— Пришли, гады, — одними губами констатировал я, увидев, как в холодном, бледном, но дающем четкие тени, свете луны над обрывом показались бандиты. Они пригибались и жались к зарослям у заборов, но на таком открытом месте, как тропа над рекой, их было неплохо видно.
Пришли они раньше, чем мы рассчитывали, времени-то, чей поди, и часу ночи еще нет. Тоже видно от нетерпения извелись. Хорошо, что мы с ниженцами сюда пораньше прибыли.
Я постарался пересчитать движущиеся тени, но все же точно не смог — силуэты смещались и наползали друг на друга, путая глаз. Я только-то и понял, что их не двое и не трое, но и не толпа человек в десять. А сколько у нас среднее навскидку? Да, шесть-семь. Посмотрев еще раз на то, как тени наслаиваются и распадаются, я прикинул еще раз и решил, что вот так и доложим капитану. И более не задерживаясь у ограды, нырнул под ближайшие деревья.
Двигаться сквозь густой лес, не колыша ветвей, это я умел не плохо. Не так, конечно, как многие мои ребята в отряде, ну, так у них и навык этот с детства, а я обучился недавно, по необходимости. Хотя, конечно, всегда надеялся, что ученик я в этом деле оказался все-таки неплохой.
Возле самой церкви выскользнул на миг на открытую площадку, чтоб показать себя своим и махнуть рукой, призывая к вниманию. И опять нырнул уже в сирень, росшую вокруг самой колокольни. Там, в ее зарослях, утяжеленных плетенкой жимолости, скрывались Михаил Лукьянович и Петр Олегович, старший из прибывших ниженских оперов.
С майором и его людьми мы встретились по факту здесь. Хотя, как я подозревал, наш капитан с ними уже встречался, возможно в городе — невзначай, возможно на территории завода, во время опроса рабочих. Я хоть и был там, но обходил народ сам и, что делал Михаил Лукьянович, не знаю.
— Идут? — шепнул капитан.
Я кивнул и показал шесть, потом семь пальцев, пошевелил ими, надеясь, что этот условной язык мой начальник поймет. Кивнули оба, и капитан, и майор, а последний выскользнул из зарослей и исчез.
Впрочем, не надолго. А я наметанным глазом приметил движение возле толстого дерева, что стояло у тропы. Надеюсь, что у бандитов «моих» навыков не имеется.
А через минуту все мысли отступили, оставив место в голове только вниманию — со стороны дорожки раздалась ругань приглушенных голосов.
— Ты куда падла светишь?
— Зенки разуй, Косой!
— Заткнитесь оба!
Теперь стали видны и четкие силуэты на повороте тропы, ведущей к маленькой церкви от основной дороги. Бандиты не очень-то и скрывались — шли, открыто подсвечивая себе путь двумя имеющимися фонариками. И это наводило на мысль, что они тоже знают об отсутствии сейчас сторожа на территории храма.
Тем временем темные фигуры обогнули угол основного здания, и направились к колокольне. Теперь их можно было пересчитать уже точно. Действительно, оказалось, что их шестеро, значит, мои прикидки были верны. Понимать, что и этот навык, считать по движущимся теням, еще не утрачен, было отрадно.
Первым шел довольно тяжелый и мощный, но не очень высокий мужчина, продвигался он уверенно, и становилось понятно, что тут он бывал не раз. Спустился к двери, ругнулся, но как-то постольку поскольку, видно ожидал наличие замка.
— Гвоздь, ты тут нужен, — подозвал он одного.
Тощая и угловатая фигура метнулась к нему. Послышался звук открываемого замка и скрип двери.
— Ты, Гвоздь, и ты, — не называя, ткнул пальцем в еще один некрупный силуэт, — на шухере, остальные за мной.
— А че мы, Кабан? — возмутился было тот, которого назвали Гвоздем, — Я тоже хочу на цацки глянуть!
— Вот достанем, и глянешь, а пока тут. Я сказал! — тихо рыкнул на него мужик, что шел первым и всеми командовал, а сам ступил внутрь часовни.
«— Ну, здравствуй, Саша Свешников!» — с каким-то непонятным злорадством подумалось мне.
Испытывать подобные чувства не хотелось, но они поднимались помимо воли, и осознание, что эту гниду мы, считай, уже поймали, вызывало во мне удовлетворение.
«— Так, дело еще не завершено!», — прикрикнул я на себя, наблюдая, как в этот момент следом за Свешниковым скрывались в невысоком проеме и остальные.
У ступеней остались лишь Гвоздь и тот, второй, которого не назвали.
Меж тем, из помещения послышались звуки ударов и падающего кирпича, сопровождающиеся, как и все действия бандитов, матерком. Но продолжалось это не долго — собственно, Прол Арефьевич не задавался целью на пути Свешникова и его парней выложить неприступную стену, а лишь старался скрыть проем до поры, до времени от посторонних глаз, да чтоб какая старушка, оступившись в темноте, случайно не свалилась в него. Так что, кладку в этом месте обрушили быстро и вскоре гулкие голоса, звучащие в колокольне, стали удалятся. А через несколько минут раздался совсем уж глухой шум, из чего стало ясно, что бандиты спустились в склеп и принялись ломать нижнюю стену.
Стоящие у двери это тоже видно поняли. Гвоздь достал папиросы, вытряхнул одну и, чиркая спичкой, принялся подкуривать ее.
— Ты чё делаешь?! — каким-то высоким мальчишеским голосом воскликнул второй сторож, — Ты что, шмолить собрался?! Кабан нас убьет!
— Не боись, не убьет, если ты, Нюня, нас не заложишь, — отмахнулся от него Гвоздь.
В этот момент Михаил Лукьянович переглянулся с майором, а потом кивнул мне, указав на второго сторожа, который стоял к нам ближе и почти спиной. Все, начинаем.
Дождавшись, когда Гвоздь затянется, ослепляя себя же, я метнулся к указанной мне цели, первым делом зажав крепко рот, и только вторым движением ударил ребром ладони по шее паренька. А то, что этот бандит совсем молоденький, я понял теперь точно — он был весь какой-то хлипкий, а лицо под ладонью нежное, покрытое едва колющимся пушком.
В тот же момент, как я обезвреживал парня, капитан и майор так же выдвинулись из кустов, но они действовали не руками, как я, а наставили на жмурящегося Гвоздя пистолеты. Тот попытался было закричать, но только как-то неловко квакнул, закрывая рот, когда майор тихо прошипел:
— Молчать! Пристрелю! Те, — мотнул он головой на вход в колокольню, — тебе уже не помогут, они в западне.
Гвоздь видно совсем уж дураком не был, хоть и курил на посту, но, когда речь зашла о его жизни, сообразил быстро, что лучше для него. В тюрьме-то, но живым, всяко лучше, чем мертвым на свободе. Так, думается, судя по его замашкам, что и к тюрьме-то ему не привыкать, как к той же лесной сторожке, в которой он провел последние полгода.
Тут к нам подтянулись и остальные. В смысле из тех, кто приехали из Ниженного. Из наших-то было решено, что брать бандитов пойдем только мы с Михаилом Лукьяновичем.
На Гвоздя и Нюню надели наручники и увели, хотя младший был еще плох от моего удара и его пришлось, чуть не нести.
А мы направились внутрь, к колодцу. Лейтенант Зорин и старший лейтенант Шабенко, если я правильно помнил, потому как знакомились быстро и в темноте, а общаться совсем не общались, зажгли три лампы, и в помещение стало светло, как, наверное, никогда и не было. А наше начальство в это время заглядывали в проем.
— Нужно бы и туда лампу поставить, что б и лестницу освещало, — решил майор, — Сеня, аккуратненько спустись на пару-тройку ступеней и поставь лампу, как можно ниже.
Тот, которого я запомнил, как лейтенанта, взял одну лампу и выполнил приказ командира.
Впрочем, думаю, что беспокоиться нам было не о чем — снизу неслись восторженные вопли, перемежающиеся руганью… там хлопали в ладоши и топали… плясали, что ли? Похоже бандиты добрались-таки до сокровищ, но а отличие от нас, принялись его рассматривать тут же, на месте.
— Граждане бандиты! Вы арестованы! Выходите по одному! Руки вверх! — зычным голосом испортил им праздник Михаил Лукьянович, которому вышестоящий отдал право самому известить бандитов о том, что все сорвалось.
Внизу кто-то заныл, кого-то обвиняя, зазвучал заковыристый мат на несколько голосов и какие-то удары.
— Свешников что ль сундуки пинает? — предположил капитан тихо и опять принялся объявлять уже громко: — Вы арестованы! Выходить по одному! Руки держать поднятыми!
И они потянулись. Сначала один вышел, видно тот, что скулил. Да он и сейчас заметно трясся. Потом по очереди вышли еще двое, эти матерились тихо, но вели себя тоже смирно. А вот Свешников застрял.
Ждали мы долго, с час, наверное. Он не отзывался, не отвечал, и не подавал никаких признаков жизни. Но и соваться к нему было нельзя, тот, что трясся, сразу по выходу, доложил, что Кабан вооружен — у него два пистолета имеется.
Уже успели вернуться первые трое ниженцев, которые доставляли в отделение Гвоздя и Нюню, и подогнать к церковным воротам фургон. Уже успели отвезти и остальную тройку, чтоб оставить их под надзором наших девушек и Прола Арефьевича. А Свешников все не выходил. И Михаил Лукьянович не выдержал:
— Слышь, ты, гнида купецкая, выходи! Я сейчас притащу твои же дымовухи, которыми ты склад закидал, и тебя там ими удушу! Не хочется только осквернять святое место убийством, я-то хоть и неверующий, но отче мне не простит! А он человек все ж уважаемый! Выходи гнусь!
Не знаю, что в итоге повлияло на Свешникова, но минут через пять после того, как капитан его стращал дымом, из склепа все же раздалось:
— Выхожу.
И вот, при хорошем свете я впервые наблюдал братца Любы. Похожи они не были — этот коренастый, бородатый, мощный мужик, со взглядом загнанного дикого зверя, действительно был похож на кабана. А вот на черноволосую стройную сестру совершенно — нет. Но говорила ж мне тетя Аня, что Любка вся в мать. А вот Павла Семеновна признала Александра по тому, что тот по последним годам сильно стал походить на их отца. Действительно, если б не дикий блеск глаз, то вид Свешников имел вполне купеческий, как принято было о них считать — без аристократической интеллигентности и изысканности, но уже и не по крестьянски простовато — нечто более добротное, более привычное к лучшему, присутствовало в его образе.
Впрочем, разглядывать мне его было некогда, да и не хотелось особо — больно уж негативные чувства будил он во мне. И мы со старшим лейтенантом побыстрей подхватили его под локти, заламывая руки и заковывая их в наручники, и повели на выход из колокольни. Тот прошипел, зыркнув на меня исподлобья:
— Все ты, падла хромая!
— Все — я, — спокойно согласился с ним.
Доставили Свешникова до полуторки, стоящей возле церковных ворот, и загрузили в фургон. Двое совсем не знакомых мне ниженца забрались следом и машина отъехала, мы же направились обратно.
На ступенях крыльца своего дома сидел отец Симеон и растерянно наблюдал за нами. Рядом с ним примостилась внучка Маша, женщина на вид лет сорока, она что-то монотонно приговаривала ему на ухо, при этом поглаживая старика по плечу. Печальное зрелище.
Когда мы подошли к колокольне, на входе стоял только один их ниженцев, тоже еще не сильно примелькавшийся мне.
— Ну, что Андрей, — спросил он того, что шел со мной, — все, всех взяли?
— Всех, и отправили. Надеюсь камер на всех хватит, — усмехнулся старший лейтенант в ответ.
— Хватит, — успокоил их я, — у нас подвал большой.
И мы, более не задерживаясь, направились в склеп. Там уже вовсю сгребали в мешки то, что разворошили бандиты, радуясь находке. Мешки, кстати, частично были и их.
Небольшие сундуки решили нести так, все они имели запор, и закрытые на него крышки держались крепко. Я, прежде, чем прикрыть один разворошенный сундучок, полюбопытствовал все же, из-за чего был весь сыр бор… из-за чего столько человек лишили жизни.
Сундучок был полон кожаных небольших кошелей. Я взял один незатянутый и зачерпнул из него. На ладони у меня оказались десяток монет, я такие только в маминых книгах по истории видел. Кругляшки были неровными, желтоватыми, с какими-то смешными закорючками на них, но тяжеленькими, видно золотыми. Ну, так и правда, не медь же купцы будут собирать, а потом и так тщательно прятать. Я высыпал монеты обратно, затянул шнурок на кошеле и отправил его в сундучок.
Взял второй, тоже развязанный. В нем оказались какие-то разноцветные камешки. Они не блестели сильно и были без определенных граней, и вообще не особенно походили на те драгоценные камни, что я видел в украшениях у женщин. Наверное, это и называется — "необработанные"… вспомнил я при виде них где-то вычитанное определение. Правда, пусть эти камни пока и не проходили через руки ювелира, но вот размером они были с лесной орех, а то и покрупней, в отличие от тех же, в женских украшениях — хоть и искрящихся, но меленьких.
— Коль, ну что ты их разглядываешь? Я понимаю, что интересно, что ж такое мы отыскали наконец, но время-то уже — пора и сворачиваться, — окликнул меня капитан, — завтра опись проводить станем, вот и насмотримся.
Он прав. Захлопнул сундучок и взвалил его на плечо. Кивнул Андрею и тот на другое мне пристроил еще один такой же. И я понес их к машине, которая должна была вернуться уже. Сундучки, хоть и небольшие, размером не крупнее Марфушиного чугунка, в котором она щи варит, но по весу они значительно его превосходили. Так что, когда я подходил к дому батюшки, то уже вовсю жалел, что взвалил их оба на себя.
Семен Иванович и Маша так и сидели на крыльце.
— Что, нашли, значит… — изрек печально отче, глядя как меня сгибает под тяжестью ноши.
— Нашли, — согласился я, мечтая уже поскорей добраться до машины.
Дошел, сгрузил, растер плечи и отправился обратно.
— Можно мне с вами? — совсем жалобно попросил отец Симеон и вид при этом имел настолько несчастный, что отказать так сразу, с ходу, я не смог.
— Это у капитана спрашивать надо.
— Спроси уж, Николай Ляксеич, а?
— Спрошу, — пообещал я.
Михаил Лукьянович, услышав переданную мною просьбу батюшки, только покачал головой:
— Ну, пусть едет, что я сделаю… все равно же с ним поговорить требуется. Вот и будет чем заняться в ожидании утра. Только это, Коль… поговори с ним сам, ладно? Сил нет, с ним разговаривать…
Я согласился, действительно, время до утра скоротать как-то надо. И мы принялись таскать остальное. Мотаясь туда-сюда до машины и обратно, я только удивлялся, как Свешников намеривался все это в нескольких мешках унести. Но, похоже, он и не собирался, взял бы самое ценное, вроде тех сундучков с золотом и камнями, что я первыми отнес, и все. А вообще, есть подозрение, что Александр даже не ожидал, что клад двойным окажется — отцовский и то, что преподобный Алексий припрятал.
В мешковину были обернуты иконы в драгоценных окладах и книги церковные, не менее дорогие по виду. Большие сундуки оказались набиты посудой серебряной и золоченой, утварью из храма, тоже видно из дорогих металлов. Нашлись даже часы какой-то замысловатой работы и тоже все в каменьях. В общем, много чего было здесь… хотя, подозреваю, большего я даже не увидел, все ж нас работало в склепе пять человек.
Но все ж, мы управились и в конце концов сгрузили у нас в цокольном этаже, рядом с забитой каким-то барахлом комнатой хозяйственного Прола Арефьевича. А в подвале на них просто места не хватило — все было бандитами занято.
Пока сновали от машины до выделенной под клад комнаты, отец Симеон сидел тихо на диване в приемной. Но когда понял, что все угомонились, и часть народа расходится, приметил меня в коридоре, и едва дав мне возможность проводить троих ниженцев, что уходили в рабочий поселок досыпать, направился в мою сторону.
— Николай Ляксеич, а можно мне… — неуверенно начал он.
Я, понимая, что он сейчас начнет проситься вниз к иконам, перебил его и как бы мне не было жалко его, сказал строго:
— Надо поговорить, Семен Иванович.
— Ну, раз надо… — протянул тот и поплелся за мной в кабинет.
Там, усадив старика, я подал ему стакан воды, и глубоко вздохнув, как перед нырком в воду, попенял:
— А вы ведь все знали, Семен Иванович.
Тот ссутулился совсем, склонил голову и кивнул:
— Знал, батюшка Николай Ляксеич, но и сказать-то вам не мог — не моя ж это тайна, а отца Алексия. Он на себя сей грех взял, да и ответил сам за него давно…
— Но ведь и ценности тоже не ваши и не отца Алексия! А он скрыл их, вы же, утили, что знали об этом, — сил не было так со стариком разговаривать, но и жалеть его мне было нельзя.
— Так и не ваши они! — вскинулся отче, — Это люди несли в храм с верою в душе, — он воздел глаза к потолку и перекрестился, — Ему и Святым Заступникам. Кто в благодарность, кто просто по вере своей…
— Угу, а кто-то и грехи замаливал, — продолжил я мысль, но уже на свой лад, — запорет работника до смерти и каяться бежит, да камушек очередной к иконе ладить!
— Дык, люди они вообще не без греха, — старец посмотрел на меня как на ребенка неразумного — по-доброму, но укоризненно, — так уж повелось на свете Божием. Так что — да, бывало, что и грехи замаливали. Ну, так каялись, прощения просили, хоть что-то в душу свое светлое несли. А что сейчас-то? Что творят?! А прощения-то ни у кого не просят!
Мне на это, собственно, и ответить было нечего. Не то, что я возразить батюшке ничего бы не смог, но понимание имелось, что начни я развивать эту тему и придется мне тогда арестовывать старика за ведение диссидентских разговоров. И куда его потом? Окочуриться дедок за пару дней в камере-то, а мне-то зачем на себя грех такой брать? Нет, не о божественном я сейчас, а собственной совести, которая лично меня покрепче всяких верований обязывала.
Понимая это, я более разговор развивать не стал, а спросил батюшку о том, что хотел он. Тот, ожидаемо ответил, что к иконам хочет и просит его не гнать до утра, а дать попрощаться с ними.
Мы спустились в полуподвал, я открыл дверь и впустил отца Симеона внутрь.
— Если понадобиться чего, Семен Иванович, постучите погромче, я услышу.
Но отче уже не слушал меня. Он припал на колени возле стопки с образами и пытался распутать мешковину с верхнего. Вдруг замер, а потом закланялся и закрестился, из его бормотания я только и понял: «- Матушка… Одигитрия…».
Старец плакал.
Не имея сил на это смотреть, вышел и, как мог тише, прикрыл за собой дверь.
***
Я стоял на Набережной у парапета, а внизу, под крутым склоном, текла река. Серая, неспокойная, мрачна… созвучная по настроению с нынешним моим.
А вот сзади, за спиной, возвышался дом Свешниковых. Тот самый, знаменитый, с каменными девами и бородатыми атласами по фасаду. Пришел я сюда машинально, просто брел в задумчивости по улице, куда вели ноги… а оказался здесь. Хм… очень символично получилось — со Свешниковых все началось и ими же и закончилось
Хотя, конечно, не закончилось, Паша-то в лагере, и быть ему там еще полных семь лет. Но это уже дело моей семьи, а со Свешниковыми покончено.
Я уговаривал себя, что отомстил… так сказать, зуб за зуб. И даже, наверное, пожестче. Александра-то расстреляли. Вот только Паше от этого не легче. И Алине тоже, и детям…
А ведь влип мой брат, как я и думал, по глупости, вернее из вечной своей тяги к красивой жизни и ее внешним проявлениям.
Интересный он человек, наш Павел… при том, что действительно отличный врач, любящий отец, да и в целом хороший парень, но вот стремление… даже, не столько иметь, сколько показать, что-то большее, чем видно и так, привело его к такому финалу. Это его нечто показушное — наносное…
Так что, зная его такую черту, возможно… допускаю даже, что под рюмочку, для красного словца, да в компании с человеком, которого он считал достойным, он мог вполне сболтнуть что-то не по делу, а то и развезти демагогию, которая увела разговор не туда.
А, как сказал мне майор госбезопасности Красников, большего и не надо. То, в чем замешен был младший Свешников, было настолько серьезным делом, что даже сам факт приятельских отношений, приравнивало общавшихся часто с ним людей к соучастникам.
Да, не далее, как час назад я был на приеме в областном управлении НКВД. Мне, в качестве поощрения, за заслуги перед Родиной, все-таки разрешили ознакомиться с делом брата. Это было весьма неожиданно… оказанная честь настолько выбивалась из всех установленных правил, что когда я, на вопрос что бы я хотел для себя, попросил о таком ознакомлении, тот капитан, который со мной говорил, посмотрел на меня, как на нездорового. В смысле, на дурака…
Но его начальство, которое было значительно выше того капитана, похоже, посчитало, что я все-таки достоин такого доверия. И вот, как неделю назад, мне сообщили, что мой запрос одобрен и назначили прием на сегодня, к часу дня.
Ну, наверное, так и есть, и мне действительно удалось совершить нечто из ряда вон. Впрочем, арест вражеского диверсанта — шпиона, который работал много лет и даже, когда был рассекречен, все равно умудрялся скрываться успешно, это достойный результат.
Да и найденный клад не стоит отметать. Мне сказали, что оценочная стоимость найденного, равняется целому танковому батальону, со всем его техническим содержимым. Не знаю, насколько большой была доля шутки в этом сравнении, но даже если половину… пусть даже треть, этих самых танком на вырученные деньги будет построено… то — да, достойный вклад в Победу Родины и в этом деле нам удалось внести.
В Управлении, в назначенное время, меня встретил майор, представился и сразу провел в подвалы, где видимо и здесь находился архив. Впрочем, не знаю. Все, что увидел я, это несколько ветвистых коридоров, многочисленную охрану и почти пустую комнату, в которой и завершился наш с майором проход.
В помещение стоял лишь стол посередине и два стула при нем. А на столе лежала папка… слишком тонкая папка… которая, по понятной причине, и привлекла все мое внимание. Так что, после того, как мы расселись и майор объявил, что у меня час на ознакомление, я уже ни на что внимания не обращал. И даже когда нам принесли чай с каким-то печеньем, я на человека, продавшего нам это, даже не посмотрел. Да что говорить, хлебая чай машинально, смог осознать только на последнем глотке, что в первый раз за пару минувших лет, пью настоящий, а не морковный и не травный.
Но, несмотря на разбирающее меня нетерпение, когда дело было уже у меня в руках, вдруг оказалось… что в нем ничего особого не имеется. Давясь разочарованием я читал допросные листы, в которых Павел, сбивчиво и повторяясь, лишь утверждал, что он врач, что имеет дело только с достойными людьми, что ни о каком строительстве не знает, а жизнью своей доволен… в общем, Пашка во всей своей интеллигентной красе…
Подняв глаза от этих бессмысленных по содержанию страниц, я все-таки отважился спросить:
— И на основании этого его арестовали и теперь он в лагере на десять лет?!
Сергей Семенович посмотрел на меня укоризненно, и даже насмешка мелькнула в его глазах:
— Николай Алексеевич, я понимаю, что вы практически всю жизнь были кадровым офицером Красной Армии и привыкли к четкому выполнению приказа, но теперь-то вы в органах, дело, вон какое раскрыли, значит, умеете думать и своей головой. Вот и подумайте, Свешников к тому моменту столько наворотил, а потом ему удалось скрыться, а нам было велено носом землю рыть и его найти. Он же, к тому моменту, с помощью знакомых ему уголовных элементов, уже как полгода по другому паспорту жил. Кстати, эту информацию тоже вы добыли… так вот и посмотрите, что было делать нам? В нашей практике, если не можешь достать самого фигуранта дела, то следует его окружение брать.
— В общем, сестра Свешникова сдала моего брата, а вы и рады были хватать… и не важно, что он обычный обыватель, хороший врач, семьянин, да просто… лопух по жизни, — констатировал я, добавив последнее тихо — почти про себя.
— Отчасти… — не стал отпирать майор, — но только отчасти, мы видели, что он за человек, но я вам сказал о наших правилах ведения дела, а заявление Любови Михалны Зарич, было уже и не так важно, только как дополняющий факт. Интересная женщина, кстати, и тоже умеет прятаться, ее мы так пока не нашли… — хмыкнув мой собеседник как-то неопределенно и продолжил: — Но вашего брата, к сожалению, и без ее заявления слишком часто видели со Свешниковым, в тот момент, Мурзиным, — и во взгляде его на мгновение промелькнуло сочувствие, но лишь на мгновение, а потом глаза майора сразу же приобрели опять стальной блеск.
Но мне его сочувствия и не нужно было, мне достаточно, что он разговаривает со мной. Боялся я, что выдадут мне дело и на этом — все, а вот на вопросы отвечать не станут… не смогут… не позволено им… Не знаю, но почему-то я считал именно так, и теперь, когда Сергей Семенович не обрывал меня, я, как минимум, был ему благодарен.
— Так вот и не ясно мне из этого дела, из-за чего пострадал мой брат, — рискнул я сказать главное.
— Вам ответить честно? — майор, в ироничной усмешке дернул бровью, — По своему легкомыслию пострадал ваш брат.
— Вы поняли, о чем я говорю — не о недостатках Павла.
Сергей Семенович убрал с лица ухмылку и совершенно серьезно ответил мне:
— Понял, о деле Свешникова и чем он занимался.
Я кивнул, отвечая майору таким же настороженным и напряженным взглядом.
— Прекрасно понимаю ваш интерес. Ну, а вы понимаете, что будете обязаны дать еще одну подписку, и разглашение по ней уже буде грозить вам не заключением, а расстрелом?
— Понимаю.
Майор ничего на это уже не сказал, видно ожидал именно такого ответа, да и подобного течения разговора тоже, потому что сразу же полез в свой планшет, который держал все время на столе под рукой, и достал из него заготовленный бланк подписки.
Я придвинул его к себе, пробежал наскоро глазами, осознал, что это именно то, о чем он говорил, взял перо, макнул в чернила и размашисто подписал.
Сергей Семенович пристально изучил мою подпись, кивнул, аккуратно убрал в планшет и только после этого заговорил серьезно:
— Многого я вам не скажу, да и подробностей не будет… вы помните, чем закончилась поимка Свешникова в 40-м году?
Я кивнул, рассказ Михаила Лукьяновича я помнил хорошо.
— Так вот, у него нашли документы. Там, конечно, затянули с ними очень. Пока попали в область, пока там, в Управлении милиции, до них дело дошло, пока разобрались, что это не по их ведомству вопрос, и нам передали. А тут и наши разбирались сначала с ними спустя рукава… ну, дык, за это уже ответили. В результате, когда разобрались, забегали сразу. Видите ли, Николай Алексеевич, с Домом культуры, что строил тогда Мурзин, все оказалось непросто… да, что там! Катастрофически серьезно! Вы представляете, на что по общей архитектуре похоже здание?
Я пожал плечами — как-то не приглядывался… вроде основной корпус вдоль улицы и вглубь территории от него такое же крыло.
— На букву «Т»? — предположил я.
— Почти. Но все же больше на крест, с длинными поперечинами и небольшим навершием, которое задают выступающие вперед фойе по первому этажу и малый зал над ним, по второму. И увеличивают выступ портик над крыльцом и, соответственно, балкон над ним, прилегающий к залу.
Кивнул на это, поскольку ему виднее, я так планов этого здания не видел, и даже не был в нем. То есть, был конечно, но в таком состоянии, когда на архитектурные особенности вокруг внимание не обращаешь.
— При обыске съемной квартиры Мурзина были обнаружены документы — кое-какие заметки и планы Дома культуры… старый и новый, с небольшим смещением, градусов на тридцать, всего здания на плоскости. И прямая была проведена, которая выводила продольной частью «креста» новый ориентир, указывая «навершием» точно на авиационный завод в Зареченске. Вы представляете, как это выглядело с высоты, когда этот "крест" водрузили на возвышенности, а по прямой через лес, всего километров двадцать?
Майор молчал и выжидательно смотрел на меня. А я сидел и соображал, и то, что мне приходило в голову, в ней как-то не укладывалось…
— Вы хотите сказать, что он специально повернул здание, чтобы…
— Именно это, — кивнул Сергей Семенович, — и даже больше скажу вам… совсем уж без подробностей, но раз уж вы и это подписали, — он выразительно постучал пальцем по планшету, — то думаю, можно. Так вот, мы пошли дальше, когда поняли, о чем нам говорят эти документы, и подняли данные по его предыдущему месту службы. Скажу только, что это происходило у нас, здесь, в Ниженном! Идя по этой нити, мы раскрыли целую группу, которая целых лет пятнадцать принимала участие в значимых стройках по всему городу, — он хмыкнул как-то печально, — Строили они хорошо, выбирали разработки известных архитекторов, проекты интересные и необычной конфигурации. Думаю, и без уточнений вы понимаете, какую разметку они производили под эти здания?
Понимал. И даже без уточнений майора знал даже, некоторые из этих проектов. Помню я рассказ Любы, как она говорила, что для брата тоже было понижением в должности браться за строительство сельского Дома культуры. Чем он занимался непосредственно перед этим, не знаю, но вот упоминание о его работе на строительстве соцгорода, что возводили параллельно с автомобильным гигантом, я запомнил прекрасно. Только вот я в том районе живу… вернее, там, в одном из домов, находится родительская квартира, которую они получили лет десять назад. Но приезжал я к ним достаточно часто, чтоб быть знакомым с расположением соцгорода… а потому знаю не понаслышке, что необычные по своей архитектуре здания, там имеются точно…
Как-то сразу, как продолжение этого осознания, из памяти всплыли покореженные остовы корпусов завода, завалы на месте цехов, разрушенный дом, от нас всего в квартале, женщины, с дрожащими губами, выбирающееся из бомбоубежища, перепуганные дети, цепляющиеся за них…
Нахлынуло все сразу, какой-то единой картинкой и вдруг подумалось… что мне жаль… что Свешникова уже расстреляли! А то бы я вызвался это сделать сам! Нет, я не убийца, хотя, как солдату и приходилось участвовать в боях и убивать. Но это — другое! А такая мразь заслуживает, что бы ее убивали… и убивали, и еще много раз подряд!
Майор сидел молча и ждал, пока я осознаю сказанное. Но когда пауза затянулась, он напомнил:
— Ваш час, Николай Алексеевич, на исходе, ничего более не хотите сказать или спросить?
Нет, конечно, свои умозаключения по поводу соцгорода я ему излагать не стал, но другую промелькнувшую догадку выложил:
— Младший Свешников был шпионом и диверсантом… но, похоже, к этому делу он пришел через отца. Ваши люди забрали записку, и значит, вы тоже знаете об этом…
Сергей Семенович кивнул:
— Да, знаем, и эта нить вывела на целую группу белоэмигрантов, которая работает сейчас в Германии… этим, на сегодняшний день, занимается уже Москва. Но руки сейчас связаны у нас всех, — он как-то досадливо крякнул и припечатал к столу рукой, — Война! Но мы достанем этих гадов! — потом посмотрел на меня серьезно и добавил: — И это тоже ваша заслуга, что нашли эту нить. И данное обстоятельство так же учитывалось при оказании вам доверия. Но помните, Николай Алексеевич, вы дали подписку, так что, ни слова, ни полслова, даже отцу, хотя он старый и проверенный член партии, и уж тем более, ни намека семье брата!
Я на это только горько усмехнулся:
— Им хватает и того, что уже знают…
— Вот и хорошо, что вы это понимаете, — кивнул майор, — давайте, я вас провожу. Время закончилось.
Выйдя из Управления, я поплелся по улице, толком не видя куда. И оказался здесь, возле дома проклятого мною рода Свешниковых.
Да, мне, члену партии, офицеру милиции, в недавнем прошлом командиру Красной Армии, негоже такие вещи говорить, а верить уж и вовсе недозволительно. Но именно сегодня и сейчас, мне как никогда захотелось, чтоб ЭТО что-то значило… а главное — что-то могло…
Я поднял голову, почти на уровне меня, стоящего на высокой набережной, висели тучи — тяжелые, клубящиеся, давящие реку и нижний город под собой, все еще такие созвучные моему настроению, что я даже залюбовался ими.
Но вот дождя не было. А мне так хотелось, чтоб он пошел, холодный, колкий — осенний… я б снял фуражку, а потом подставил под его моросящие струи и голову, и лицо. Что б вымыл он из меня весь осадок минувшей встречи, многие моменты недавнего прошлого, и ненависть, что я испытывал к хозяевам дома за своей спиной. Потому, как понимал, что в чувствах таких жить невозможно — они поглотят и меня, и отдачей ударят по близким.
А мне и говорить-то ничего нельзя… а вот к маме, которая извелась вся из-за Пашки, идти придется прямо сейчас. А завтра и в слободу ехать, где тоже измотанная переживаниями Алина, более крепкая, но привыкшая принимать все близко к сердцу Марфуша, и дети, которым вообще нельзя что-то плохое в себе показать.
Я встряхнулся и попытался настроиться на нечто позитивное. Вспомнились прошедшие месяцы. Ведь в них, предшествующих сегодняшней встряске, хорошего уже было не мало. И пусть это мелочи, просто складывающиеся в повседневность, но вспомнить все же, было что.
Единственное, что выбивается из этого «хорошего», это смерть батюшки Симеона. Нет, близким человеком он мне не был, и даже хорошим знакомым, так и не стал, но вот его вера в несуществующие идеалы, упорное отстаивание того, на чем стояла его жизнь, и даже его оговорки, которые случались вполне при трезвом сознании, как я знал, заставляли меня питать к батюшке глубокое уважение. Он ушел тихо, во сне, всего через три недели, как провел ночь в подвале отделения, прощаясь со святынями Вознесенской церкви. Наверное, это его и подкосило, потому как потух он свечой — постепенно, но неотвратимо слабея. Как я узнал уже позже, ему шел сто третий год…
Но вот редкое мое общение с Аленой Агаповной приносило только хорошее настроение. Все-таки светлый она человек, несмотря на все ее пристрастие к иконам и Анастасиевской воде. Кстати, я сделал ей подарок, от которого она даже прослезилась. А мне, не ожидавшему такого, пришлось еще и капелек успокоительных ей капать, и водичку подавать.
Подарком же была икона, из тех, что вывозили из отдела в область. Капитан, который руководил погрузкой, увидев эту небольшую, чуть менее тетрадного листа, дощечку, не обрамленную даже в оклад, пренебрежительно ее откинул.
— Выбросите это или лучше сожгите, — ответил он мне, когда я спросил, что с ней делать.
Я, конечно, не выбросил ее и не сжег, а решил сделать приятное Алене Агаповне, все ж, то сено, которое я добыл, казалось мне за возврат моей жизни не вполне достаточной благодарностью. И уж точно я не ожидал, что введу старушку в такое волнение. Оказалось, что эта, на вид недорогая, потемневшая почти до не распознаваемости, икона была чуть ли не единственным на данный момент запечатленным ликом блаженной Анастасии. Инокиня-то была местной святой и рисовали ее во все времена не часто.
И этот ли факт спасения такой редкости, или невероятная радость в связи с ее обретением Алены Агаповны, или что-то еще, но потом долго после это события при воспоминании о нем, меня охватывало ощущение какого-то света изнутри и радости, совершенно беспричинной. Когда я рассказал об этом травнице, то она назвала мое ощущение благодатью, снисходящей на меня. Уж, не знаю… если бы не божественная подоплека этого понятия, то я б его наверное даже принял, потому как сам какого-то определения, даже близко подходящего к тем испытываемым переживаниям, подобрать не мог.
Так, что хорошего еще произошло в моей жизни?
А, к нам в дом переехала Анна Семеновна, и мои женщины перестали за нее переживать, и рвать к ней, чтоб проведать. С прибытием ее в доме вообще стало спокойней. Было кому за Маняшей присмотреть, а Алина с Марфушей могли, не дергаясь лишний раз, работать.
Что еще?
Племяшка моя в школу пошла, да и по ночам больше не плачет. А Мишка, на радость матери с теткой, кажется, до дедовских сапог дорос и есть надежда, что на этом остановится. Да он и сам доволен, потому, как обрубленные малые ботинки, тоже конечно обувь, но целые-то сапоги всяко поудобней будут. Вот только те, которые на мой талон ему летом купили, тоже стали малы и их теперь придется продавать.
Ну, а пять банок сгущенки, что вошли в наградной паек, выданный всем сотрудникам нашего отделения, сделали счастье детей… и наше, взрослое, смотрящее на них… и вовсе беспредельным.
Да, это все мелочи, но такие важные и нужные по жизни, что вспоминая о них, забываешь о плохом.
А тут и дождь, так ожидаемый мною, пошел. Именно такой, о каком и мечталось — холодны, колкий, вымывающий злость. Сняв фуражку, поднял голову и ощутил ледяные капли на своем лице, постоял минуту, подышал его влагой и действительно понял, что меня отпускает.
Потом вернул головной убор на место, поднял воротник и поспешил на остановку трамвая. Вечер по такой дождливой осени наступал быстро, а мне еще следует до темна добраться в нижний город.
Скоро буду дома — а там мама. Да и отец, зная, что завтра я уезжаю, попозже вырвется с завода. А утром в слободу. За мной Вася примчится — это капитан озаботился на счет машины. Ах, нет, за всеми переживаниями что-то выскочило из головы… пару дней, как он получил майора, а капитан в нашем районном отделении теперь — я.