?
— Много чего, и не только я, — пожал плечами, — знаем, что Сашка, это Александр Свешников — твой брат, и он же Алексей Мурзин, бывший начальник стройки. Знаем, что тех рабочих он убил, устроив обвал, после того, как не нашел в складских подвалах клада вашего отца. А теперь, сколотив банду, вернулся и продолжает его искать.
— Да, много вы знаете, даже больше, чем я ожидала… — и растерянно замолчала.
— Я вот только не пойму, а каким боком ты к этой истории, кроме того, что ты родственница? — спросил я, не желая ждать, когда она очухается, — Ведь ты же первый секретарь райкома, а на такую должность первого попавшегося человека не назначают. Кстати, а Лачковский, действительно тебе двоюродный брат?
Теперь Люба пожала плечами:
— Не знаю, честно. Мне говорили, что брат, и разыгрывал он роль достаточно неплохо. Но с другой стороны, он, хоть и светловолосый, совершенно не похож ни на бабушку, не на ее мужа, фотографии которого я видела не раз. Любил он, знаешь ли, фотографироваться с молодой супругой, гордился ею, как призовой кобылой, а то, что она ненавидела его, знать совершенно не хотел! — последнее произнесла резко, но как-то сразу отпустила злость и продолжила вполне спокойно: — Впрочем, с Володей — все может быть, возможно внешность он просто взял от матери… А то, что меня назначили первым секретарем в это захолустье, — она поморщилась, — так тоже надо за это Сашку благодарить.
Она встала, подошла к столу, на котором стояла банка с водой, понюхала ее и, поняв, что та чистая, налила в стакан. Хлебнула, вернулась на свой стул.
— Нашел он меня году в 30-м. Я тогда как раз работала в горкоме комсомола… не так чтоб высоко — курировала ячейку на одном из заводов. Хотя… мне и возрасту-то было… но я уже к тем временам ума набралась и знала, где можно добыть хлеб с маслом в этой стране, — ухмылка ее, сопровождающая последние слова, была презрительной и высокомерной.
А я, слушая ее, едва удержался, чтоб не передернуть от омерзения плечами. Люба же, видно не замечая моего настроения, продолжала говорить в том же, пренебрежительном ко всему тоне:
— Так вот, Саша тогда объявился, представился и принялся строить из себя старшего заботливого брата… хм, как я сейчас понимаю, тогда-то я все приняла за чистую монету, и даже переживала, когда он пропал. Опять братец возник в моей жизни только лет через семь. Я к тому моменту уже дослужилась до второго секретаря парткома… м-м, не важно, какого района… так что проситься сюда, в слободу, для меня уже было по должности явным пониженьем. Но брат в этот раз оказался настырен, обещал золотые горы, семью, сытую жизнь в загранице с родителями. В общем, я повелась…
— Это понятно, что не сама ты приехала в Бережково, но ему-то, зачем ты была нужна здесь? — подтолкнул я ее в том направлении, которое интересовало меня.
Она хрипло рассмеялась:
— В том-то и дело, что он по началу был уверен, что я на такой должности — считай самой значимой в городе, буду ему очень полезна. А получилось наоборот! Я была слишком на виду, все обо мне знали, всегда и всё за мной примечали, так что использовать такой фонарь для дела оказалось неудобно. Сашка выдернул меня из Ниженного, когда уж сам здесь с год, наверное, прожил. Как я поняла, он, еще до революции, да даже до моего рождения, начинал учиться в Ленинграде… тьфу ты, в Питере тогда… по архитектурному делу. А потом уехал в Европу и доучивался там. Тогда же где-то умерла его мать, и он долго не возвращался. Я-то знала про него и его успехах от отца, он гордился им очень… так это я к чему? Ах — да, это я к тому, что к строительному делу он действительно отношение имел. Вот почему застрял в России, а не уехал, как отец, не знаю…
Она посмотрела на свой пустой стакан, встала резко, охнула, схватилась за живот, но к столу все же подошла. Потом кряхтя, как-то неловко опять уселась на свое место и продолжила свой рассказ.
Мне, с одной стороны, эти подробности были не интересны, но с другой… узнать, как такие гады… что она, что ее брат… устраиваются, притом неплохо, в нашей стране, которую мы с таким трудом строим, было, как минимум, познавательно. А как максимум… я все же подспудно ждал, как и в долгоречивых рассказах тети Ани, какого-то стоящего фрагмента всей этой запутанной и долгой истории, который в купе с остальными в дальнейшем поможет мне ее раскрыть.
А Люба, машинальным движением потирая живот и морщась попутно, говорила.
Несмотря на то, что Свешников-младший из Росси не сбежал, но жить он, видимо, продолжил в традициях буржуазного прошлого. То есть, заводил полезные знакомства, не чурался подкупать нужных ему людей, при этом умел находить тех, кто брал!
Да-а, брали…несмотря на то, что идеям коммунизма это не соответствовало совсем. Да и наказывали за то жестко, вплоть до расстрела, но такие несознательные граждане не боялись похоже даже жизнью рисковать.
И Александр рос по должности. Как знала Люба, он курировал проекты какого-то известного московского архитектора уже в 30-х годах, когда в Ниженном возводили автомобильный гигант и для будущих рабочих параллельно соцгород. Так что, в последствии взять под себя стройку Дома культуры в какой-то слободе, для него уже тоже считалось понижением в должности.
Но он мог себе многое позволить — деньги у него водились всегда. Люба полагала, что он, скорее всего, успел вынести ценности из большого дома Свешниковых. Возможно… историю про то, как году в 19-м особняк национализировали, но ожидаемых ценностей в нем тогда не нашли, я тоже слышал позже. Пропали многие картины. А вскрыв сейфы, не обнаружили ни денежных средств, ни хозяйских драгоценностей, которые должны были там находиться.
Но видимо Александру было мало и, когда передали письмо от отца, он решил и те, зарытые где-то богатства, прибрать к рукам, и годы положил, разыскивая, где они спрятаны.
Так вот, когда он взялся за строительства Дома культуры, то, по словам Любы, рассчитывал добраться до подвалов самого особняка. Когда-то, до большой стройки, территория прилегающая к Свешниковскому дому была немалой. А так как подворье стояло на углу, то к складам подъезд пролегал с другой улицы и они совершенно не мешали иметь отгороженный ухоженный сад с беседками и так любимыми их хозяином статуями. Но вот для удобства подвалы и жилых, и хозяйственных строений сообщались.
И это Александр отлично знал. А потому, не завершив строительство основного корпуса, он как мог быстро начал работы и по возведению флигеля, который по плану как раз находился в нужном ему месте.
Но, вскрыв складские подвалы и добравшись до особняка, он достаточно быстро понял, что под домом клада нет. И видно уже не особо возлагая надежды на остальные подземелья, он вспомнил о не менее пронырливой и ушлой сестре, потянув в слободу и ее тоже.
Вот только теперь ему пришлось рассказать о деньгах, оставленных отцом, и, естественно, пообещать с них долю.
Дела, как известно, не делаются быстро, и только в начале 39-го года Люба оказалась в слободе. Внимания к себе привлекла сразу и много, так что потребовалось время, чтобы народ привык и принял нового секретаря райкома. А только потом, как-то невзначай, она должна была проникнуть в архив официально и просмотреть старый семейный «Часослов», в котором, по предположению Александра, отец мог оставить какие-то еще подсказки. Все ж в записке о традициях речь велась, а одна из основных в роду Свешниковых и заключалась в том, чтобы заносить всё значимое в старую книгу.
Сам же он пробраться в архив так и не сумел — просто повода не было. Земли под Дом культуры были перекроены задолго до него, бумаги по строительству еще туда не попали, так что, как он не гадал, а достойной причины для запроса не придумал.
А в ожидании, пока слободчане привыкнут к Любе и перестанут обсуждать каждое ее действие, Александр решил отработанную версию закрыть. То есть, закопать отрытые подвалы от греха подальше, пока их еще кто-то не нашел, и избавится от исполнителей — тех мужиков, которых набирал специально и подкармливал все это время, обещая по завершению и немалый куш.
Но, как я уже знал, тут у него все пошло не по плану и ему пришлось бежать.
— А я — вот, в слободе застряла… — развела руками Люба, — перевестись сразу не смогла. Тот… — она споткнулась, будто хотела сказать бранное слово, но все же воздержалась, — человек, который мог это сделать быстро, к этому моменту женился и со мной не захотел дел иметь — я к нему даже на прием не попала. А пока искала кого-то еще, началась война…
«— Понятно, тут уж всем ее покровителям стало не до нее», — уже с некоторой брезгливостью подумал я, докумекав наконец, каким образом она продвигалась по партийной лестнице так ловко.
Вот чуял гниль в ней с самого начала… так нет бы рассудить сразу, сообразуясь с ее вольным поведением… но нет, глаза вытаращил, размяк, распустил руки! Недаром Марфа все равняла меня с котом мартовским…
А женщина продолжала.
Скрывшись так удачно из слободы, Свешников, то ли на радостях потерял осторожность, то ли, как он утверждал, подставили его, но он все же вскоре попался где-то в Подмосковье, по какому-то совсем уж незначительному делу. Документы у него были к тому моменту другими, так что с Мурзиным данного гражданина никто не связал, и загремел он в тюрьму там же, по месту.
А когда уже шли бои в тех краях, тюрьму или разбомбили, или немцы, в тот момент стоявшие рядом, выпустили всех сидельцев, ища средь них недовольных и готовых служить новой власти. Люба о тех событиях знала мало, они ее не интересовали, так что она пожимала плечами и говорила только, что именно тогда брат и сколотил банду. Главное, что он вспомнил об отцовских сокровищах и решил опять начать их добывать. При том, помня о сорвавшейся попытке, Свешников в этот раз подготовился еще основательней.
Так что, в Бережково «вернулся» Владимир Лачковский сначала, прижился здесь, заимел знакомства и конечно познакомился сам с Любой, а за одно передал ей «привет». А уж к весне прибыли и все остальные.
Ей же, как и раньше вменялось в обязанность добраться до «Часослова». Она сделал. В канун Первомая принялась искать в архиве имена тех, кто до революции еще в рядах партии не был, но уже работал на верфи и весьма сочувствовал делу рабочих, чтоб, вроде как, и этим люде не забыть к празднику от парткома выписать поощрение. Несколько раз ходила в архив, сидела там по полдня… изучая старую книгу Свешниковых. Но, как и я, ничего в ней не нашла.
А Александр не поверил. Да и ребятки его начали к тому времени ворчать, что, дескать, насиделись уже в лесной сторожке, хотелось бы к людям, к делам поближе. В слободу-то, где все друг друга знали, Свешников их с такими рожами не выпускал.
В общем, не надеясь больше на Любу, он принялся решать вопросы радикально.
Разбили его парни бабкин памятник на могиле — вроде ж в той статуе подсказка была, но измолотив ее на мелкие куски, ничего не обнаружили. Собственно, по плану на хулиганство собирались списать погром, для того и разносили соседние надгробия, а сторож, прибежав на шум, им просто под горячую руку попался.
С библиотекой и вовсе случайность вышла — Лачковский давно Мироновича спаивал, благо по соседству жили и тот от дармовой рюмки никогда не отказывался, и даже ключи у него добыл и сделал копии. Но когда пошли брать архив, то дедок почему-то именно в ту ночь почти не пил и вышел к ним, когда уже в подвал входили. Впрочем, с лестницы действительно сверзился он сам.
Но вот когда в отделе поняли, что и это убийство, то насторожились сильно. Да еще Володя Сергеев возле Любы крутился. В общем, было решено и его убрать.
А вот что он успел накопать по банде брата, женщина не знала действительно, потому как сегодня-то вполне могла и рассказать. Чей я лежу почти неподвижно, она при оружии, так что для нее никакой опасности нет. Но, видимо, действительно не знала…
К этому моменту я понял, что ничего нового я, похоже, так и не услышу, а потому прервал ее рассказ о том, как ради развлечения своих парней Саша устраивал ограбление. Тем более, кто и как конкретно помогал на пристани, Любе тоже было неизвестно.
— Расскажи мне то, чего я не знаю.
— Так я тебе все подробно рассказываю… — вроде даже растерялась женщина.
— Так именно, что это подробности, а в общем мне давно известно! — получилось достаточно резко.
— Вот зачем ты так, Коля… я к тебе со всей душой, а ты… неужели тебе тогда было плохо со мною? — дернула бровью, потянула губы в ленивой улыбке.
Но после ее откровений, которые она, похоже, выдала невзначай, меня ее ужимки как-то не взволновали.
— Хорошо, — тем не менее, признал я, — но, понимаешь ли Люба, в отношениях это не самое главное, и без многого другого ценности большой не имеет — пришло, ушло, потешило и будет…
— Да ладно?! — вполне искренне удивилась она, — Вам мужикам, по-моему, другого ничего и не нужно! Сколько помню, ребенком еще была, все тяните ко мне свои руки! — она передернула плечами и добавила с презрением, — Но я быстро научилась находить в этом выгоду для себя! Вот, вы теперь, где у меня! — потрясла сжатым кулаком передо мной, а потом, прищурив зло глаза, выдала: — И ты Коля, как и все, оказался слаб! Поманила — побежал как миленький! Твой братец хоть до последнего так и не сдался, скулил, глазки пялил, но за свою супружницу цеплялся! Наверное, зубами…
А увидев мое пораженное лицо, с издевкой спросила:
— Что, больно Коля?
Больно. Но не за себя — я-то что, переживу стерву, не впервой. А вот за брата, за Алину, ну, и за Марфу, конечно тоже, которая в устроенном этой сволочью гадюшнике жила, вот за них действительно больно. Вот теперь-то мне стало понятно, почему женщины в нашем доме, так не терпели Любу…
— Ты зачем в семью-то лезла, да ты же в ней, считай, жила?! — все ж не удержался я и воскликнул.
— Ой, да что то за ценность такая — семья?! Пф, — она махнула рукой, — пустота! Вон, и у меня была вроде! Родители бросили, как только прижало, бабка померла, не вынеся трудностей, брат, тот и вовсе подослал убийцу, когда стала не нужна! Я сама выживала, как могла! И выжила, да еще получше многих устроилась! Вон, когда сюда перебиралась, в газете писали обо мне — героиня, сама поднимать советскую деревню едет! Идейной меня называли, гордостью партии!
— Ну да, ты ж не такая, — хмыкнул я, — тебе богатство подавай от батюшки купца.
— Что ты понимаешь?! — взвилась Люба, — Твой дед, как я слышала, разорился, тоже слабак был, чей поди! Деньги еще никому не мешали! Но вот сама идея — каждому по способностям, каждому по труду, мне между прочим, близка очень!
— Ты б тогда хоть лопату заимела, чтоб было чем откапывать отцовские деньги! — уже в голос хохотнул я.
— Ты не понял! — она, кажется, разозлилась ни на шутку, вскочила, зажав живот, — Ты не представляешь, из какой дыры я поднялась до парткома! Бабка дом материн продала сразу, как в городе беспорядки начались, и купила квартиру, а на оставшиеся деньги она рассчитывала прожить несколько лет! Но они постоянно обесценивались, менялись, и через год от них ничего не осталось! Потом ушли и драгоценности, что у баушки остались от мужа и надаренные матерью. А вскоре к нам, в нашу большую квартиру, по программе уплотнения еще и народ подселили — каких-то рабочих с завода! Грубые грязные мужики, толстые бабы, вечно визжащие дети! А потом бабуля померла, и я осталась одна! Мужики, как выпьют, зажимать меня принимаются — прямо на общей кухне, не таясь! А их жены потом ко мне в комнату ломятся, и обзывают шалавой малолетней! А там и детдом забрезжил. Но что-то проваландались службы… им-то тоже дела до одинокой девки не особо было, я ж не бродяжничающий пацан — жилье есть, в школу хожу, на крохи какие-то перебиваюсь. А я тогда продавала уже не драгоценности, а все, что в квартире от лучших времен оставалось — вазочки, чашечки фарфоровые, салфетки расшитые, мамины вещи, которые бабушка из дома на память перевезла. Хорошо, в школе как раз представили к комсомолу, а в райкоме комсорг глаз на меня сразу положил!
Она говорила быстро, доказывая и злясь, давясь словами и не спуская с меня лихорадочно блестящих глаз.
Стало ли мне Любу жалко? Наверное, да. Никому такой юности не пожелаешь. И мне, в общем-то, в том же возрасте оставившего родительский дом, разница в наших положениях была очевидна. Где бы я ни был, но всегда точно знал, что тот дом у меня есть и меня в нем ждут. И семья есть — отец с матерью, сестра со своими, те же, здешние — слободские. Только обратись, как поддержат и помогут сразу. Не то, что б в моей жизни возникала ситуация, когда я обращался за той помощью, но вот само знание об этом имелось и уверенность непоколебимая, что моя спина прикрыта, и кому-то до меня дело есть всегда.
Люба в какой-то момент поняла, что я ее уже не слушаю и, приняв по-своему мое невнимание, просто взбесилась:
— Я всего добилась сама!!! Не то, что эта ваша бледна моль, скачет вечно, то туда, то сюда, ничего сроду не успевает! Если б не Марфа в прислугах, то и дама бы засралась, и с детьми не управилась, и на работе была бы никто! Так нет, все уши мне прожужжали — Алина Андревна — то, Алина Андревна — сё! Да кто она такая?! Профессорская дочь! Потому и вышла из нее умница-разумница, что папа за собой на работу таскал — видишь ли чудо-девочка, чуть не с пятнадцати с ним рядом за операционным столом стояла! Да что она там дела, чей поди инструменты подавала, не пускали же, в самом деле, малолетку к больному?! Ах, институт за три года закончила! Так папе ее оценки-то ставили, не ей! А потом замуж выскочила и за мужем села…
— Прекрати! — оборвал ее я, — Она и при муже всегда работала, и сейчас, когда Паши нет рядом, работает еще больше!
— А что ей остается делать?! Ее ж собирались за Павлом отправлять, так что, теперь выслуживаться надо! Но опять папочка постарался, верней не решились ниженские трогать дочь московского профессора, которому в ноги чуть всё ЦК не кланяется! А так бы пошла и притом сразу! И жалко, что не случилось! Я на это надеялась, думала, одна в доме заживу, когда их сплавлю! Марфа бы от меня…
— Подожди, — оборвал ее, как только осознал последнюю фразу, — Ты какое отношение имеешь к аресту Павла?
— А, дошло?! Так самое прямое! Они, вместе этой бледной молью, уже в печенках сидели у меня! Сашка пропал, отцовские деньги не найдены, меня не хотят возвращать в город, а тут еще ниженские из следственного нагрянули, всех трясут, прицепились и ко мне! Я устала, истерзалась вся, сидючи в этой деревне, хотела душой отдохнуть, — она постучала себя в грудь кулаком, — понимаешь, душой! Паша такой душка, я к нему давно приглядывалась — при доме, молодой да ладный, чистый, ухоженный мужик — так чтоб с таким не отдохнуть немного? Он вроде отвечал, Любовьюшкой Михалной звал, глазки масляные строил, но, как только я к нему заявилась, тут же на попятную пошел и в курицу свою щипанную вцепился! И — да, в сердцах я его сдала! Ребятки из Ниженного искали кого-то, с кем близко общался мой брат. А вот твой — сам виноват, водил он дружбу с Сашкой, и крепко. В трактире у Воронкова не раз их видела, чей поди, вся слобода! Вот я и указала на него, а первому секретарю, знаешь ли, верят на слово…
— Вот ты сука подлая… — тихо произнес я, и бранное слово вырвалось само, но тоже с сердцем.
Любка сверкнула глазами, подскочила ко мне и попыталась ударить. Но занесенную из далека руку я успел перехватить, да и вторую тоже, и пистолет упал ко мне на постель. Я дернул женщину на себя и, держа ее крепко, сказал, как мог тихо:
— Убирайся отсюда. Пошла вон! — и оттолкнул.
Сил пихнуть ее подальше у меня, понятно, не было, а потому она отступила лишь на шаг. Глаза ее прищурились, скулы напряглись, ноздри затрепетали напряженно. Она резко метнулась к кровати опять и, схватив пистолет, направила его на меня:
— Вот сейчас, я просто пристрелю тебя Коля. Мне уже нечего терять, да и найти будет сложно — щас в бричку и потом меня ищи свищи!
А я вдруг понял, что устал неимоверно.
— Стреляй и уходи, — вот все, на что меня хватило.
— Ты, девочка, убери эту штуку, не хорошо ее на людей живых направлять, — раздалось тихое с порога комнаты.
Люба резко обернулась.
— Ты что, бабка, совсем ополоумела?! Я тебе, что сказала? Сиди и не высовывайся!
— Так тебе ж помощь нужна, — ответила ей спокойно Алена Агаповна.
— Мне?!
— Тебе, тебе, вон пузо все в крови, да и глаза блестят нездорово, поди жар уже вовсю.
А я думал, что это от злости…
Люба в этот момент недоуменно рассматривала себя. Ко мне она стояла боком, но и так я тоже увидел отлично, что вся блузка там, где она была заправлена в штаны, красна от крови. Но я видно тоже был так зол на нее, что этого даже не заметил.
А Алена Агаповна безбоязненно подошла к женщине, забрала из опущенной руки пистолет и положила его на стол.
— Пошли, лечить тебя буду.
— Куда?
— Да вон, за печку, негоже перед мужчиной оголяться, — и подхватив ее под локоть, увела.
О чем они там тихо говорили, я не слышал. Только ждал, когда это все закончится и боролся со сном, желая знать, Что Люба точно ушла.
Вскоре женщины вышли.
— Не забудь, от чего, что принимать, — строго сказала старшая женщина, молодая кивнула, так же молча забрала пистолет со стола и вышла в сени.
На меня Люба даже не посмотрела, но расстраиваться по этому поводу я не стал, а лишь дождался когда вернется Алена Агаповна, выходившая тоже, чтоб закрыть за той дверь. Тяфкнул Барбоска, но заходиться в лае не стал, хлопнула калитка, послышалось бренчанье сбруи и топот копыт. Потом хлопнула входная дверь и на пороге наконец-то появилась старая женщина.
— Ох, бедовая… — покачала головой она и добавила: — жалко девку…
Я же, тихо но жестко ответил:
— Нет, не жалко, — повернулся на бок и закрыл глаза.
Проснулся, когда солнце высоко уже стояло. На меня накатила прошедшая ночь с ее воспоминаниями и ясный день для меня помрачнел. Да, о банде и деле с кладом я не узнал по факту ничего нового, но вот то, семейное, о котором со мной Алина так и не хотела говорить, теперь для меня тайны не составляло… ну, почти. Хотелось бы знать, конечно, во что влез Свешников-младший, что все, кто общался с ним более-менее близко, попали сразу под подозрение. Но кто ж мне расскажет о таком…
Эх, Паша, Паша, до чего тебя довела любовь к внешним проявленьям красивой жизни…
Так я горевал с полчаса, а потом вдруг вспомнил, как хватал Любку за руки, как много раз садился сам и, недолго думая, спустил ноги с постели, а потом и встал. Меня покачало, мух в глаза побросало, но выстоял я неплохо, а когда головокружение прошло, решил пройти до печки.
Десяток шагов дались мне с трудом, и я всерьез задумался, а не опуститься ли мне на пол и посидеть. Тут дверь передо мной открылась и в проеме показалась Алена Агаповна. Она оценивающе оглядел меня, дрожащего, и прошла мимо на кухню:
— Ну, встал — значит встал… значит, есть силы, — сказала она оттуда.
Такая спокойная констатация факта, а не укоризненное бухтение, которого я ожидал в ответ на мой поступок, подбодрила меня еще и морально. И я уже уверенно отправился в путь до постели обратно. Там, правда, не сел, а плюхнулся в изнеможении.
— Ничего, не все сразу. Щас полежишь часик, а потом опять походишь по комнате чуток. А к вечеру може и в сад выйдешь, — одобрительно сказала на это хозяйка, — вот, давай, покушай-ка пока, и подсела ко мне, намериваясь опять кормить с ложки.
Но в этот раз я отобрал яйцо и прекрасно сам с ним расправился. Вот только в отличие от предыдущих дней, когда я съедал его и засыпал в сытом изнеможении, сегодня я почувствовал, что до сих пор голоден так, словно и не евши с вечера.
Но женщина видно была в курсе таких моментов выздоровления и следом, не дав возможности даже попросить, вложила мне в одну руку толстый ломоть хлеба, а в другую кружку с молоком. Травки, впрочем, последовали тоже.
Вставал и ходил по комнате я не раз в час, а каждые минут пятнадцать — поднимался сразу, едва почувствовав, что отдохнул. Да и заняться кроме этого мне было особо не чем, старые газеты с их радостными, ушедшими в былое новостями, как-то не шли. Так что в сад я рискнул выбраться уже после обеда. Одел штаны, которые только-то у меня и остались, окровавленную рубаху-то чей поди срезали, а потом и выкинули. Затем осторожно спустился с лестницы в сенях, миновал крытый двор и побрел меж деревьев.
— И куда это ты, милой, собрался? — окликнули меня откуда-то со стороны.
Я обернулся. Алена Агаповна полола грядки с чем-то и теперь, с подоткнутым подолом, прикрывшись от солнца рукой, стояла по колено каких-то желтеющих рядами растениях. Ну, мне ж все равно в какую сторону брести, и я направился к ней.
— Устал? — спросила она, когда я добрался.
— Устал, — признал я, отирая пот с глаз, донимающий меня, то ли от жары, то ли от усердия.
— Поди вон, присядь, — и женщина указала на чурбан, стоящий возле курятника.
Как я уже знал, по сегодняшним дням кур, как в довоенные годы, за огород не отпускали, поскольку они могли потом и не придти. Так что мне во всей красе предстал рыжий Петька и четыре курочки, разбредшиеся по небольшой выгородке. Да-а… получается это их «подругу» я уже съел.
— Алена Агаповна, — обратился я к хозяйке, — чем же я смогу вам отплатить?
Та опять выпрямилась, посмотрела на меня с интересом, подхватила выполотую жесткую траву и, пройдя чуть дальше, кинула ее в другой загон.
— Вот, если травы для моей кормилицы на зиму накосишь, так еще я останусь благодарная тебе.
Я поднялся и подошел к ней. Из угла того крохотного загона на меня печальными выпуклыми глазами смотрела коза. Не нравилось видно животине сидеть за забором.
«— Так вот чье молоко я пил!», — дошло вдруг, откуда такой непривычный вкус у продукта, до меня.
— Я, конечно, стараюсь выпасать ее здесь, рядом, в подлеске. Свободно опускать ее нельзя, уже не те времена, да и в стаде всякое бывает — там один из пастухов совсем старый дед, бывает, теряет скотину. Так что и туда не всегда отдаю. А уж что буду делать зимой, так совсем не знаю.
— Так я накошу! — браво пообещал я, при этом вспоминая, когда это косу брал в руки в последний раз. Чей поди в юности, с Пашкой, и то это было так, не косьба, а баловство. Ну, ничего, никогда не поздно учиться чему-то новому.
— Вот и спасибо, — кивнула травница, улыбаясь, — но беда в том, что ее нынче отыскать еще надо. Жара-то вон какая, да и рано началась, луга пожгло очень быстро. А теперь и вовсе говорят, что только вдоль реки, да подальше от слободы в низовьях найти можно.
— Найдем, — опять уверенно ответил я.
Ага, незадача… я не знаю, как косить, а тут еще и траву ту придется по району отыскивать…
— Ты б пошел, полежал, чай заморился, — меж тем, озаботилась Алена Агаповна.
— Да нет вроде, сильно не устал, — ответил я, действительно ощущая, как силы прибывают, чуть не с каждой минутой.
Женщина посмотрела на меня пристально, а потом улыбнулась:
— Ну, значит, считай, выздоровел ты Коля. Пошлю кого из соседских ребятишек к твоим, чтоб забирали завтра.
Вот и отлично! Действительно, хватит мне бока отлеживать здесь, надо банду Свешникова ловить, а то он уже озверел от злобы, что отцовский клад не дается ему.