Я вышел из отделения и направился к повороту на улицу Коммунаров… бывшую Верхнюю. Дойдя до того места, где Советская упиралась в нее, остановился в раздумьях. Можно было пройти вдоль госпиталя и, углубившись дворов на десять в жилой квартал, уже там свернуть к нужной мне церкви. Но был вариант и более близкого пути, но вот он пролегал по бездорожью, а потому и требовалось прикинуть, позволит ли мне моя нога его преодолеть.
Собственно, второй путь шел через ту рощицу-парк, что раскинулась перед госпиталем, а другим своим краем выходила на высокий обрыв и реку у его подножия. Но вот если пройти березняк наискосок по тропе, топтаной теми, кто, как и я, хотел дойти до церкви более коротким путем… можно крюк по улицам и не делать.
Прикинув, что дороги те, тоже не мощеные, а потому гладкостью и они не отличаются, я все же выбрал тропу и побрел по ней, следя внимательно за тем, куда ступаю. Вроде и светла роща, и видна насквозь — вплоть до речного простора, да и зарослей, считай, никаких, но вот корни береза любит распускать наружу, как специально, перекидывая их через тропу.
Оставив позади себя махину госпиталя, попутно в очередной раз поразившись, как это строителей угораздило поставить ее не четко вдоль улицы, а расположив фасад немного наискось, следуя скорее параллели речного обрыва за рощей, чем проезжей части. Нет, теперь-то, когда мраморный «дворец» был наконец-таки достроен, то и дорога легла вдоль него. Только вот, чтобы влиться в старую улицу ей приходилось заметно вильнуть, умащиваясь новым полотном в давно наезженное.
Я-то готовое здание Дома культуры сегодня увидел впервые. А строили его долго, почти семь лет, так что, когда я был в Бережково последний раз, на его месте красовались лишь несколько остовов тех домовладений, что пошли под снос, ямы под фундамент, да кучи камня. Впрочем, и это я тогда углядел в одну из дыр в заборе, которые оставили для себя рабочие, ленясь обходить всю стройку по кругу. А так- то все это было обнесено высоким дощатым ограждением, не дающим особо рассмотреть, что происходит за ним.
Меж тем, я пересек наискось рощу и дошел до обрыва, где тропа теперь легла почти по самому его краю. Слева потянулись частоколы заборов, отгораживающие огороды домов с той улице, по которой я не пошел. А впереди уже виднелась беленая церковная ограда, над которой колыхались кронами вековые деревья, а еще выше, уже над ними, проглянула и медная глава Анастасиевской церкви. Колокольня-то, да Вознесенский храм видны отовсюду, а вот эта — третья луковка, только с реки, да из нижней части слободы заметить можно.
Вообще-то, эта небольшая церквушка была воздвигнута не просто в честь местной святой, а именно на месте ее же захоронения. Как известно всем, хоть мало-мальски знающим историю слободы, поселение это весьма древнее, и упоминание о нем имеется даже в летописях о делах Юрия Долгорукого, то есть, еще века так с XII. Потом много чего было, участие и в междоусобицах князей, и в войне против самозванца, чей Вершило, где князь Пожарский собирал ополчение, здесь не так уж и далеко.
И так же известно, что на этих землях, знаменитых дремучими лесами, в старые времена издревле располагались четыре монастыря — два мужских и два женских. А в самом начале XVIII века, когда еще Петр был в самой силе, они все были упразднены по своей тогда уже малочисленности.
И вот, когда в середине того же века на месте сгоревшего деревянного храма начали строительство каменного — того же имени, и был найден нетленный гроб с такими же нетленными останками инокини Анастасии, которая по каким-то там старым монастырским записям была известна своей праведностью и прилежным трудом на пользу страждущим.
Так что, едва успели достроить Вознесенскую церковь, как старостой слободы и советом почетных ее жителей, считай, самых зажиточных купцов, было решено возвести и именную церковку над захоронением этой самой инокини. Над самим гробом был установлен алтарь, а с южной стороны храма и помещение в виде часовни с колодцем, вода в котором считалась животворящей. И куда благочестивые бережковцы могли придти не только помолиться, но и набрать той водицы, что, как считалось, помогала от всех болезней.
Все эти сказки я, человек вполне современный, да к тому же партийный и в недавнем прошлом командир Красной Армии, знаю и помню только потому, что когда-то, еще в детстве, именно церковь этой якобы святой, неимоверно поразила мое, тогда весьма бурное воображение. Много ли мальчишке, лет пяти-шести от роду, было нужно, чтоб в память врезался весь этот бред?
Вечно затененная, отгороженная от обычной жизни территория, низенькая часовенка, вход в которую давно врос в землю и взрослому человеку нужно пригибаться, чтоб попасть в нее. А внутри мрачноватая полость, где в свете немногочисленных свечей, со стены на тебя смотрит женский лик, обрамленный, сливающимся с общей темнотой, черным платом иноческой одежды. И бабушкин тихий говор, рассказывающей те сказки о якобы творившей чудеса, давно почившей монахине. Да, еще и брат рядом, строящий тебе из под бабкиной руки «страшные» глаза. Тот самый брат, что на два года всего старше, но по тому возрасту, эта разница делает его в твоем восприятии авторитетом непререкаемым.
А Пашка, он такой, любил по малолетству меня вот так разыгрывать…
Это уж потом, когда родители перебрались в Ниженный, а я пошел в школу, мое мировоззрение стало отходить от всех этих наносных стародревних бредней. Типа веры в несуществующего бога, чудес, творимых самыми простыми людьми, которых тот бог потом и награждал, а в народе еще веками чтили, как чудотворцев, да и всей этой таинственности, связанной с поклонением несуществующим идеалам.
С тех пор, все в моей жизни стало вполне реальным — в духе осознанного атеизма, как и положено, сначала пионеру, а потом и комсомольцу.
Но вот тот малолетний пацан, что жался к бабушке под пронизывающим взором нарисованной женщины, что подставлял под полную воды пригоршню свою мордашку, а потом и пил взахлеб ту воду, где-то на задворках памяти иногда поднимал голову. И я опять ощущал тот близкий полог таинственности, который вот только надо чуть приподнять и там тебя ожидает самое настоящее чудо, а в ушах начинал звучать бабушкин тихий голос, приговаривающий:
— Пей, пей милой, здоровеньким будешь.
Впрочем, эти воспоминания нисколько не мешали моему взрослому восприятию жизни. Поскольку четко понималось, что все это сродни чисто детской вере в старика Мороза, которого звали к застолью на Васильев день и Крещенье, чтоб задобрить блинами с киселем и попросить, чтоб не обижал деток, а по лету не губил урожай. Да и воспоминания те, скорее всего, жили во мне только потому, что они были одними из последних о бабушке, именно такой, какой она и была по жизни — деловитой, довольно властной и не терпящей возражений, но в то же время, заботливой и временами даже ласковой к нам, ее внукам.
Вскоре, стоило нам уехать в Ниженный, как с ней случился удар и она слегла. Да, пролежала долго, почти три года, но, больше уже так и не поднялась. А потому, память и подбрасывала многое из тех лет, но так же имелась четкая грань — до и после, которая даже в детской голове оставила свой яркий след.
Ограда приближалась. Солнце уже припекало основательно, но пока оставалось у меня за спиной, а потому вода внизу почти не бликовала и глазам не мешала видеть вокруг. Из-за чего стало заметно, что стена хорошо обветшала — кое-где штукатурка с нее обвалилась, открыв кирпичную кладку, в некоторых местах видимо нанесло земли, и там сейчас торчали пучки пожелтевшей травы, и даже поросль вроде проглядывала. А угловой столб и вовсе покосился, грозясь завалиться совсем.
Хотя последнее, это, похоже, не от плохого присмотра, это уже река постаралась, размывая в половодье высокий береговой обрыв. А ведь, как говорят, еще в конце прошлого века здесь проходили народные праздничные гуляния, и значит, площадь над тем берегом была значительно больше. Да и та улица, над которой мы с Алиной сидели, насколько знаю, тогда же значилась длиннее дворов на пять. Сильно Волга погуляла в последние десятилетия.
Да что говорить, и за последние несколько лет, что меня здесь не было, и то заметно, как «отъело» береговую кромку.
Ворота были открыты, да собственно, я на это и надеялся — чей белый день на дворе. Хотя… вероятность того, что по нынешним временам, когда церковь посещает мало народа, отец Симеон мог не открыть ее вовсе, была велика. И как я об этом не подумал, когда выбирал дорогу? Ведь окажись ворота закрытыми, пришлось бы мне, мало того, что идти в обратный путь, но еще проделать и тот — по улице, от которого я отказался — до центральных ворот Вознесенского храма.
Хотя, я тут, считай, и не был с детских времен, а тогда нас бабушка именно здесь и водила, вот и понесло меня по привычке вдоль берега…
Но закрытых ворот не случилось, вот и хорошо. И я ступил под сень деревьев.
Эта территория теперь напоминала скорее дремучий лес и только выстланная камнем дорожка напоминала, что это не так. Когда-то тут было кладбище. Нет, не то, что в памяти людской даже, а по старым монастырским документам числящееся. Потому и огородили здесь, и причислили к территории Вознесенского храма, потому как негоже такие места под другое пользование отдавать.
Но по факту это был скорее парк, когда-то ухоженный, а теперь вот — запущенный. А о старом напоминал только высокий, грубо вытесанный из серого камня крест, поставленный здесь всем упокоенным сразу и уже значительно позже, при возведении нового храма. И возле него служили поминальную службу в родительские дни… по крайней мере раньше, теперь уж и не знаю, как у них тут с этим дело обстоит. Да и креста того в кущерях я не заметил…
А Анастасиевская церковка стоит. И даже дверь в нее открыта.
Всколыхнувшиеся несколькими минутами ранее воспоминания заставили меня приостановиться, а рука сама потянулась на крестное знамение. Я одернул себя, но вот фуражку снял, все ж этот жест уже не к поклонению относится, а имеет отношение к уважению тех людям, что жили на этой земле, а теперь лежат в ней. Уважению к памяти предков…
А небольшой храм тоже нынче выглядел захиревшим и неприбранным. Стены одноэтажного здания, так же, как и ограда, местами зияли дырами обвалившейся штукатурки, в которые проглядывал темный старый кирпич, стекла маленьких окон были мутны, и даже не поблескивали сквозь филигранной ковки решетку, а на откосе крыши пучками торчала трава. Печальное зрелище…
Но вот маленькая колоколенка, прилепившаяся к основному строению с южной стороны, тоже до сих пор стоит пока целая. И даже кто-то отрыл и выложил камнем подступ к ее двери. Значит, по-прежнему народ ходит к колодцу и водичку из него пользует… неистребима вера его в дремучие верования. Ну, ничего, вот фашиста победим, а там и за народное самосознание возьмемся! А пока-то — да-а, война…
Я направился дальше по дорожке, попутно рассуждая уже на эту тему. В смысле, о живучести в умах людей всех этих стародавних устоев. И война ли тому виной, я не знал… но видел там многое…
И как полковник, член партии года так с двадцатого, зрелый, умудренный опытом человек, да и командир отличный, как-то перед боем, где по всем показателям численное превосходство противника, как в живой силе, так и в технике, было не меньшим, чем раза в три, читал Отче Наш и просил о помощи. Да, он думал, что его никто не слышит… да и я тогда, посчитал нужным приостановится у брезентовой завесы блиндажа. Но ведь, было…
А уж сколько человек, тоже правильных коммунистов, как я знал о них, выбираясь из окопа, чтоб идти в атаку, осеняли себя крестным знамением — и не счесть таких случаев. Которые замечались, почти не фиксировались, а потом и вылетали из головы тут же… а теперь вот и вспомнились.
Про госпиталя и не говорю. Там, бывало, и крест нательный просили медсестричек из церквы ближайшей принести.
Додумать до логического завершения эту мысль, война так на людском сознание сказывается или просто времени мало прошло и новая — прогрессивная идеология, еще во всех умах прижиться не успела, мне не удалось, потому, что к этому моменту я подошел уже к Вознесенской церкви.
Двухэтажное здание с мелкими окнами, забранными решеткой, и, в общем-то, не очень высокой купольной надстройкой, возвышалось теперь надо мной своей колокольней, что и обозначала вход. Придержав опять руку и подумав с досадой, насколько ж крепко вбила в меня бабка эти условности, я поднялся по ступеням и вошел в распахнутую дверь.
Полумрак от малых, да и затененных мощными кронами вековых деревьев, окон. Несколько мелких ярких пятен от горящих тонких свечей перед образами. И старые росписи на стенах, кажется еще более потемневшие со времен моего детства. Хотя, возможно, я тогда на них просто другими глазами смотрел…
Возле одного из высоких напольных подсвечников крутится бабка, натирая его. А так, пустота и тишина.
— Чёй-то хотел?! — зло бросила она, обернувшись на гулкий звук моих шагов.
Вот почему они всегда в церквях такие злобные, эти старушки? С виду божьи одуванчики, а так-то и собак сторожевых не надобно…
— Мне бы Семена Ивановича найти…
— Батюшка занят! — отрезала бабка, — Не до ваших мирских дел ему, чей один за всех нонче молится! Иди отседова своей дорогой, не отвлекай святого человека попусту!
Вот как с ней разговаривать? Вроде и человек пожилой, а уважительной речи к ней не складывается.
— Где я могу найти Семена Ивановича? Я из милиции, мне вопросы ему задать надо, по поводу убийства кладбищенского сторожа.
— Дык убили Мефодича давно, уж девятый день прошел, да и к батюшке уже приходили, что опять-то надоть?
Вот же въедливая старуха!
Уж и не знаю, чем бы у нас в результате завершился этот разговор, при ее-то такой позиции, но тут за моей спиной раздались скорые шаркающие шаги и рядом с нами оказался сам отец Симеон, которого я и искал. Точно он — сухонький, с жидкой клочковатой бороденкой… и теперь едва мне достающий до плеча.
— Что ж ты Пелагея так на молодого человека накинулась! Служба у него такая, вопросы не по одному разу задавать, — пожурил он бабку, а потом уже мне: — Как обращаться к вам, товарищ милиционер? Старой закалки я человек, не люблю обезличенных обращений, так что уж вы пожалуйте по имени отчеству…
" — Ох, отец Симеон, отец Симеон, а ты и правда все такой же, кажется и не постарел даже… хотя, куда уж больше…", — подумалось мне при взгляде на местного батюшку, но на вопрос ответил, как и просили. Все ж обращение его, в отличие от бабкиного, было уважительным и даже, я бы сказал, доброжелательным.
— Можете меня Николаем Алексеечем звать.
— Вы не из Линчевых будете?
— Из них. Только по матери, — усмехнулся я в ответ. Вот ведь, дедку чуть не под сотню наверное, а умом до сих пор светел, да и памятью, как видно, тоже.
— Дык оно и видно, породу-то. Заметная она у вас больно, — кивнул мне отче, — Ну, так по какому вы делу ко мне? Я так понял по нашему сторожу убиенному? Царствия Небесного рабу божьему Ипату… — и перекрестился.
— Да, по нему. Знаю, мой предшественник вас опрашивал уже, но…
— Да-да, — закивал головой батюшка, — и его тоже сгубили нечестивцы! Прости Господи за слово подлое в Доме Твоем… — и опять крест, да еще тройной, на себя положил, — пойдемте Николай Ляксеич, негоже здесь такие речи вести, — и, подхватив меня под локоть, повел к выходу.
— Вот же, все ходють, ходють, донимають… нехристи иродовы, — послышалось шипящее бухтение бабки Пелагеи нам в спину.
Но сама за нами поспешила. А тут и другая старушка показалась, которую я за колонной и не заметил. И стоило батюшке у порога развернуться, чтоб земной поклон на выходе положить, как обе склонились перед ним, прося благословения. Семен Иванович незнакомую мне старушку сиим без слов и наделил, а вот склочной Пелагее выговорил:
— Язык у тебя больно остер, вот я урок-то на тебя наложу, — буркнул он, — еще раз услышу, как ты на людей цепной собакою-то кидаешься! — но бабку благословил, видно сейчас недосуг ему было тот урок для нее изыскивать.
Потом сам тройной поклон положил и, наконец-то, вышел за мной на улицу.
А возле крыльца уже дожидалась бричка — было похоже на то, что батюшка куда-то ехать собрался. Знать повезло мне, что успел его перехватить.
Повозка та была стара, лошаденка, запряженная в нее, не моложе, а возницей на облучке сидел парнишка не старше пятнадцати лет. Вид он имел понурый, а на меня и вовсе посмотрел как-то затравленно.
— Вот, собираюсь в Архангельскую церковь, — сказал мне как раз подошедший Семен Иванович, — там новопредставившуюся должны привезти, отпевать еду. Так что может со мной? Вы же все равно захотите на место убиения глянуть? А заодно и поговорим по дороге?
— Да, наверное, так даже удобнее будет, — согласился я с батюшкой.
Пацан на козлах тяжело вздохнул и обреченно сгорбился.
Я помог взобраться на высокую бричку отцу Симеону, залез сам, и мы тронулись с территории Вознесенского храма.
— С парнем-то что? — спросил я, понизив голос и мотнув головой на нашего возницу, — Близкий родственник той покойницы?
— Да не-е, — так же тихо ответил мне отче, — Захарка внук Прасковьи, что в храме помогает. Она-то женщина тихая, не то, что Пелагея — слова плохого никому не скажет. Вот она его сюда и пристроила. А он бабке и отказать не может — одни они остались. Родители где-то под немцем на Белоруси оказались. Его-то самого мать в тот год, когда война началась, только-только сюда на лето привезла. Сама, понятно, уехала, а он так и остался здесь. Что с родителями сейчас — неизвестно. Да и с семьей второго Прасковьиного сына, тоже. Так что, они вдвоем сейчас живут. Только вот не нравится ему при храме быть — он же пионэр, — батюшка хмыкнул, — Ко мне уж их учителка приходила, тоже женщина идейная, не тутошняя — из большого городу. Стыдила вот, что парня тут держу. А я так и не держу… вот он и мечется — и бабушку обидеть не хочет, и в школе у него проблемы из-за этого. В комсомол, сказали, не возьмут…
— Да-а, дела-а, — протянул я, а что тут можно было сказать? — А на меня чё так коситься, будто я его бить собрался?
— Дык вы, Николай Ляксеич, чей поди партийный, да и с фронта недавно — видно. Вот наш Захарка и боится, что вы его тоже укорять начнете, что при храме помогает. Стыдно ему, пионэру.
— А и стыдите! — взвился пацан, оборачиваясь к нам, — Я уже привык! А верю я не в бога, а в коммунистическую партию и торжество союза рабочих и крестьян! Но только меня никто не слушает, говорят по поступкам судить надо, а я вот тут… — опять сник парень, но потом тихо и твердо закончил: — Но бабулю я не оставлю, и перечить ей не стану, у нее сердце больное, так тетя Алина сказала.
— Ну, раз тетя Алина сказала, то и не перечь, — кивнул я, — и я тебя стыдить не буду, не переживай Захар.
— Правда?! — радостно воскликнул парень.
— Правда. Ты вон на дорогу смотри лучше, а то сейчас спуск в нижнюю слободу начнется, перевернешь нас еще на склоне, а вот это уже будет не хорошо! — попенял я пацану.
— Не-е, не переверну. Зорька кобыла смирная — старая уже, да и дорогу эту хорошо знает, — уверил нас Захар, но отвернулся.
Мы в этот момент проезжали уже мимо госпиталя. Там, на его крыльце, сегодня было тихо, а дорога перед ним пуста. Грузовики, то ли уехали еще вчера, то ли были загнаны во двор. Казалось, что и здание само необитаемо, настолько все было кругом спокойно. Хотя, конечно, внутри сейчас было совсем не благостно, а наоборот, полнилось спешной деловитостью, вновь привезенной болью и надеждами. Хорошо бы только, чтоб надежды эти оправдались все…
— Ну, так что вы можете мне рассказать по моему делу, Семен Иванович? — спросил я меж тем батюшку.
— Да что я могу сказать? Нашел Мефодича дьякон Кирилл, что служит обычно в Архангельской церкви, что при кладбище. Сейчас-то он приболел, жар у него был да ломота в костях, до сих пор харкает еще и еле ноги таскает. Говорил я ему не лезть в воду, так ведь — нет, пошел-таки с внучатами! А сам-то дед уж считай, а вода-то в матушке Волге в начале месяца еще холодна была. Внукам-то — ничего, а ему вот — морока теперь. Да и мне тоже. Один вот со всем приходом управляюсь, пока он там бока отлеживает.
Отче усмехнулся под эти слова, но не насмешливо совсем, а как-то по-доброму, как и правда отец над непослушным дитяткой.
В моей же памяти дьякон Кирилл оставался до сих пор мужчиной крупным и мощным, с громоподобным басом и ручищами-кувалдами, подходящих скорее молотобойцу, чем священнослужителю. А потому представить его болезным стариком у меня как-то не получалось. Но время-то, как ни крути, все ж идет, а потому, наверное, и такой богатырь, каким мне помнился дьякон, мог и сдать. Ну, да ладно, пообщаюсь чуть позже с ним, вот и увижу все своими глазами.
— Так вот, — тем временем продолжал обстоятельно рассказывать мне батюшка, — нашел сторожа отец Кирилл поутру десятого числа, месяца июля, что от сегодняшнего уж четырнадцатый день пошел. Лежал он горемычный в той части кладбища, где сейчас не хоронють — из купеческих там все, из их семей. Вот, значится, там и лежал он между могилками с проломленной головой. Кто-то приложил его ни чем-нибудь, а ломом! Это ж надо такое?! Человека — ломом… ох, горюшко-то какое… что с людьми-то нынче деется-то… прости их Господи грешных… — и закрестился опять — часто-часто.
— Про лом я знаю, Семен Иванович. Он в отделении лежит. И врачебную записку по осмотру убитого имею. Вы бы мне что-то такое рассказали, чего нет в моей папке… — произнося последнее, я, конечно, понимал, что это так — скорее пожелание для себя, не знающего с какого края за это дела браться и где в нем хоть малую улику искать. А батюшка то — что, сам в основном с чужих слов сейчас мне рассказывает…
— Да я бы и сказал… — протянул отче, — ты спроси только… вот, щас приедем на место, там посмотрим, можа какой вопрос и возникнет.
Ха, прямо в мою мысль попал! А так-то — да, действительно, может там и правда, какая умная идея придет, какой «хвост» ухватится.
А мы тем временем уже катили по бывшей Главной, нынче же улице имени Ленина, которая от причалов и пристани вела к Торговой площади и продолжалась дальше, почти до самого затона, где стоял закрытый нынче Покровский храм.
Когда мы проезжали мимо него, батюшка Семеон приподнялся в бричке и положил низкий поклон, осеняя себя крестом бессчетное количество раз и бормоча какую-то молитву. Уж и не знаю, как он это проделывает без второго седока в повозке… а то, что проделывает каждый раз, как мимо закрытой церкви проезжает, у меня сомнений не было… но в этот раз я ему вывалится из экипажа не дал. Ну, а что уж там происходило без меня — не ведаю…