— И все же, зачем вам все это нужно?
— Я наделен критическим умом. И если вижу что-то интересное или наоборот гадкое, мне не терпится прокомментировать это, выявить, так сказать, худшие и лучшие черты. А там, где я вынужден молчать, понимаете, где мне затыкают рот, я не могу работать. Журналист — это, по-моему, тот, кто может говорить правду, и это по мне.
— Вы думаете, правда всегда интересна?
— Конечно. Что может быть интереснее? Докопаться до истины и сделать из нее соответствующие выводы — вот что в жизни интереснее всего.
— Некоторые считают по-иному, и в их рядах немало журналистов, успешных, причем, журналистов.
— Нет-нет, — перебил я, чувствуя уже, что не получу это место, — они не журналисты, а сказочники, писатели… Журналист, по-моему, обязан писать правду.
— А на что вы готовы ради нее? — все так же невозмутимо спросил меня человек, так и не удосужившись представиться.
— Не знаю, — я задумался. — Не думаю, что на все… Ведь вы это хотели услышать?
— Способны растоптать любовь? Пойти на подлость? Обмануть всех вокруг, но обнаружить истину, которую вы так любите? — кажется, он бесстыдно провоцировал меня на откровения, на признание в собственной алчности до правды, которую возможно предать ради другой правды. А ведь так и есть — она как женщина, и уж если мы говорим, что любим женщин, это не значит, что любим мы всех подряд. И потому я поспешил раскаяться.
— Способен. Тут уж для меня нет моральных рамок. А что касается любви… мне несказанно повезло. Я не смыслю в этом деле ничего, ну, кроме того, конечно, что порою она бывает. Со мною такого не случалось.
— И все-таки, хочется узнать, где ваш потолок? Куда вы не сунетесь ни за какие деньги? — он хитро улыбнулся, будто нащупывал мои слабые места.
— Я никогда не стану убивать.
— Так все же есть у вас моральные принципы! — вдруг развеселился он.
— Как у всякого психически здорового человека, — сказал я, пожав плечами.
Он замолчал и снова погрузился в важность бытия. Он чем-то походил на моего предыдущего начальника, и это раздражало меня. В его степенных движениях так же чувствовался достаток, в глазах — леность, но говорил он внятно и словами умел задевать живое. Приятно осознавать, что оно в тебе все же есть. Одно радовало меня несказанно — отсутствие жирного пуза. А значит он не все потерял в дебрях собственного мозга, он все еще появлялся тут, снаружи, и мог видеть себя со стороны. С той, порой жутко неприглядной стороны, с которой все вокруг его лицезрели. Из этого я сделал грандиозный вывод — он мог встать на мое место, если б только захотел. И когда он вновь направил на меня пустой, казалось бы, взор, я понял, что он даст мне шанс.
— Какое у вас образование?
— Высшее филологическое, — сказал я и понял, что образование это только бумажное. В голове не осталось и ничтожной мыслишки на этот счет.
— Хорошо, — как бы то ни было проговорил он. — Вы когда-нибудь работали журналистом?
— В университете, — замялся я, — я проходил практику в редакции газеты… Названия не помню.
— Неважно. Это неважно, если вы там протирали штаны, — без злобы сказал он, и понял по моим вмиг отведенным глазам, что прав. До какой степени он прощупал меня — да мозга кости? Неужели я настолько пошло разложил подноготную перед ним, что теперь уж не отделаться от угрызений совести.
Я ничего не ответил.
— Ну, да и это не так важно. На постоянное место вы все равно не потянете, я не смогу доверять вам, не смогу полагаться как на профессионала. А вот внештатным…
— Это то, что я хотел, — обрадовавшись, я перебил его. Но он, кажется, давно потопил себя в неприглядном спокойствии, которое готово было полезть из ушей. Черт его знает, может, он не чует нервы. Думаю, он не кричит, даже когда случайно бьет себя молотком по пальцу. Более того, он безмолвен даже тогда, когда это делает кто-то другой. Но я знаю наверняка, что он неподдельно силен в своем деле, и потому так снисходителен. Неприятно чувствовать себя птенцом, которому вот так по-отечески предлагают взлетную полосу, а полетишь или нет — твоя забота.
— Не стану спрашивать больше ничего, — сказал он степенно, — мне нет нужды расспрашивать тебя о жизни и о ее принципах. Все это пустая болтовня, если ты никто, если ты не стоишь и гроша.
Он взял со стола визитку и протянул мне:
— Как только я найду тебе подходящее задание, я позвоню. Если вестей от меня не будет долго, то позвони сам: дел столько, что нетрудно забыть. Напишешь стоящее — дам тебе дорогу… Нет — попробуешь еще раз. Я люблю твердолобых, в самом хорошем смысле этого слова, а лбы твердеют, если ими всюду биться.
— Спасибо, — я взял визитку, немного раздосадовано, так как понял, что сразу после моего нелепого «Это то, что я хотел» он начал называть меня на «ты». Он понизил меня. Или сделал ближе. Не знаю, и узнать мне этого в тот раз не удалось, так как он более не обращал на меня внимания, вновь уткнувшись носом в ворох бумаг.
Просидев еще с секунд десять в кресле, у которого, по всей видимости, портилось настроение от вечно меняющихся хозяев, я разглядел в лице будущего, как того хотелось, начальника красивые черты. Да, он непременно нравится женщинам, и ему еще нет сорока. С такими мыслями я направился к выходу, у двери бросил в тишину «До свидания» и выскочил из кабинета.
Только на улице я взглянул на визитку. Сверху красивым шрифтом — «Люди и События», а прямо посредине чуть поменьше — «Корпевский Константин Борисович, главный редактор». И почему этот самый Корпевский не представился, не подал мне руки, не улыбнулся вежливо и дружелюбно и не предложил чашку кофе? Почему он не сделал всего того, что должен был делать я на прежней работе? Потому что я для него материал, который возможно, но не обязательно добавит в его карман еще немного денег. Но вряд ли они станут заметны на фоне зеленой кучи. Вряд ли я сам откажусь раздобыть их для него, ведь так же подсажен на этот наркотик, и мне тоже обещана доза. Кто я для него? Да всего лишь надоедливая муха, которая, если окажется уж очень редкой, поможет снискать ему лавры известного коллекционера.
Этот Корпевский, вероятно, еще тот зубр. Я видел часы на его руке — они куплены не на вещевом рынке и даже не в обычном магазине, и сколько они стоят, мне не приходится знать, да я и не люблю столь огромных цифр. Его пиджак был помят, но дорог, джинсы — обычные, но с лоском. И главное, что выдавало в нем человека небедного — это взгляд. Он всем уже пресытился, ему не был интересен собеседник, рангом пониже, он давно реализовал себя, и хотел теперь видеть, как это делают другие, что все же говорило в его пользу. Он талантлив, и ему не страшно кому-то проиграть. А мне… как бы мне хотелось однажды выиграть его.
Я положил визитку во внутренний карман пиджака, чтобы не дай Бог не потерять. Быть может, это шанс один из тысячи — глупо за него не уцепиться. Эта газета с огромным тиражом расходилась по городу в один день. И как невероятно было бы каждый раз видеть в хрустящих ароматных страницах буквы, составившее мое имя. Имя, которое вот этот мужчина или вот эта девушка, пробегающие мимо, пока не знают, но могут узнать.
Взглянув на небо, я увидел птиц. Близко к земле они кружились в хаотичном танце. Взглянув на асфальт, я обнаружил их же. Они что же, заполонили все?
Сегодня мне некуда было спешить, и я решил пройтись и собраться с мыслями, тем более что птицы всегда наводили на меня тягу к ходьбе и размышлениям. Жаль, в этот раз ничего не вышло. Вдали я заметил знакомого парнишку, теперь уже бывшего сослуживца, Славку Плюхина. Он шел быстрым шагом, постоянно оглядывался и аккуратно нес в руках какой-то сверток. Я решил было не попадаться ему на глаза, ведь похвастаться пока было нечем, но вот досада, он заметил меня и еще быстрее направился навстречу.
— Андрей! Как хорошо, что я тебя встретил! — неподдельно обрадовался он и схватил меня за рукав.
— Эй, полегче! Чего это ты так радуешься?
— Давно не виделись!
— От силы неделю, — я подумал, что сейчас он начнет расспрашивать меня о том, как я провел эту неделю, не нашел ли чего стоящего, не пристроил ли задницу в какое-нибудь удобное кресло, и потому поспешил начать допрос первым. — Кстати, как дела на работе?
— На работе… — проговорил он как-то невнятно, и его лицо исказила горькая улыбка. — Почему ты интересуешься? Тебе не все равно?
— Послушай, Плюха, мне действительно все равно. Но сейчас я почему-то думаю, что тебе не терпится рассказать. Как там наш шеф, уже лезет в петлю или еще надеется выжить?
— В петлю… — испуганно повторил он за мной. — Нет, в петлю он не лезет, почему он должен лезть в петлю?..
— Не бери в голову, Плюха, я просто пошутил, — у меня создалось скверное впечатление: верно, дела идут настолько плохо, что бедный малый уже ничего не смыслит. Его язык заплетается, глаза беспокойны, вот только разве что руки не дрожат. Он плохо выглядит. Нет, нельзя так зависеть от работы — да катись она к чертям, тебе-то что?
— Послушай, Плюха, — через минуту добавил я, — ты не хочешь уволиться?
— Я уже уволился. Только что, — сказал он, глядя в сторону.
— Да ну! — я премного удивился. Плюха как никто уважал начальника, и даже, что само по себе немыслимо, любил любезничать с клиентами. Он, кажется, свято верил в страховое дело, нисколько не страшась нагрянувших на нас трудностей. Сегодня, я вижу, и он поплыл — да уж, запах гниющего предприятия неприятен и гонит даже самых преданных работников.
— Да. Уволился, — он постоянно оглядывался, будто искал кого-то, — если так можно выразиться… Попросту, я бросил работу, как-нибудь потом заберу трудовую…
— И что теперь будешь делать? — сказал я, но мне это было вовсе не интересно. Мне показалось странным его поведение. Он всегда был спокоен, беспечен, весел. Он был единственным, кто порой скрашивал мои серые будни, с кем можно было поболтать о всякой ерунде, и день тогда проходил быстрее. Плюхе было всего двадцать три, и мне необъяснимым казался его беспричинный рабочий энтузиазм в столь скорбном месте. Радовало то, что это не мешало моему основательному безделью.
— Не знаю, — сказал он и вдруг протянул мне свой сверток. — Вот, можешь пока подержать это у себя?
— Что? — не понял я.
— Можешь подержать это пока у себя?