— Так я ведь говорю, что жилья на хребте нету, не слышишь, что ли? — все с тем же спокойствием сказал Непомнящий.
— Да нам и не нужна, не нужна избушка, Матвеич!
— Как же не нужна? Вот тебе раз! — Непомнящий заулыбался, точно услышал удачную шутку. — А где же мы ночевать-то будем? На улице, что ли?
— Зачем на улице? — удивился Савелий. — В тайге! В нодье переночуем!
— Это у какой такой нодьи? Нодья — это палатка, что ли? Нет там, на хребте, никакой нодьи!
Тигроловы удивленно переглянулись. Павел, сдерживая улыбку, чтобы не досадить уже расстроенному Савелию, отошел в сторонку и стал привязывать Барсика.
— Ты чо, Матвеич, сурьезно у нодьи никогда не ночевал? — после минутного молчания угнетенно спросил Савелий.
— Даже не слыхал, что это такое, — охотно подтвердил Непомнящий. — Это что, вроде как балаган или табор, по-вашему?
— А у костра ты когда-нибудь ночевал, Матвей Батькович? — строго спросил Евтей.
— Не-ет, у костра я тоже не ночевал: дурных нету — туберкулез подхватывать. Я все больше по байрачкам ночую.
— Значит, говоришь, все больше по байрачкам ночуешь? — Евтей укоризненно посмотрел на сникшего Савелия. — Ну-ну, правильно делаешь, Матвей Батькович...
— Матвеем Фомичом меня величают.
— Вот я и говорю, Матвей Фомич, правильно делаешь, что по байрачкам охотишься. — Евтей весело подмигнул вовсе сникшему Савелию. — По байрачкам оно, конечно, сподручней. Ну ничо, счас вот попьем чайку, напилим дровишек, подремлем, поспим, брюхо почешем и завтра до следующего зимовья как-нибудь дошкандыбаем, вот и день пройдет.
— Ничо-о, ребятки, ничо-о, — не замечая Евтеева издевательского тона, продолжал Непомнящий, закрывая дверцу разгоревшейся печки. — Счас мы зимовьюшку прогреем, чайком побалуемся. На-ко вот, молодой человек, ведерко, Павлом тебя звать, кажись? На-ко, Павел, посуду, говорю, да сбегай по воду.
С улыбкой приняв из богатырской ручищи Непомнящего ржавую десятилитровую банку из-под томата, заменяющую ведро, и черный от многолетней копоти чайник с отбитой во многих местах эмалью, заткнув за пояс топор, Павел с удовольствием пошел на речку.
Остаток дня тянулся нескончаемо долго; тигроловы от нечего делать напилили и накололи дров на неделю, отремонтировали надломленную стропилу, законопатили тряпьем щели изнутри в прогнивших углах избушки, подмели в ней пол и навели порядок. Вечером Непомнящий с достоинством принялся рассказывать им о том, как он лет пять назад убил жаканом громадного медведищу. И, чем больше рассказывал он о своих охотничьих подвигах, тем сильней убеждались тигроловы в том, что имеют дело не с профессиональным охотником и даже не с опытным любителем, а просто с обыкновенным крестьянином, если не боящимся тайги, как огня, то уж, во всяком случае, приходящим в нее без удовольствия, лишь в угоду корысти.
— Слушай, уважаемый Матвей Фомич, где ж ты работал до пенсии? — поинтересовался Евтей. — Ручищи у тебя, смотрю, как стяжки ореховые — не кузнечным ли делом занимался?
— Руки-то! Руки ничо-о — не жалуюсь, слава богу. — Польщенный, Непомнящий умиленно посмотрел на свои мощные, как лопаты, ладони. — Я этими руками доволен. А работал я, уважаемый, на хорошей работе — кочегарил в больнице да еще складом заведовал. Работка непыльная, дай бог каждому! — В голосе его звучали горделивые нотки: — На полторы ставки, по двести сорок рубликов в месяц выходило, да еще вот ружьишком, капкашками опять же прирабатывал — тоже, ежели с умом, доходец немалый. В прошлом году вот пенсию сто двадцать рублей отхлопотал.
— И долго ты проработал в этой доходной должности?
— Долгонько! Двадцать пять годков, ни меньше ни больше.
— А чего ж дальше работать не стал — и пенсию получал бы, и оклады свои?
— Оказия вышла! — Непомнящий помрачнел лицом, тяжело засопел. — Котельную, что была при больнице, ликвидировали и подсоединили к другой, интернатской, а там кочегаров полон штат.
— Ну, пошел бы на другую работу, — продолжал со скрытой усмешкой расспрашивать Евтей. — Твоими ручищами кувалдой махать.
— Не-е, с кузнечным делом я не связывался, да и зачем после пенсии работать — здоровье надрывать? Ежели бы за кузнечное дело платили бы сотни три...
— Ну, а кадровым охотником почему не оформишься?
— Еще похлеще придумал, — вяло отмахнулся Непомнящий и посмотрел на Евтея так страдальчески, как смотрят на безнадежно больного. — Кадровому охотнику надо план большой выполнять, да потом папоротник, да всяки разны травы да коренья собирать — комаров да клещей кормить. А то еще не простой клещ укусит, а энтот, как его? Энцефалитной, от которого помирают или уродами делаются. Не-ет, уважаемый, я до законной своей пенсии дожил, слава богу, и дальше сам себе хозяин — потихоньку, полегоньку — вот и буду прирабатывать. — Колючие глазки Непомнящего масляно заблестели. — Завтра на след вас выведу — пять червонцев в кошельке. Разве не заработок? Заработок!
— А может, с нами заодно и тигров пойдешь ловить? — стараясь придать своему голосу как можно больше серьезности, предложил Евтей.
— Да я бы и пошел, силы мне не занимать, — с озабоченностью сказал Непомнящий. — Да больно уж дело у вас рисковое — ненадежное: то ли поймаешь, то ли нет, то ли жив останешься, то ли в лапы к тигру попадешь — гори она ясным огнем, эта ваша тигра!
— А в тайге ходить ты не боишься, случайно? — напрямик и теперь уже серьезно спросил Евтей.
Непомнящий с полминуты молчал, что-то трудно соображая, почесал затылок, вздохнул и, неожиданно чистосердечно, даже словно бы с каким-то облегчением, признался:
— Без ружья боюсь, а с ружьем посмелее будто бы. Где чисто да видать далеко, там ничо-о еще, особливо хорошо по старым вырубкам ходить, а где тайгища, не тронутая пилой, темная да дремучая, — тако место я стараюсь обойти. Тигры да рыси в само таких местах и затаиваются. И сколько этой тайги еще осталось! Пилют, пилют ее, а все конца не видать! В старину, читал я, выжигали тайгищу, а на этом месте огороды сажали, вот бы и у нас таку практику возвернули. Проку от нее, от тайги, — комарье да клещи!
Далее Непомнящий с несвойственной для его характера живостью принялся выдвигать проекты по выжиганию и истреблению тайги и засеиванию вместо нее кукурузы и сахарной свеклы, способными, по его мнению, спасти весь мир от неминучей голодной смерти, которая наступить должна, если этого не сделать, самое большее — лет через полсотню. Если выжечь тайгу и засеять кукурузой и свеклой, то можно продержаться и тыщу лет!
Тигроловы слушали не перебивая, с любопытством и удивлением, переглядываясь между собой, точно каждый хотел удостовериться, что он слышит то же самое, что слышат и другие.
Вначале Павлу казалось, что Непомнящий просто психически больной, но вскоре он понял, что именно так ему хочется оправдать Непомнящего, который был вполне здоров, здоров тем чрезмерным здоровьем, которым отличаются люди, пустые, недалекие и жадные. Они никогда не болеют и ни в чем не сомневаются.
После ужина, когда Непомнящий вышел на минуту из избушки, Евтей, не сдержавшись, передразнил Савелия:
— Путевый челове-ек! Медвежа-атник! Ежели вот эдак по байрачкам поведет он нас, то как раз к Новому году доберемся до следа...
— Сам же утром приветил его, чуть обниматься не полез, — виновато потупившись, осторожно напомнил Савелий. — Сам тоже обманулся, а теперича одного меня винишь.
— Да не виню я тебя, — досадливо поморщился Евтей. — Просто сам на себя досадую — не напороться бы опять на балабола. Чует мое сердце: хлопотная у нас завтра экскурсия намекнется с энтим Матвеичем.
— Уж как-нибудь ишшо день-два надобно потерпеть, лишь бы на след привел, а там деньги отдадим и распрощаемся с ним.
Но откуда было знать Евтею, что «хлопотная экскурсия» вовсе не «намекнется», а обрушится, и не завтра, а уже сегодня. И путь к следам окажется гораздо длиннее...
Тигроловы улеглись на нарах и приготовились окунуться в блаженную тишину. Так приятно, когда тело твое, уставшее, разгоряченное и обремененное дневным трудом, наконец-то обретает покой...
Но вот скрипнула дверь, вошел Непомнящий, сняв сохнувший над печкой бушлат свой, бросил его на нары, не торопясь разулся, повесил улы на вбитый в балку напильник и, потушив свечу, пробрался ощупью на свое место к стенке, рядом с Савелием.
Какое-то время в избушке стояла тишина, нарушаемая тихим потрескиванием горящих в печке поленьев. Но вот в эту благостную тишину, словно камушки по склону, покатился негромкий рассыпчатый храп. Павел, не переносивший храпа, недовольно поморщился и, перевернувшись со спины на правый бок, натянул шинелку на голову. Но храп накатывался все ближе и ближе и вдруг обрушился камнепадом, вдребезги разбившим и тишину, и мысли, и образы — все разлетелось, развеялось в грохоте неслыханного храпа.
Тигроловы, изумленные, замерли, как будто услышали среди зимы раскаты грома небывалой силы. Дальше началось вовсе невероятное: то нарастая, то затихая, чтобы вновь и вновь обрушиться небывалой силы душераздирающей гаммой звуков, этот храп заставил тигроловов буквально оцепенеть, и они лежали так, словно были загипнотизированные. А храп метался по тесной избушке, сотрясая стены и потолок, тщетно отыскивая выход в мировое пространство! И все это на высших, душераздирающей силы тонах — и час, и два, и три, и всю долгую-долгую, невероятно долгую и кошмарную ночь!
Не раз сквозь дрему, укутав шинелкой голову, Павел благодарил судьбу за то, что Непомнящий лег не на этой стороне нар, а на той — возле бедняги Савелия...
Что ощущал в эту ночь Савелий, было известно лишь ему одному; тигроловы слышали только то, что он вначале то и дело бормотал с жалобным изумлением: «Господи Иисуси! Да что же это такое? Разве ж можно так храпеть? Ишшо не слыхал такого храпу... Наследство ему там отрывают, что ли? Да разве ж можно так храпеть? Неужто можно?» Но вскоре Савелий, потеряв терпение, стал поругивать и шпынять соседа острым локтем в бок: «Да чтоб тебя черти разорвали! Отвернись к стене! К стене отвернись, говорю, боров окаянный! Чтоб ты там поперхнулся! Да чтоб тебя расперло, борова окаянного! Да за что мне такие муки! Отвернись, говорю, к стене! Чего ты мне в ухо трубишь? В стену, в стену труби!»
Непомнящий что-то мычал, послушно переворачивался и начинал трубить снова. Окунулся Павел в сон лишь перед рассветом, когда Непомнящий, прекратив храп, проснулся и шумно, с наслаждением зевая и почесываясь, добавил в пригасшую печь мелких сухих поленьев, и принялся готовить завтрак.
Во время завтрака Евтей, с улыбкой поглядывая на сердитого невыспавшегося Савелия, восхищенно сказал Непомнящему:
— Ну и храпел ты ночью, Матвей Фомич! Отродясь такого храпу не слыхивал, по сию пору от храпу твоего трам-тара-рам в голове стоит. Ты, часом, не приболел? Говорят, от болезни иногда ни с того ни с сего храпенье находит, как чих, например.