У самой пасеки Николай вдруг заерзал беспокойно.
«Стесняется, наверное», — подумал Павел и, щадя самолюбие седока, предложил ему слезть и дойти до пасеки своим ходом. Николай с готовностью согласился, а Савелий одобрительно кивнул Павлу.
Амур и Барсик загнали хозяйского пса под крыльцо, не дав ему и голоса подать, но пасечник все-таки услышал шум и, приоткрыв сенную дверь, радостно замахал рукой:
— Сюды, сюды подымайтесь, тут в сенях и отряхнетесь от снегу. — На нем был ватный стеганый бушлат, подпоясанный патронташем; на патронташе висел большой нож в кожаных ножнах. Увидав ковылявшего на костылях Николая, пасечник торопливо сошел с крыльца и, подойдя к нему, с беспокойством спросил: — Что это с ногой у тебя? Топором поранился, али тигра царапнула?
— Ни то, ни другое, уважаемый Еремей Фатьянович, просто ударился о камень — кость сломалась, — почтительно сказал Николай.
— Вот пришли к тебе за помощью, — заспешил Савелий. — Вся надежда теперь на твое умение. Может, подлечишь сына мово? Обезножел вовсе.
— Если перелом — зачем лубок не наложили? — строго прервал Савелия пасечник. — Когда ногу-то зашиб?
— Позавчера зашиб, как поднялись на ту сопку круту, где солонец-то у тебя, возле избушки там-отко, на сопке этой и оскользнулся...
— Постой, постой, чо баишь-то? — Пасечник недоуменно посмотрел на Савелия: — Так вы от самых солонцов сюды и привели его?!
— Оттуда, оттуда. Сёдни вот утром вышли из зимовья твово и вот, слава богу, пришли, дотёпали... А зимовье твое пантовщики пограбили...
— Ну, бог с ним, с зимовьем! Бог с ним! Да как же он, сердешный, в экую снеговерть на костылях-то? — Пасечник заботливо подхватил Николая под локоть, помогая ему взбираться на крыльцо.
Стряхнув с одежды снег, тигроловы ввалились в теплую избу. На столе уютно горела керосиновая лампа, весело потрескивали в печи сухие еловые поленья.
— Счас я тебя, болезный ты мой, сча-ас, сча-ас, — приговаривал пасечник, проводя Николая в спальную комнату и усаживая его на лавку. — Помоги, Савелий, раздеться сынку своему. — Голос хозяина звучал требовательно и непреклонно.
Савелий с готовностью бросился исполнять это указание.
— А ты, Павлуша, налей-ко из кадки воды в ведро да поставь на плиту. Горячая вода скоро нам потребуется.
Уставший до предела Павел, успевший уже присесть на лавку, вскочил и тоже как можно быстрее принялся исполнять волю пасечника, а тот между тем, выйдя на минуту в сени, принес пучок какой-то травы и небольшой сундучок. В сундучке хранилась целая аптека лекарственных трав и мазей, все было аккуратно разложено по коробочкам, стеклянным баночкам и мешочкам.
— Счас мы ногу твою посмотрим и на место поставим, — уверенно проговорил пасечник, сбрасывая с себя шапку и бушлат. — Костоправство — это нам знакомо дело. Счас я тебе пихтовой смолки с травами намешаю, вот и лекарство готово будет. Потом вправлю все как есть, лекарствием ногу натру, лубок поставлю, бинтиком притяну. Дней пять походишь на костылях, попьешь зелья моего горького и бегом побежишь. Иные с переломами лежат, как чурбаны, по месяцу, а у меня скоро ходить будешь. У зверя раненого почему быстро все заживает? А потому, что он двигается! И переломы у зверя быстро срастаются. В недвижимом теле все болезни живут, как в стоячей воде болотной затхлость образуется. А в проточной воде — все чисто.
Старик, взяв лампу со стола, поднес ее к обнаженной ноге Николая. Осмотрев ее и удовлетворенно кивнув, он передал лампу услужливо стоявшему рядом Савелию:
— На-ко, посвети.
Нога на месте ушиба была припухшей, но опухоль уменьшилась, зато краснота и лиловость проступили резче.
Осторожно, легкими движениями ощупывая ногу, пасечник то и дело спрашивал Николая:
— Тут болит? А тут болит остро или тупо?
Сделав из бинта салфетку, он налил на нее из баночки какой-то тягучей, янтарного цвета жидкости, пахнущей смолой, добавил спирту, затем достал из пол-литровой банки другую мазь, похожу на солидол, присыпал все это каким-то белым порошком и наложил на больное место. Растерев этой смесью опухшую ногу, забинтовал ее от колена до щиколотки.
— А как же лубок? — не выдержав, наконец спросил с беспокойством Савелий. — Ты же говорил, лубок надобно. Перелом ведь.
— Дак это не я, а Николай про перелом-то говорил, — улыбнулся пасечник. — Перелому нет! Очень сильный ушиб, кровь спеклась над костью, от мази она скоро разойдется. Через два-три дня можно уже и приступать на ногу.
— Ну, спасибо тебе, Еремей Фатьянович! — облегченно вздохнул и с чувством поблагодарил Савелий, делая знаки и Николаю, приглашая и его выразить благодарность лекарю, но тот, не обращая на отца внимания, хмуро и недоверчиво разглядывал свою искусно забинтованную ногу.
Закрыв сундучок и усевшись на него, Еремей Фатьянович, расправив на груди широкую бороду, испытующе оглядел тигроловов, многозначительно покашляв в кулак, привлекая к себе внимание, сказал, точно обухом по голове ударил:
— Паренек-то ваш, Юдов, не к Евтею пошел, а в деревню удрал. Сразу же опосля вашего ухода и смотался...
— Ишшо чего! — Савелий изумленно уставился на пасечника: — Ты чо, Фатьяныч, правда, чо ли?..
— Как не правда? За всю жизть свою человека не обманывал, не имею таких привычек.
— Да как же это? — Савелий растерянно заозирался. — Как же это можно? Евтей же там без продуктов остался... Надо немедля идти к нему! Надо идти, Павлуха, выручать Евтейку!..
— Да погоди, погоди горячиться, — остановил Савелия хозяин. — Куды теперь на ночь идти? Токо силы вымотаешь да и делу повредишь. Завтра и пойдете.
— Так вить он же без еды тама, без сна, и костер поди-ка нечем уже поддерживать. Тигра там давно уж поди осаждат его, а он сонный...
— Плохо, выходит, дело... — пробормотал пасечник. — Я вот седни хотел продуктишки Евтею Макаровичу поднести, помочь чем могу, да не вышло... Снег-от, видали, какой? Версты три одолел, дальше тропа в гору пошла, а я в снегу увяз! Кое-как назад пришел. Мешок с харчишками в конце следа на елку подвесил, стрелил два раза. Навроде и мне Евтей отозвался. А может, поблазилось... Назавтра решил опять пробиваться. Ну, теперь, слава богу, сами и пробьетесь. А то ведь я ходок никудышный. Слава богу, не помер там. Я уж и записку — завещанье на столе оставил. — Пасечник, широко улыбаясь, покачал головой. — Написал помощнику своему, который, говорил я вам, приехать должен на лошади, да вот все не едет: запил, должно, в деревне. Ну в записке наказал ему, что, ежели не вернусь, пущай ищет меня по следу и тигролова выручает. Сидит, дескать, он у нодьи за Синей сопкой без продуктов.
Встревоженные тигроловы понемногу успокаивались, а когда хозяин повторил, что Евтей откликнулся выстрелом — значит, жив-здоров, подумали. Ночь одну уж как-нибудь потерпит, будет уверен, что помощь придет. Рассудив так, они принялись ругать Юдова такими отборными словечками, заслышав которые, пасечник покачал головой и, вспомнив, что надо отнести сундучок, ушел в сени. Вернулся он в избу лишь минут через пять, когда мужики «перебрали» Юдову все кости.
— Ну так вот, стало быть, — заговорил пасечник. — Проводил я вас, захожу в избу, гляжу: Юдов обувку на ногу надевает. Что, говорю, починил уже? «Починил, починил, дедуся!» Невежливо эдак отвечает. Обиделся я, однако молчу, гляжу, что дальше. А дальше — он чай стал пить. Одну кружку выдул, другую! Третью! Пьет, а с его пот градом. Вижу: нервное у человека настроение неспроста! Слышу — браниться стал, какого-то Цезаря все бранит: дескать, зря этому Цезарю две поллитры за след отдал. Цезарь след тигрицын показал ему, а этот Юдов у Цезаря как вроде след-то купил за две поллитры, а потом, стало быть, и вас привел. А привел-то вот почему: набрехал кто-то ему, что вы за отлов одного тигра десять тыщ золотом получаете. — Пасечник брезгливо поморщился. — Ну, когда узнал, что тыщу всего на бригаду, тут, видно, у него весь интерес пропал. Утром вы еще про тигрицу речь завели: дескать, опасная зверина и все такое подобное. Ну он, сразу я приметил, увял. Вот, чай-то он попил, попил, да и схватился за живот. «Ой! Ой! Аппендицит у меня! Надо, говорит, в больницу бежать, пока не поздно, у меня, говорит, уже один приступ был, а второй приступ опасный для жизни». За ружьишко свое, провиант из рюкзака вытряхнул и — бегом по дороге с оханьем да аханьем в деревню. Вот и вся недолга. — Пасечник горестно вздохнул и метнулся снимать с плиты закипевший чайник.
— Надо было, Фатьяныч, энтой заразе заряд дроби в задницу послать! — загорячился Савелий. — Сколь живу на белом свете, всяких людей повидал, а такого дерьма не видывал.
— А вы же в пример его ставили, Савелий Макарович, — не сдержался, высказал Павел давнюю обиду. — Такой примерный тигролов был...
— Ишшо чего! Я его, Павлуха, сразу наскрозь увидел! Трусоват, корыстен, ленив! Это вон Николай его все привечал, огораживал.
— Ну-ну, давай, вали на меня теперь, — ухмыльнулся Николай. — Стрелочника нашел. Ты бригадир, ты и отвечай за все.
— Вот так ты и делашь всегда — подзудишь, подзудишь, дров наломашь, а потом и выскользнешь! — возмущенно и обиженно проговорил Савелий. — Ну ничо-о, теперича в сам деле слушать тебя боле не намерен, хватит, наслушался!
— Вот и молодец, давно уж пора, — вяло согласился Николай.
Вместо условленных шести часов Савелий разбудил Павла в четыре. Сам он уже был одет по-походному. Тихонько, чтобы не разбудить Николая и пасечника, Павел, превозмогая сонливость и ломоту в теле, оделся. Взглянув на лицо Савелия, освещенное неярким, приспущенным огнем лампы, Павел усомнился в том, что бригадир смыкал глаза в эту ночь. Завтракал Савелий неохотно, все поглядывал нетерпеливо на Павла и на стоящие около порога котомки, в которые еще с вечера положили продукты, а также взятую у пасечника напрокат двухместную палатку, жестяную печурку с трубами, спальный пуховый мешок, две козьи шкуры на подстилку и две сигнальные ракеты, тоже предложенные добрым хозяином на случай, если придется пугать тигрицу. Котомки получились увесистые. Павел посматривал на них без энтузиазма, утешаясь только тем, что котомки нести все-таки гораздо легче, чем человека.
Взвалив наконец котомки на плечи и потушив лампу, тигроловы, стараясь не шуметь, вышли из теплой уютной избы в морозную темень.
Снегопад кончился, в черноте неба, затянутого тучами, кое-где поблескивали звезды. Покормив собак и взяв их на поводки, тигроловы, обогнув омшаник, вышли на свою вчерашнюю тропу, — ночной снегопад припорошил ее довольно толстым слоем. Павел хотел идти первым, но Савелий запротестовал:
— Ишшо успешь силу вымотать! Покуда есть тропа — иди сзади, на целик выйдем, тогда уж я тебе почашше буду уступать, ежели пожелашь.
В темноте полузанесенная снегом тропа различалась плохо; чтобы не напрягать зрения, Савелий удлинил поводок и пустил Амура впереди себя — идти за ним стало легче.
К подножию сопки, откуда вчера вернулся пасечник и где повесил он свой рюкзачишко с харчами, пришли на рассвете. Подъем в сопку из-за глубокого снега оказался действительно трудным, и тигроловам пришлось изрядно попотеть, прежде чем они выбрались на вершину. Здесь снегу оказалось больше, чем в пойме. Березы под его тяжестью согнулись коромыслом, плотно укутанные снегом пушистые ели казались издали непроницаемой белой стеной.
— Надо стрелить пару раз, может, Евтейка откликнется, — сказал Савелий.