За дверью раздался шорох и покашливание Савелия.
Ничипор осекся, сказал, будто бы обрадовавшись:
— Ну вот и Лошкаревы пришли!
Савелий с Николаем на своем маршруте тоже не обнаружили тигриных следов. На завтра оставался совсем малый круг. Посоветовавшись, охотники пришли к выводу, что на таком малом кругу тигрица сидеть не будет, рано или поздно она вышла бы за пределы круга на разведку, тем более, что в этом круге, по словам Ничипора, мало зверя и, кроме того, всю осень там стояла экспедиция.
— Надо искать ее на склонах Уссурки, — неуверенно доказывал Савелий. — Там ишшо тайга не шибко тронута, поспокойней, чем тут, и слышал я, будто у однорукого Вощанова двух собак нынче тигра утащила.
— У-у, брат ты мой, хватился, — усмехнулся Ничипор. — Это было еще в августе, да и неизвестно еще, кто утащил его собак: то ли тигрица, то ли тигр, а может, и медведь...
— Ну все одно — дыма без огня не быват, — с неприязнью возразил Савелий. — Придем — расспросим однорукого, он нам без утайки все и расскажет, человек он не скрытный, не бирюк. — Савелий с усмешкой глянул на Ничипора.
— В этом ты прав, Лошкарев. Иван Иванович, действительно, человек открытый и безвредный, потому и удобный для всех: его по одной щеке бьют, а он и другую подставляет.
— Ох и въедливый ты мужик, Ничипор! — искренне возмутился Савелий. — Я твоему Вощанову за всю жизнь и худого слова не сказывал, а ты мне приписываешь черт-те чо!
— Худого не говорил, и доброго тоже, — жестко продолжал Ничипор. — Хоть бы раз кто-нибудь из вас, стариков, на собрании выступил. Угодничаете, слово против сказать боитесь...
— А что, от твоих выступлений много проку-то? — с обидой спросил Савелий. — Много ли делов-то переделано? И твово Вощанова, неизвестно ишшо, надо, нет, оправдывать. Сам он свое достоинство уронил.
— Вот-вот, он уронил, а вы, вместо того чтобы помочь ему поднять его достоинство, зубоскалите над ним. Однорукий! Уж лучше иметь пустой рукав, чем пустую душу! — сердито заключил Ничипор и больше в этот вечер не проронил ни слова.
Утром, перед прощанием, Евтей осторожно попросил:
— Слышь-ка, Ничипор! Ты, это, ежели тигрица с тигрятами появится в твоих угодьях, сообщи нам через Мельничное, ладно?
— И не подумаю, Евтей! Не одобряю я ваш промысел, даже и не рассчитывайте на мое участие. Сами ищите!
Простился он за руку только с Евтеем да Павлом, а Савелию с Николаем лишь головой кивнул: «Бывайте здоровы!»
— Бирюк! Истинно, бирюк! Ишшо и людей критикует! — негодующе сказал Савелий, отойдя от зимовья.
Часа через три артемовский путик вывел тигроловов из девственной тайги на огромную вырубку, посреди которой между пней и вывороченных бульдозером коряжин голо и сиротливо стояло зимовье. Шедший впереди Савелий свернул с путика и, обойдя избушку, повел бригаду по старому волоку к синеющему впереди перевалу, тоже испещренному вдоль и поперек белыми полосами и квадратами вырубок.
— Да-а, обкосили Артемова! — приостановившись и удивленно озираясь, покачал головой Савелий. — В позапрошлом году здесь кедрач стоял отменный...
Ему никто не ответил, и он, подкинув на спине котомку, молча зашагал дальше.
Идти по чистому волоку, укрытому неглубоким снегом, гораздо легче, чем по девственному лесу. Но легкость эта обманчива. Хватает ее на полчаса или час. А если идешь ты по волоку долго, слышишь под ногами однообразный шорох снега, видишь и справа, и слева угнетающую для всякого истинного таежника панораму: обширные пустоши, утыканные тысячами и тысячами пней, вывороченные корневища, гривы и пучки уцелевшего, большей частью еще молодого или уже перестойного и потому негодного для заготовок леса, отвалы земли и дерна вперемешку с корягами и сучками, столканными бульдозерами на обочины лесовозной дороги, — все это непременно станет тебя угнетать, и покажется эта гладкая, засыпанная снегом дорога нескончаемо длинной и кощунственно широкой, неуместной здесь, словно гнойная рана на чистом, здоровом теле.
Только к вечеру поднялись тигроловы на перевал и наткнулись на рабочую лесовозную дорогу. Они вышли по ней еще через час ходьбы на тепляк, около которого безмолвно застыли два оранжевых трелевочных трактора и один челюстной погрузчик. Неподалеку от них стояла на полозьях продолговатая избушка и голубой автомобильный фургон, поставленный на четыре толстые чурки. За фургоном виднелась черная цистерна, за ней на фоне темной и плотной, как стена, тайги смутно угадывались штабеля леса. Терпко пахло хвоей и соляркой. Тепляк представлял собой огромную, вырытую в склоне сопки землянку, вход которой, точно занавес сцены, закрывал брезент. Тепляк был еще новый. Торцы засыпанных землей хлыстов, из которых были сложены стены и потолок, желтели в сумерках янтарными кружочками. В такой тепляк, заменяющий в зимнее время теплый гараж, свободно вмещается десяток трелевочных тракторов. Из печной трубы его клубился дым. Струился дымок и над железной трубой избушки, обещая уставшим людям, если не уют и комфорт, то, по крайней мере, ночлег в тепле.
Небольшая коротконогая дворняжка, лежавшая около дверей избушки, издали заметив приближающихся людей, залаяла, заметалась и вдруг панически, с испуганным визгом, точно ее стеганули плетью, метнулась под избушку. Никто не вышел на лай.
«Видно, сторож в тепляке, не слышит нас», — подумал Павел, но ошибся.
Хозяин избушки сидел за дощатым столом перед лампой и читал книгу. Когда же в зимовье вошли тигроловы и, поздоровавшись с ним, принялись бесцеремонно раздеваться, развешивая шинелки на гвозди поближе к пышущей жаром чугунной печке, он, безмолвно наблюдавший за всем этим, наконец отложил книгу и спросил без удивления:
— Вы откуда свалились? А я слышу, Бобик мой под вагончиком лает, думал, Евстигнеев подъехал, а это вы, оказывается.
— Ты бы хоть спросил, кто мы такие, — сказал Савелий, проходя к столу и усаживаясь на лавку. — Может, разбойники мы, грабить пришли — вишь при оружии все...
— А чо спрашивать? — Хозяин избушки оживился, сложил на столе руки, как школьник за партой, широко заулыбался щербатым ртом. На вид ему лет пятьдесят. Сухое, узкое лицо его хотя и чисто выбрито, но было нездорового серого цвета и казалось измятым и припухшим, под мутно-серыми глазами набрякли мешки. — Чо спрашивать? Если разбойники — значит, жалко мне вас, потому что грабить у меня нечего, ошиблись вы, разбойнички, — все мое при мне! — Он скосил глаза на грязный свой свитер, провел смуглой, похожей на птичью лапу, рукой по лысой, обрамленной седым пушком голове и, беспечно рассмеявшись, без рисовки, но с гордостью повторил: — Все мое при мне! Грабьте!
Он сказал это так, что никто и не усомнился в том, что все его при нем. Павел оглядел убранство избушки, если это можно было назвать убранством: слева от двери — чугунная печь, справа, в углу — умывальник, под ним — замызганный таз, поставленный на еловую с необструганной корой чурку. В глубине избушки — четыре железные койки, заправленные красными, испачканными мазутом и прожженными во многих местах одеялами. На одеялах серые подушки и лоснящиеся от мазута телогрейки. Между кроватями, у стены, поставлены в один ряд тумбочки, на них стопка истрепанных книг, газеты, журналы, радиоприемник, граненые стаканы, эмалированные кружки, засохшие куски хлеба.
— Ну так чего, братья-разбойнички! Будете грабить или чаи со мной погоняете? — терпеливо дождавшись, когда гости осмотрятся, спросил хозяин с прежней гордостью и довольством на лице.
— Да уж ладно, парень, не тронем твое имущество, помилуем тебя, — насмешливо оглядывая закопченное жилище, сказал Савелий. — Чайку попьем, переспим да и с богом уйдем. А ты тепляк сторожишь? Звать-то тебя как? Что-то мне твое обличье будто знакомо.
— Ох и память у тебя девичья, батя! — осуждающе покачал головой хозяин избушки. — В позапрошлом году ты у меня на Моховом в тепляке останавливался. На «уазике» с нашим начальником участка приезжал... Ты еще о следах тигриных расспрашивал. Деньги предлагал за след.
— Скудно живешь, парень, — оглядывая закопченные стены с торчащей в пазах паклей, удивленно сказал Савелий.
— Не-ет, батя, — улыбнулся хозяин, — добра у меня побольше, чем ты думаешь. — Он весело кивнул в сторону окна. — Все мое добро, батя, на улице. Глянь-ка, ежели на слово не веришь. Тепляк мой, трактора мои, а тайги не мерено и звезд не считано. Это чо — не добро?
— Ну, если так-то рассуждать, значит, верно, — усмехнулся Савелий.
— А это, батя, от самого тебя зависит, кем назначишь себя, тем и будешь.
Савелий покачал головой, насмешливо спросил:
— Чего же ты тогда в сапогах кирзовых гарцуешь по морозу? Валенки-то небось пропил, а?
— Сапоги у меня отменные. А на что мне валенки? Я тепляк топлю, а в нем трактора грязищу размесили, как же я туда в валенках сунусь? Понятно или нет?
— Ну, понятно... — неохотно согласился Савелий.
— И потом, чем меньше человек имеет, тем свободней он. А чем больше купил, собрал, накопил, тем ему еще больше иметь хочется. Болезнь такая появилась, вещизм называется. Слыхал? Неотвязная болезнь! Человек вещи покупает, денежки копит и наивно думает, что царствует над вещами. И не видит, что это вещи его уже поработили. Они им распоряжаются: пойди туда, сделай это. Купит такой человек машину и начинает маяться. Ходит вокруг нее, чтобы не украли; опасается, чтобы не помяли, не царапнули. Иной и шабашничает на ней после работы, рублевки да трешки сшибает, надо ведь семь тысяч рубликов, истраченных на машину, вернуть обратно. У меня приятель есть, долго копил на машину — недопивал, недоедал. Купил ее, а ездить на ней боится. Носовым платком кузов обтирает, только еще не крестится на нее, как на икону.
— Наговорил ты, паря, целый ворох, — уклонился от спора Савелий. — Сам, небось, запутался и других путаешь.
— Кое в чем он прав, Савелко, — подтаскивая к столу мешок и развязывая его, заметил Евтей и, повернувшись к насупившемуся вдруг хозяину, спросил: — Как звать-то тебя?
— Зовут меня Цезарем.
— Ну, брат, — поморщился Евтей, — не нашлось у твоих родителей русского имени?
Да это не имя... — Цезарь слегка смутился, опустил глаза, но тут же встрепенулся, поднял лысую голову и с вызовом повторил: — Да, Цезарем кличут, а что тут такого?
— Да я не возражаю, — с усмешкой покачал головой Евтей. — Раз так кличут, значит, есть причина. Настоящее имя-то у тебя есть?
— А как же! Юлий Васильевич.
— Я вот к чему клоню, Юлий-Юрий, — продолжал Евтей, — в чем-то ты прав. Но вот ты сказал, что хочешь свободным быть, как птица, вольным, значит. А ведь птицы-то парами живут, гнезда вьют, детей выкармливают, а ты, поди, и гнезда никогда не имел?