— Да пошел ты!.. — огрызнулся Николай.
Но в этот миг медведь с неуловимой быстротой, как тень, выскочил из берлоги и, развернувшись грудью, прыжками ринулся на охотников.
Павел, точно слившись с карабином, поймал черную звериную грудь на мушку и нажал спуск. От выстрела медведь только чуть дрогнул, но продолжал стремительно накатываться, расти. Павел, как можно спокойней, передернул затвор и вновь, уже почти не целясь, выстрелил в черную косматую грудь, краем сознания досадуя и недоумевая, что не слышит выстрелов Николая. От второго выстрела зверь, словно бы споткнувшись, присел, рявкнул холодящим спину, утробным рыком, поднялся на дыбы во весь свой громадный рост, с ревом затряс, замахал косматыми лапами и, склонив низко голову, прижав уши, изготовился ринуться в последний, решающий, бросок... Но Павел успел поймать на мушку широкий медвежий лоб и выстрелить в него. Медведь замер на мгновение и рухнул в снег к ногам отпрянувшего Павла. Передернув затвор и дослав в ствол последний, четвертый патрон, не спуская глаз с темной, неподвижной туши, Павел услышал где-то справа возглас Савелия:
— Молодец, Николай, прямо в лоб ему попал!
«Странно, разве это Николай убил? Почему же выстрелов не слышал я?» — с недоумением думал Павел.
Медведь не шевелился: из оскаленной пасти его огненным язычком вытекала на снег кровь. Уши зверя не были прижаты и стояли торчком — значит, зверь убит. У раненного затаившегося зверя уши обязательно прижаты. Но все же, продолжая держать карабин наизготовку, Павел оглянулся на Николая.
Он стоял все на том же месте и с остервенением пытался выковырнуть ножом вставший поперек магазинной коробки и смятый затвором патрон. Вероятно, дернув назад затвор и не дав патрону полностью выйти из магазина на подачу, Николай резко подал затвор вперед, смяв патрон, и заклинил его.
Измерив Николая презрительным взглядом, Павел подошел к медведю сбоку, толкнул его ногой в спину. Медвежья туша послушно колыхнулась.
— Молодец, Николай, — подойдя к сыну, радостно проговорил Савелий, сбрасывая котомку и отпуская с поводка хрипящего, рвущегося к медведю Амура. — Гляжу — на дыбы поднялся, а ты его — прямо в лоб, инда голова у него дернулась!..
Николай, не поднимая головы, продолжал выковыривать патрон.
— Ловко, ловко ты его, сынок, в лобешник угодил. Упал как срезанный!
— Да я, батя, не стрелял! Не стрелял я! — раздраженно выкрикнул Николай, стуча рукояткой ножа по патроннику.
— Как же не стрелял? А в лоб его...
— Ну не стрелял, тебе говорят! Не стрелял! Патрон, видишь, заклинило у меня в магазинной коробке! — Он проговорил это с таким искренним отчаянием, что Павлу стало жаль его.
— Ты его, Николай, шомполом, попробуй отковырнуть, — посоветовал он. — Шомпол открути.
Николай послушно открутил шомпол, выковырнул измятый патрон, внимательно осмотрел его и зло швырнул под ноги.
— На хорошем месте медведя убили, — сказал Савелий смущенно и виновато посматривая на сконфуженного Николая. — Прям на волоке, шкуру и сало легко потом вынести на лесовозную дорогу, всего часа полтора шли, кажись, ну, с грузом — два пускай.
— Надо еще посмотреть, жирный ли медведь, — усмехнулся в бороду Евтей, одобрительно подмигнув Павлу.
— Ну дак чо, мешкать не будем, давайте-ка быстренько освежуем его. — И, первым подойдя к медведю, отогнав рвущих его и рычащих друг на друга собак, Савелий вынул из чехла нож, воткнул его в снег рядом с окровавленной головой зверя и, схватив его за переднюю лапу, попытался, как рычагом, перевернуть на спину, но слишком велик был зверь, не переворачивался, лишь колыхалась его косматая туша. — Ну, чо стоите-то? Рты раззявили! — рассердился Савелий, не выпуская медвежьей лапы. — Стоят, любуются. Ишшо постель тут постелите и лежа понаблюдайте!
— Чего ты взъярился? Стоял, стоял и вдруг как с цепи сорвался... — проворчал Евтей, но заспешил брату на помощь.
Вчетвером медведя легко перевернули на спину и принялись снимать с него шкуру.
Павел знал, что по таежному этикету на совместной охоте шкура зверя всегда отдавалась тому стрелку, чей выстрел был решающим, остальное делилось между всеми участниками охоты, даже и теми, кто вовсе не стрелял, но был в компании. «Хорошая шкура, — удовлетворенно думал он. — Черная с проседью — редко такой медведь попадается. Подарю эту шкуру Юрченко. Хороший мужик, памятник отцу сварил и оградку, а деньги отказался взять». Ломал Павел голову, чем бы отблагодарить его, а вот и представился случай.
— Ты, дядюшка, осторожней ножом работай, — недовольно сказал Николай. — Я смотрю, в трех местах уже мездру продырявил.
— Ну дак и чо? — продолжая быстро орудовать ножом и не поднимая головы, спросил Евтей. — Подумаешь, две махонькие дырки, чай не сапоги хромовы шить будут из этой шкуры.
— Сапоги не сапоги, а все-таки ни к чему лишние дырки. Директор мой такой привереда... В прошлом году достал ему великолепную рысью шкуру, выделанная уже была, отмятая, но в двух местах зашита — собаки порвали, когда еще живая была, да еще от картечин несколько дырочек на шее, так он и то недовольно поморщился, когда разглядывал ее.
— Так, стало быть, эта шкура тоже ему предназначена?
— А то кому же, дядюшка? Ты как только что родился! Ты думаешь, он мне отпуск дает без содержания — за красивые глазки? Как бы не так! Из каждой поездки привожу ему то шкурки на шапку и на воротник, то рога изюбриные, то еще чего-нибудь.
— Ну, понятно, понятно, племяш, — перебил Евтей усмехаясь. — Дело житейское, чего там юлить... Слышь, Павелко, а Павелко! — Евтей взглянул на Павла испытующе и с доброй затаенной усмешкой. — Ты, я смотрю, тоже директорскую шкуру не жалуешь, мало того, что тремя пулями ее продырявил, так еще и ножом норовишь прорезать.
— Я думаю, Евтей Макарович, директор извинит меня за такое хамство, тем более, что дареному коню в зубы не смотрят...
— Хорошо ответствовал, отрок Павел, — удовлетворенно кивнул Евтей, вновь принимаясь за прерванное дело.
«Ну и черт с ней, со шкурой, — с сожалением подумал Павел. — Тогда желчь моя будет, отдам ее матери на лекарство». Но все-таки досадно было ему примириться с той мыслью, что шкура достанется Николаю, уж лучше бы ее взял Евтей или Савелии...
Через полчаса напряженной работы охотники сняли с медведя шкуру и, оттащив ее в сторону, принялись разделывать тушу. Савелий взялся за самое ответственное — ловко и быстро вспорол живот, не прорезав при этом объемистый медвежий желудок, выгреб требуху на снег, отыскал печень, затем прилепившийся к ней полный, с кулак величиной, желчный пузырь, вырезал его, завязал узелок, чтобы желчь не вытекла, и деловито... прикрутил к пуговице своей шинели. Николай, ревностно следивший за движениями отцовских рук, одобрительно кивнул, а Павел, поймав на себе все тот же испытующий, добро улыбающийся Евтеев взгляд, едва заметно понимающе кивнул ему и широко, добродушно заулыбался, чувствуя, что вот именно сейчас, в сей миг освобождается от какой-то непонятной, обременительной тяжести.
«Черт с ней, и с желчью тоже, — уже без сожаления и даже весело подумал он. — Поделим жир — медведь жирный, килограммов по десять каждому достанется. Кто же у меня жир медвежий просил? Столяр просил, директор школы, дочь у него болеет, дальше кто еще? Да, соседка, Марья Ивановна, просила. Кто-то еще просил — не помню... Ну и матери остальное — тоже не повредит ей медвежий жир: в нем все витамины — полезная штука!»
Выпотрошив медведя, Савелий тщательно срезал с туши сало, которое тут же на снегу раскладывал на четыре равные части. К каждой он добавил еще и по большому шматку внутреннего, наиболее ценимого сала. Получилось килограммов по десять. Медвежью тушу Савелий разделал на восемь частей, все это сложил в одну кучу, оглядев ее, удовлетворенно сказал Павлу:
— Сходи-ка, Павел, вон к той елке, наломай лапнику, укроем от ворон да снегом присыпем — мясо придется однорукому отдать, нам его за один раз не вытаскать, а день терять недосуг... А ты, Николай, — повернулся он к сыну, — шкуру потуже сверни, пока она на морозе не застыла. В избушку ее к безрукому отнесем — там сохраннее будет, а потом, после отлова, приедем сюда, день потеряем да вынесем ее — вот и ладно будет.
Когда Павел принес охапку еловых веток, Николай уже скатал шкуру и затолкал ее в мешок. Мясо закидали ветками и засыпали снегом. На верху бугра Савелий воткнул наклонно тонкий прут, привязал к нему дратвой две стрелянные карабинные гильзы так, чтобы они от дуновения ветерка покачивались и, ударяясь друг о друга, позванивали. Это для устрашения волков и ворон. Оставалось на снегу неразделенное сало — четыре кучки. Павел порадовался тому, что захватил с собой в поход двухметровой длины целлофан. Взял он его для того, чтобы ставить перед нодьей или костром экран-стенку, рядом с таким экраном спать теплей, в бока не дует. Но придется пожертвовать целлофаном, завернуть в него медвежий жир, иначе пропитаются им все вещи в рюкзаке.
— Ну дак чо, кажись, все сделали как надо, — удовлетворенно сказал Савелий, оглядывая вытоптанную площадку. — У всех ли на месте все? Не затолкли ножи, рукавицы в снег? Ты, Николай, жир-то во что класть будешь? Надо было в середину шкуры положить его, и мой, и свой положи туда. До избушки тут километра два — не более, донесешь, а я бы твое шмутье к себе положил. Жир-то надо ли тебе?
— Да как же не надо! — Николай стоял над кучками жира, широко расстав ноги. — Как же не надо! Ну даешь ты, отец... Моя Надька только жиром и спасается. Прошлогодней пятилитровой канистры даже до осени не хватило. — Он говорил, ни на кого не глядя, словно бы только к отцу обращаясь, но в то же время как бы и Павлу с Евтеем объявлял, что «его Надька только жиром и спасается». — Как врачи прописали ей после операции медвежий или барсучий жир пить, так и пьет она его с тех пор... А тут еще пришлось поделиться с Ефрюшиным. Толстый такой, помнишь, в гости к нам приходил? Бутылку рижского бальзама приносил еще? Ну ты еще плевался, когда пил, не понравился тебе бальзам, помнишь? Начальник снабжения. Ну так у него дочка тоже болеет — жир заказывал...
— Это который любовнице своей цветной телевизор подарил, а женка его в энтот телевизор ейную же хрустальную вазу запустила?
— Этот, этот, — недовольно поморщился Николай.
— А-а, помню, помню! — обрадовался Савелий, поворачиваясь к Евтею. — Это ему я панты в прошлом году посылал. Старый хрен — под шестьдесят ему, а с любовницей баловается. Ну а годы-то, годы свое берут, вот он и просит у меня панты: «Я, говорит, мужчиной еще хочу побыть, достаньте мне панты, а я вам взамен достану и привезу на дом любого строительного материалу...»
— У него нынче летом дочка чуть не померла, — сдерживая досаду, перебил Николай не в меру разговорившегося отца. — Сложнейшую операцию профессор сделал ей, шансов, что выживет, мало было. Теперь потихоньку выздоравливает. — Николай с упреком посмотрел на отца. — О любовницах он давно уже позабыл, всякие лекарства достает, с ног сбился. А лучшее лекарство — медвежий жир. Но где его в городе достанешь?
— Да это уж точно, — виновато закивал Савелий. — Надо помочь человеку, рази мы против? — Он заискивающе посмотрел на чуть заметно усмехающегося Евтея: — Ну дак чо, Евтеюшко, поможем человеку, раз тако дело?
Евтей секунду помедлил, потеребил бороду, что-то прикидывая в уме, махнул рукой:
— Забирайте! Есть у меня на примете берлога, после отлова схожу к ней.
— Ну, правильно, Евтеюшко, правильно! — обрадовался Савелий. — Ежели берлога на примете есть, а у человека, вишь, беда. Ты, ежели хошь, так вместе на берлогу-то сходим — я помогу тебе убить и вытащить его.
— Да нет, благодарствую, медведек небольшенький, я уж как-нибудь сам постараюсь, без помощников... — Евтей еще что-то хотел сказать, но Савелий, видя, что брата начинает заносить, примиряюще сказал:
— Ну ладно, Евтеюшко, коль не надобны помощники, стало быть, и не надобны. — И повернулся к Павлу: — Ну а ты, Павлуха, сало медвежье возьмешь ли?
Павел, ожидавший этого вопроса и решивший уже отказаться от сала, вспомнил вдруг, что заказывала ему жир медвежий тетка Лукашиха — жена слепого бондаря, делавшего всему селу не только великолепные дубовые бочонки, но и гнутые, сработанные без единого гвоздочка, санки, на коих детвора с удовольствием каталась с Лысой горки, а взрослые подвозили на них дрова. Удобно было перевезти на них от магазина к дому и пару мешков комбикорма — крепкие были санки необычайно и служили долго. О слепом бондаре отзывались сельчане с большим уважением, и не только за то уважали, что кормил он своими руками без чьей-либо помощи трех дочерей и одного сына, что само по себе было делом похвальным, но в большей мере уважали за необычайно крепкие добротные бочонки и санки. И вот вспомнил сейчас Павел, что Лукашиха еще летом спрашивала, нет ли у него немного, хотя бы с полстакана, медвежьего или барсучьего жира... Жиру у Павла не было, но он пообещал достать.