К телефону приемного покоя Анисимова пригласили, когда еще и шести утра не было. Баба Нина раз десять извинилась за то, что разбудила врача, который прилег только пару часов назад, но женский голос на том конце провода уж очень просил. Пришлось вставать, брать себя в руки и идти. Кто ему может позвонить в такую рань, он представлял слабо, а потому от звонка ничего хорошего не ждал. Боялся, что с мамой что-то могло случиться, хотя буквально позавчера он говорил с ней из дома и все у нее было нормально. Ну как нормально… Человек она пожилой, и потому то одно, то другое, но все вроде в пределах разумного.
Трубка лежала на столе, за которым сидела Катя и что-то записывала в журнал.
— Да, Анисимов слушает, — произнес он.
— Толь, это я, — услышал голос Риты. — Ты не волнуйся, ничего не случилось, просто мне не спалось и я вспомнила, что вчера хлеб забыла купить. Зайдешь в булочную по дороге с работы?
— Хорошо, зайду, но раньше четырех дня не освобожусь. Может, сама сходишь? До четырех есть тебе наверняка захочется.
В ответ он услышал, что оставленные им на продукты деньги уже закончились и она не виновата. Что старается ему угодить, а он…
Разговор оборвал фразой «Поговорим вечером» и посмотрел на удивленную Катю.
— Что, Катюша, так и не удалось тебе поспать? — с улыбкой спросил девушку.
— Нет, работы много, пока все журналы заполнишь, пока каждую ампулу спишешь. Но я-то в восемь уже освобожусь, если все успею, а вы до вечера.
— Я до вечера, — как эхо повторил он и посмотрел на гремящую каталку с биксами и мешками белья, увозимыми в прачечную и в стерилизационную. Потом буквально следом загремела следующая каталка, потом еще одна.
Больница пробудилась и зажила своей обычной каждодневной жизнью, где практически все повторялось изо дня в день по одному и тому же расписанию, где стояли одни и те же запахи, по коридорам ходили одни и те же люди в белых халатах, менялись лишь пациенты. Они-то и были личностями с собственной судьбой, со своей неповторимой болью и индивидуальными обстоятельствами травмы. Ради них все крутилось и функционировало.
Большая кружка горячего крепкого растворимого кофе вернула работоспособность, и, не дожидаясь утренней пятиминутки, Анисимов засел за истории.
Отвлек его от этого процесса Михайличенко, явившийся на работу часом раньше.
— Как дежурство? Спал? — спросил он участливо.
— Только под утро с часик. А всю ночь шил и даже оперировал, но так, по мелочи. Какая нелегкая тебя в такую рань принесла?
— У меня план, Анисимов, по борьбе с моим глобальным одиночеством. Сейчас приступлю к выполнению.
— Удачи. Как объект зовут-то?
— Катюша, ага, сестричка из приемного. Хорошая девочка, ни в каких порочных связях не замечена. Так что приступаю к взятию ее бастионов.
— Прав, девочка хорошая. Зачем она тебе? — раздражение в душе странным образом нарастало.
— Не задавай глупые вопросы, Анисимов! А то ты не знаешь, зачем мужчине нужна девочка. Или ты того? Так говорят, что дома у тебя женщина живет. А про Катю… Сам не гам, так не мешай другим.
— Не понял, а я к Кате каким боком?
— Ты к Кате, слава Богу, никаким! Слепой, глухой и, как мне кажется, уже не мужчина.
Разговор прервал появившийся раньше положенного времени Курдюмов. А потом закрутилось: пятиминутка с отчетом дежурного врача, обход зам главврача по хирургии, проверка журналов списания наркотических и сильнодействующих медикаментов списка «А». Лекция о перерасходе этих препаратов, об экономии, потому что брать неоткуда, резервов нет. Слушать возражения врачей главный не хотел. Да если бы и хотел и услышал, что он мог сделать? Ничего, потому что как врач прекрасно понимал, что недообезболить больного — это все равно, что не обезболить совсем. Но как чиновник должен был выполнять распоряжения сверху. А именно сокращать и сокращать все виды расходов на здравоохранение.
День тянулся ужасно медленно и нудно. Хотелось вернуться домой и никого не видеть и не слышать, а тут еще за хлебом надо.
Вышел на остановку раньше, заглянул в булочную, взял буханку черного хлеба. Память перенесла его на три года назад, точнее — на три с половиной года назад. На улице стоял мороз, он вышел из института Поленова после выволочки у заместителя директора по науке. И дело было вовсе не в написанной им статье, которую он отправил в Russian Neurosurgical Journal. Проблема состояла в том, что он себя поставил единственным автором, указав лишь, что работа выполнена под руководством доктора медицинских наук и т. д… Да, ни зама по науке, ни самого директора он в соавторы брать не стал. Конечно, статью не пропустили. А его не допустили к защите кандидатской диссертации, развернули на апробации. Не стерпел, на следующий же день подал заявление об увольнении. Так сломалась карьера. Обо всем произошедшем позже думать не хотелось вообще. И вспоминать никакой тяги не было.
Подходя к своему подъезду, невольно глянул на окно кухни и удивился: на подоконнике красовались цветы в горшках и вместо простых белых шторок висел ажурный тюль с оборкой. Толик даже остановился от неожиданности, усмехнулся сам себе, раздражение исчезло, как не бывало, и он вошел в подъезд, а затем в квартиру.
У двери на полу вместо привычной тряпки из старого полотенца красовался новый коврик, а из кухни доносился дразнящий запах жареной курицы.
Рита стояла у дверного косяка в темно-синем платье — в том, что купили вместе неделю назад в Гостином дворе.
— Толь, ты хлеб купил?
— У нас гости? Запах невероятный.
Она закусила губу, пожала печами и улыбнулась несколько виновато, глядя ему в глаза.
— Нет, я старалась для тебя. Мой руки и за стол.
Дважды Анатолия просить не пришлось. Он ел с удовольствием, нахваливая. Она рассказывала, как по случаю купила занавески, пока гуляла с соседкой из квартиры напротив по ближайшим магазинам. И они так оживили кухню и комнату, что она сама очень удивилась. А соседка сказала, что на подоконниках должны стоять цветы, они уют придают, только их не забывать поливать надо, и продала Рите три горшка за умеренную плату. Затем они обе испугались, что Толик ругаться станет за неразумные траты, и, справедливо решив, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок, взяли деньги в секретере и в ближайшем ресторане купили цыпленка табака и пять порций салата оливье на вынос.
— Деньги ты спустила не все? — спросил он с раздражением.
— Нет конечно. Я же не дура. Вернее, дура, раз ничего не помню, но я для тебя, чтобы дома уют был… чтобы приходил — и жить хотелось. Мне-то все равно, как тут у тебя, а Таня говорит, что нормальные люди так не живут. А то ты из одной операционной в другую, иначе ведь твою квартиру не назовешь. Что же ты злишься? За что? Чем я провинилась? Что умного человека послушалась? Так я ж только для тебя! Все ради тебя!
Она уже почти кричала. А потом расплакалась, отодвинула свою тарелку и убежала в комнату.
Анатолий более трех лет прожил один, отвык от скандалов, женских слез, да и, если честно, не особо сталкивался. С женой они разошлись мирно, пришли к выводу, что совместная жизнь радости не доставляет. Разменялись, разъехались. Бывшая даже и при обмене не вредила, Анисимов мог выбрать и лучший вариант, не хрущевку. Он сам предпочел этот — было удобно, близко от больницы.
Фактически он жил на работе, а домой только ночевать приходил, когда не оставался на дежурстве. И не воспринимал дом как важное место. Крыша над головой — и только. Чтобы ни дождь, ни снег. И стены — чтобы посторонние не вмешивались, не лезли в душу.
Рита постаралась из его безликого жилья сделать что-то похожее на дом. Вот и еду приготовила, а он так по-свински грубо. Подумаешь, деньги потратила! Они на то и деньги, чтобы тратить, еще будут. Вон премию обещали к праздникам.
С Ритой нехорошо вышло, надо пойти извиниться.
Легко сказать! А сделать — не очень. Анатолий был смущен. Не знал он, как за это взяться! Не операция же, этому в институте не учили. Человеческие отношения гораздо сложнее, чем отрезать и зашить.
Рита лежала ничком, лицом в подушку, плечи вздрагивали. Волосы еще торчали ежиком, и была видна обезображенная сторона черепа. И так жалко стало эту женщину, не по-врачебному — по-человечески! Анатолий присел рядом, тронул за плечо и одновременно заговорил.
— Рит, ну ты прости, я… действительно хорошо в доме стало, мне понравилось все!
— Правда? — она привстала и развернулась к нему, теперь они сидели близко, смотрели глаза в глаза. — И ты не сердишься?
— Нет, с чего бы мне?
— Тогда сердился, когда мы только пришли сюда. Я же лишняя, да? В этом дело? — Она смотрела прямо, не отрываясь, не отводя глаз. И вдруг закрыла лицо ладонями, всхлипнула. — Не помню, ничего не помню!
Не мог же он сидеть, как пень бесчувственный. Обнял, стал утешать. Тут и случилось это. Рита прижалась к нему, прильнула тесно, и Анатолий понял, что хочет ее.
С пониманием пришла и страсть, непреодолимое желание соития. Рассудок отключился.
До этого Анатолий касался ее как врач, видел обнаженной, более того — он резал это тело, руки его совершали необходимые действия машинально. Да он ее мозг видел, был в святая святых со скальпелем и отсосом!
В то время она была не женщиной, а задачей, которую необходимо решить путем оперативного вмешательства. Задача по устранению страдания. Спасение жизни.
Сейчас он касался Риты, привыкнув и к этому новому ее имени, и к тому, что вот она, здесь. Он допустил и позволил, и нет никаких причин, которые бы могли помешать ему взять ее.
Должно быть, она почувствовала перемену, отзывалась вздохами, стонами, трепетом, приоткрытыми губами, прерывистым дыханием. Оставалось только избавиться от одежды, лечь рядом, на нее… и войти.
Он не хотел целовать ее, никогда целоваться не любил, но Рита сама потянулась к его губам, и достаточно было один раз попробовать это, чтобы приникать снова и снова.
Анатолий осторожно раздвинул ее бедра. Рита была горячей, влажной, не тесной, но обхватывала его собой, когда кончала. Хватило нескольких глубоких ударов, чтобы она забилась в оргазме. И еще, и еще…
Он вышел, чтобы не рисковать на пределе, она тут же накрыла член рукой, сжала, потом извернулась и обхватила губами. Анатолия скрутило, обожгло, как электрическим разрядом. Сдержаться было невозможно, освобождение чуть не лишило сознание. Он сразу же возбудился снова и вошел.
Уснули они часа через два, обессиленные.