В. П. Астафьеву посвящается.
Осенью госпромхоз намеревался забросить охотников в отдаленные угодья вертолетом. В прошлом году это новшество удалось на славу — в конце октября все охотники были уже на местах промысла. А нынче нелетная погода, поэтому все кувырком, все не по плану. Течет меж пальцев дорогое промысловое время, да и вертолет обходится госпромхозу в золотую копеечку, оттого и число претендующих на полет охотников невелико, всего шесть фамилий. Павел Калугин в списке первый.
Пять лет тому назад, когда жив был отец, добирался он с Павлом до зимовья пешком, волоча за собой длинную широкополозную нарту. Но прошлой весной, по приказу охотоведа, недалеко от охотничьей избушки, на песчаной речной косе Павел вырубил тальник и подготовил площадку. Вертолет легко сел на нее. Пилот показал Павлу большой палец и тут же отметил просторную площадку у себя на карте.
Скоро, говорят, мимо его участка лесовозную дорогу пробьют. Тогда и без вертолета можно будет обойтись. Вроде бы хорошо — сел на машину и к самому зимовью подкатил! Но ведь по этой же дороге хлынут в тайгу лесорубы, да и браконьеры дремать не станут. Дорога — беда для охотника. Уж лучше трое суток тащить за собой тяжелую нарту, чем видеть на своем угодье голые пни да вывороченные бульдозером корневища опрокинутых и усохших деревьев.
В конторе Павел показался всего один раз. Предупредил, что готов к заброске на участок, и сразу же ушел домой. не любил он крутиться возле начальства. Будет ли вертолет завтра или через десять дней, это ведь не от него зависит и даже не от расторопности старшего охотоведа.
Павел любил посидеть в одиночестве с хорошей книгой...
За чтением и застал Павла в тот день его товарищ Николай Кузьмин, розовощекий, улыбчивый, двухметровый детина.
— Все сидишь, чернокнижник? — возбужденно забасил он. — А Лошкарев получил лицензии на двух тигров! не веришь? Честное пионерское, не вру! Он только что к нам приходил, просил у бати кобеля, хотел его на тиграх испытать. Да ты чего сидишь-то? Беги к Лошкареву, может, в этот раз возьмет тебя с собой.
Павел, словно очнувшись, вскочил, метнулся к вешалке.
— Маманя! Угости Николая яблоками, а я к Лошкаревым сбегаю!
Дом Савелия Макаровича Лошкарева стоял недалеко от конторы госпромхоза, в центре села, и виден был отовсюду не только потому, что стоял на бугре, но еще и потому, что выделялся среди всех других крутой темной, замшелой тесовой крышей, тогда как вокруг белели крыши шиферные. Еще этот дом, в отличие от других, обшитых тесом и весело раскрашенных, был рублен по-старинному — в охряпку, из крепкой, как кость, лиственницы, приплавленной сюда с верховьев реки еще дедом Савелия Макаровича, Митрофаном Лошкаревым. С той поры и стоит домище — черный, кряжистый, как былинный богатырь, закованный в латы. Туда, к этому дому, и шел Павел Калугин с отчаянной решимостью. Но, чем ближе он к нему подходил, тем быстрей истаивала решимость. Поравнявшись с конторой, он и вовсе замедлил шаги и, поразмыслив, решил зайти сначала к директору госпромхоза.
Со дня основания этого хозяйства контора размещалась в небольшом доме, и всем хватало места в нем, на тесноту никто не жаловался, и дело тоже не страдало. Так было до той поры, пока соседний промхоз не отгрохал себе контору из силикатного кирпича. Тотчас после этого события закипела работа и здесь. Правда, силикатный кирпич достать не удалось, да и невыгодно было его везти машинами за сотни километров от железной дороги, но ведь можно построить и из бруса деревянного. А чтобы не казалась контора бедней, чем у соседей, сделали ее гораздо больших размеров, чем нужно, обнесли забором и воздвигли перед входом в калитку огромные из листового железа художественные плакаты, на которых заезжие художники-шабашники за очень круглую сумму намалевали пушных и копытных зверушек, щедро вывели проценты трехзначными цифрами. В знойные летние дни в тени этих плакатов, помахивая хвостами, любят стоять молодые необъезженные кони.
Обращаться к директору Павлу не хотелось, но иного выхода не было. Спросив у секретарши, ярко крашенной приезжей девицы, у себя ли директор, и получив утвердительный небрежный ответ, он уверенно открыл тяжелую, обитую черным дерматином дверь.
Директор госпромхоза Михаил Григорьевич Попич, толстый, большеголовый, с красными отвисшими щеками, при виде вошедшего недовольно поморщился, кивнул на приветствие и, указав на стул, молча продолжал что-то писать.
«Ишь ты, занятой какой! Облапил стол, как паук муху — не оторвешь», — сердито подумал Павел, усаживаясь на краешек стула тут же около двери.
Последний раз в кабинете Павел был ровно год назад, когда, вернувшись из армии, оформлялся на должность охотника-промысловика. Уже тогда его поразила шикарная отделка кабинета: сейф под черное дерево, сервант с секретерами, магнитола; в углу, в огромной, под черное же дерево, кадушке — экзотическое растение, напоминающее пальму; нежно-голубые панели из поблескивающих листов, на полу — цветной линолеум. Но теперь по линолеуму через весь длинный кабинет тянулась широченная ковровая дорожка с красными полосами по зеленому полю. И еще — вместо прошлогоднего пластмассового плафона Павел увидел под потолком изящную люстру с хрустальными подвесками.
Директор между тем, делая вид, что пишет, исподлобья посматривал на Павла: «Опять требовать что-нибудь будет — не иначе». Но по тому, как мял посетитель шапку в руках, напряженно откидывал русый чуб, то и дело ниспадавший на лоб, по сосредоточенному взгляду его голубых, широко поставленных глаз, директор сделал вывод, что не требователь сейчас сидит перед ним, а проситель. «Впрочем, от этого парня всего можно ждать, он и просит всегда так, словно требует должное. Ершистый! На каждом собрании с критикой выступает. Молоко на губах не обсохло, а туда же: отец его покойный тоже все выступал на собраниях, да нескладно — вреда от него не было, шум один. А этот ядовитый! Палец в рот не клади, не в бровь, а в глаз метит. Такому волю дай — он тут все разворошит, ишь — глазищами по сторонам сверкает, такого не приручишь».
Павел сердито нахмурился, сказал хрипловатым от волнения голосом:
— Я к вам, Михаил Григорьевич, вот по какому делу... — И, видя, что директор неохотно поднимает голову, словно его некстати отвлекают от очень важной работы. Павел, внутренне рассердясь, но сдерживая себя, продолжал: — Мне только что сказали, что в промхоз для Лошкарева две лицензии пришли. Верно это?
— Ну да, пришли. — Директор слегка оживился, откинулся на спинку жалобно скрипнувшего стула; толстые короткие пальцы его вяло закрутили черную авторучку. — Пришли, пришли лицензии, на двух тигров. А почему тебя это интересует? — В голосе директора угадывалась насмешка.
— Ну вы же знаете, что я пытаюсь в бригаду Лошкарева попасть, — смущенно сказал Павел.
— Знаю, знаю: династию Лошкаревых пробить хочешь, вклиниться, так сказать. — Директор смотрел на Павла, не скрывая усмешки.
— Никуда я не вклиниваюсь, просто хочу быть тигроловом, — возразил Павел.
— Ну так становись им, кто тебе не дает? Договаривайся с Лошкаревым — он ведь бригадир тигроловов, а не я!
— Лошкарев обещает, но не берет меня. Но вы, как директор, могли бы посодействовать. Это же и для промхоза выгодно, чтобы тигроловство не угасло.
— А кто тебе сказал, что оно угаснуть собирается? По-моему, Лошкарев еще крепок, да и сын у него — наследник.
— Да не так уж он и крепок, — через год шестьдесят ему исполнится. А сын его, Николай, вы же знаете, не таежник вовсе — в Хабаровске живет. Перестанет отец ловить — забросит и сын это дело, вот и угаснет династия. У Лошкарева должны быть ученики, а их нету.
— Назначить тебя учеником к Лошкареву я не имею права. Дело это опасное, исключительное. Лошкарев получает лицензии не от меня, а от зоокомбината. Поэтому берет в бригаду, кого хочет, вот с ним и разговаривай, а я не собираюсь с ним на эту тему говорить! — Директор навалился грудью на стол, широко расставив мощные локти, быстрей завертел в пальцах авторучку. — И ты, пожалуйста, не отвлекай меня подобной просьбой. Иди к Лошкареву и толкуй с ним.
— Все ясно, — обиженно сказал Павел, поднимаясь со стула. — Спасибо за совет. К Лошкареву я и шел, но вот к вам завернул, думал, поможете. А вообще-то, у меня к вам другой вопрос. Ситуация такая. Вот приду я сейчас к Лошкареву, а он возьмет да и примет меня в бригаду. Вы-то в этом случае не станете мне чинить препятствий?
В голосе Павла директор уловил подвох. Ручка в его пальцах замерла:
— То есть, какие препятствия имеешь в виду?
— Ну, какие... Мне ведь на промысел надо — пушнину добывать, а тут отлов тигров...
— А-а, вон что... — Пальцы директора выпустили авторучку, неуверенно потеребили клочок бумажки, постучали по черной полировке. — А знаешь, Калугин, ты совершенно прав. Даже если ты сейчас договоришься с Лошкаревым, что, впрочем, маловероятно, все равно отпустить я тебя не смогу. Ты ведь охотник и обязан добывать пушнину.
— Но ведь и Лошкарев охотник, и брат его... Оба они охотники!
— Ну, Лошкаревы везде успевают: и тигров ловят, и план по пушнине выполняют.
— Так и я смогу план по пушнине выполнить. После Нового года отправлюсь на участок и выполню. — Павел с надеждой смотрел на директора, медленно вытирающего платком глянцевую лысину. — Отпустите, Михаил Григорьевич! Честное слово даю — выполню!
— Нет-нет, Калугин! Занимайся своим ремеслом и не мудрствуй, не гоняйся за славой...
— Я вовсе не за славой гоняюсь! Это вы о ней печетесь... — напрягаясь и сдерживая себя, чтобы не высказать директору все, что о нем знает и думает, Павел пошел к двери, тихо, но твердо произнес: — Все равно я своего добьюсь — не нынче, так на следующую зиму уйду на отлов тигров без вашего благословения...
— Ого! Вон ты как заговорил! — Директор даже голову набок склонил, ухо к Павлу направил — не ослышался ли. — Значит, говоришь, самовольно уйдешь? Ну-ну, давай. Попробуй, голубчик... Ишь ты... Напугал, на-пу-га-ал... — Попич притворно всплеснул руками и вдруг с неожиданной злостью, прищурив глаза, жестко отчеканил:
— Уйдешь самовольно — скатертью дорожка! Уволю как злостного прогульщика. Понял?
— Еще бы, как не понять, — усмехнулся Павел. — А только я, товарищ директор, тоже непужливый — увольняйте! Плакать по вашему болоту не стану! — И с этими словами, не взглянув даже на Попича, вышел из кабинета.
Не ожидал Павел, что так скандально завершится его визит к директору: все, что произошло сейчас, было явно во вред тому, к чему он стремился. Проклиная себя за вспыльчивость, с упавшим настроением, без прежней уже решимости, из одного лишь упрямого желания до конца бороться за свою мечту, он, выйдя из конторы, направился к дому Лошкарева.
Директор напряженно следил за Павлом через окно. Его интересовало, куда повернет Калугин — в проулок, к Лошкареву, или к себе домой. Убедившись, что Калугин идет к Лошкареву, директор удовлетворенно кивнул и пожелал Калугину удачи — более подходящего случая избавиться от чересчур строптивого охотника, может, потом и не подвернется. Но Лошкарев наверняка не примет Калугина. «Как же быть? Не поговорить ли мне и в самом деле с Лошкаревым? Примут Калугина, а потом... Потом уволить его за самовольный уход? Нет, пожалуй, надо это дело обдумать».
Лошкаревский двор был наглухо скрыт от проулка мощными, потемневшими от времени воротами, в которые свободно мог бы въехать трактор, но которые этот же трактор не смог бы, пожалуй, вывернуть. Это были староверские ворота, сделанные по сибирскому образцу: давно уже никто не делал таких в селе, предпочитая жить на виду, отгораживаясь от мира лишь невысоким легким штакетником. Вот перед этими-то глухими воротами Павел нерешительно остановился, пытаясь унять волнение и тщетно стараясь напустить на лицо степенное выражение. Наконец, махнув рукой на все свои старания, он толкнул тяжко скрипнувшую калитку и, не обращая внимания на яростно залаявших собак, рвущихся на цепи в углу двора, поднялся на высокое, недавно пристроенное крыльцо, прошел через темные сени к дверям и, глубоко вздохнув, точно собираясь в прорубь нырнуть, постучал.
Савелий Макарович Лошкарев, распушив черную бороду на своей могучей груди, сидя на низком табурете перед печью, точил пилу. Сын его, Николай, гладко выбритый, розовощекий, как юноша, но с морщинистым тяжелым лбом и с высокой залысиной, стоял на полу на коленях с большими портняжными ножницами и собирался, вероятно, что-то кроить из разостланного перед ним куска брезента. По всей прихожей на полу разбросаны были охотничье снаряжение, камусные лыжи, рюкзаки, топор, закопченный чайник, какие-то мешочки, свертки, обрывки веревок.
«Уже собираются», — с тревогой подумал Павел, громко и почтительно здороваясь.
Недоуменно глядя на Павла, Николай торопливо встал с колен, сдержанно ответив на приветствие, подсел к окну.
— А-а, Павлик, в нашу обитель пожаловал? Доброго здоровья, доброго здоровья! — приветливо заулыбался в бороду Лошкарев. — Садись-ко вон на лавку. Да спихни оттель тряпье, усаживайся, не робей. — Лошкарев был в хорошем настроении; из-под кустистых черных бровей его смотрели на гостя внимательные, с мудрой усмешкой глаза. — Ну вот, сел, теперь, Павел, сын Иванов, может, чайку попьешь?
— Да нет, спасибо, Савелий Макарович, я ненадолго... Я к вам по делу...