— Следователь.
— А, который ведет дело Скворцова… — пробурчала она и снова уставилось в монитор. — Он был здесь, по-моему. Наверное, меня не было, когда он приходил.
— Не знаешь, он тут шарился?
— Конечно. Нет, наверняка я не знаю, но уверена, что в компьютере он лазил, — насмешливо проговорила она.
— Почему ты уверена?
— Андрей, — сказала она как-то снисходительно и посмотрела мне прямо в глаза, — это криминальный отдел, мы тут об убийствах пишем. Лично я — почти пять лет.
— Это срок, — я улыбнулся. — Наверное, мне столько не продержаться.
— Не продержишься и месяца, если будешь сидеть на месте.
— Я бы пошел, но куда? В голову ничего не идет… О чем писать? О Скворцове написал — неинтересно.
— Кто тебе сказал?
— Корпевский.
— Ну, он многое говорит, больше его слушай… Мне сказали, что твою статью в следующем номере напечатают.
— Серьезно? — я почему-то ни капли не обрадовался.
— Ладно… — Катя присела на край стола, так, чтобы видеть меня, не поворачивая головы. — Придется мне тебе помочь.
— Учить меня будешь? — беззлобно съехидничал я.
— Нет, мне за это никто не платит. Помогу информацией, только ты будешь мне должен.
— Хорошо, без вопросов.
— В общем, такая ерунда… Откуда узнала, не скажу. Сам понимаешь, тут мы не товарищи. Ну, дело такое, в одном агентстве директора убили. В тот же день, что и нашего Скворцова, только еще раньше утром…
— Что за агентство? — перебил я.
— Какое-то страховое, название записала, а так не помню. Кажется, «Бюро страхования». Тебе как раз — после первой сразу вторую напишешь. Уже серия получается. Главное, что убили его тоже как-то странно, по-моему, его тоже в туалете нашли, или рядом…
— А сама почему не напишешь?
— У меня и так дел много, боюсь, не успею.
Она говорила еще что-то, а я видел только пуговицу на ее кофте: большая и деревянная, она когда-то была окрашена в фиолетовый цвет, в тон шерсти, а теперь с краю краска стерлась, выпустив наружу естественную кожу… Быть может, у пуговиц тоже есть кожа. Не знаю. Только отчего-то мне непременно хотелось схватить эту пуговицу и, вооружившись керосином, отдраить как следует. На ее чистую поверхность вырывались язычки и колечки древесного узора, завлекая мой взор под тонкий и прилипчивый слой ядовитого оттенка, яркого, но мертвого. И с каждым мгновением я все дальше отодвигался от всего вокруг, приближаясь к крошечному кусочку погибшего материала. Катя говорила отрывисто, скупо жестикулируя, но я видел только пуговицу, все остальное спихнув в фон, и ничего слышать я больше не хотел. Наверное, я спятил.
— Ну, что молчишь? — вдруг донеслось до меня.
— Я не хочу писать об этом, извини, — я посмотрел в ее глаза и встретил удивление. — Я не могу, попросту не могу… Понимаешь, я работал в том агентстве, я знал директора. Это неэтично. Я не должен писать, напиши ты.
— Если время будет… — проговорила она с неохотой. — Хотя ты мог бы сделать это лучше, раз ты там работал. Ты больше знаешь…
Я знаю больше, чем она могла бы представить. А еще она не представит никогда, как меня от этого всего воротит. В последний раз взглянув на ее пуговицу, я уставился в компьютер и снова принялся транжирить время. Открыв какой-нибудь документ, я тут же закрывал его, а рука все сильнее сжимала мышку. Катя неслышно копошилась за столом. Прошел почти час, она встала, поправила волосы и, натягивая рукав куртки, выключила компьютер. В комнате стало в два раза тише. Сказав мне на прощание пару скупых слов, она вышла и тихо закрыла дверь. Я подождал пару минут, пока в коридоре не утихли ее шаги. Потом, нащупав серый шнур на столе, со всей злости выдрал с корнем мышку и зашвырнул ее в угол. А она как-то глухо шмякнулась о стенку и скатилась на пол. И ничего во мне не успокоилось.
Зима навалилась на город так беспардонно, что я не сразу заметил ее красоты. Убогая палитра, темные толпы укутанных людей, уродливая каша по краям дорог. Потом присмотрелся, почуял запах утреннего мороза, разглядел причудливые скелеты деревьев в сахарной пудре или белоснежной вате крупными кусками. Тогда душа успокоилась — зимой всегда будто чуточку спокойней. В прохладной голове мысли не так жалят.
Теперь я молча лежал на диване, накрывшись до подбородка толстым одеялом, и почти без мыслей глядел в окно напротив, слушая тишину в комнате и вой ветра за стеклом. Голубые шторы, почти прозрачные, закрывали от меня вид несущихся в вихре снежинок, но я знал, что они бесятся там, шоркая наплывами по стеклу в узорах. Пару часов назад я не вытерпел, встал с постели и прильнул к окну — вместо дневного солнца ночью в темном сомкнутом небе ярко горел желтый фонарь на строительном кране. Он был так низко, что небо казалось упавшим на крышу дома. И я смотрел в высь, но ничего не мог разглядеть. Даже звезды пропали в темноте и вихре.
Напротив, через дорогу, узкую и пустынную, строилась многоэтажка. Она совсем закрывала солнце нижним этажам дома, где находился я. Зато ночью огромный старый фонарь чуть не прожигал стекла, свешиваясь сверху вниз. Это жутко раздражало, и в один прекрасный день, а точнее ночь, я поддался разболтанным нервам и в страстном порыве гнева отодвинул диван дальше к стене, уронив при этом стеллаж. Металлические ножки дивана со скрежетом покарябали пол, всякая мелочь со стеллажа раскатилась по углам, книги глухо шлепнулись оземь, а я удовлетворенно бухнулся носом в подушку и только утром расставил все по местам. Теперь проклятый фонарь бросал мне в лицо лишь жалкие огрызки пламенных лучей. Но даже сквозь шторы затолканный в угол диван тускло и неравномерно освещался строительным светилом. И деться от него, похоже, было некуда.
На четвертом этаже, где не было еще окон, по всему фасаду четко выделялась выступающая часть бетонных плит. Она единой горизонтальной линией подрезала дом почти у подножия. Но это подножие находилось на уровне моих окон, и притом на равном расстоянии друг от друга на ней горели небольшие лампы. Их не всегда включали, но стоило им разгореться в ночи, меня начинала бить изнутри дрожь, почти такая же, как при надоедливом свете гадкого фонаря. В такие минуты я подумывал о том, что неплохо было бы обзавестись шторами поплотнее, но, в конце концов, лишь швырял какой-нибудь журнал о стену и засыпал раздраженным. Теперь же, когда зима успокоила меня, слушая в тишине и теплоте отдаленный шорох холодного ветра, я вдруг посмотрел на лампы совсем другими глазами.
Их было видно лишь постольку поскольку. Просто яркие небольшие размытые пятна за шторами. И ветер, облизывающий стекла шершавым языком, заставлял меня верить, что там, за ними, есть что-то огромное, гулкое, неистовое и в то же время свободное, пустое… Это океан. А лампы — они горят не на серой стройке, а на пристани, где чуть качаясь от бушующего шторма, стоит корабль, белый и большой. Еще дальше только вода, серая или синяя, я не знаю. Но не ледяная. Я не хотел, чтоб это был Ледовитый океан, пусть это будет просто море, Средиземное. Я во Франции, на Лазурном берегу, думаю на французском о прожитом в будущем. Со мною Наташа, Натали, Нати… Я понятия не имею, как выглядит этот край. Я не видел даже картинки и видеть не хочу. Я и представить не могу, как Наташа могла оказаться со мной, но это все моя иллюзия. Недавно, расставшись с детской привычкой мечтать, я начал делать это по-взрослому — отчетливо понимая, что этого никогда не случится, и сам я этого не захочу. Но черт его знает почему, мне необходима иллюзия, всякая, но моя. Откровенно, я думаю, что каждый человек живет в отдельности от всех, в своей иллюзии, большей или меньшей, и никто не знает, что более правдиво, реальность или та иллюзия. Да и есть ли она, реальность? Если б я встал и подошел к окну, то увидел бы ее. Но лежа перед темным окном, я любовался своим кораблем, и дела мне нет до того, что тот — призрак, порожденный чем-то странным, спрятанным во мне.
Я долго глядел на него, и в душе будто кто-то другой очутился. Говорят, что, даже уехав на другой конец планеты, невозможно сбежать от самого себя. Пусть. Но не всегда со мною случалось именно так. Бывало, забравшись в чужой огромный город или деревеньку с десятком домов, я чувствовал, будто сам остался дома, и тело бесхозно шатается по улицам и ресторанам, впустую тратя время. Сам того не понимая, я словно боялся пропустить что-то жутко интересное в родном краю, словно только это для меня может быть важным. Но бывало и так, что очутившись проездом на маленьком провинциальном вокзальчике, где нужно было торчать целый день, я открывал книгу, засовывал в уши наушники, а в рот — беляш, и вдруг начинал слышать себя. Странно, но я не торопил тогда стрелку на часах, а, может, даже наоборот, гипнотизировал ее, чтоб та остановилась.
Так и сейчас. Засыпая, я стал слышать себя. Корабль давно пропал, а я остался. Под теплым одеялом я нащупал маленькую ладонь, сжал ее легонько, взглянул на соседнюю подушку — Ира спала, чуть открыв рот и раскинув волосы. Я тут. А ведь меня не было очень давно, с того самого дня, когда жизнь научила меня «самоотчуждению». Так легче, и не факт, что завтра утром я снова не сгину где-то под кожей, не забьюсь в какую-нибудь кость или не сожмусь комочком в том месте, где шея переходит в голову.
Кажется, я способен стерпеть любой человеческий изъян. Каждую скверную черту, даже если никакими кроме таких Бог не наградил человека. Все потому что я не вполне уверен в собственном праве оценивать чужие характеры, ставя им плюсы и минусы. Все потому что мне становится жутко от одной только мысли, что кто-то станет так же гнусно исследовать меня. А может дело в том, что я не хочу дотрагиваться до кого-то, ведь тогда и до меня дотронутся, а я боюсь ошибиться.
Я всегда думал, что разбираюсь в людях лучше чем многие другие, но в то же время не имел и малейшей дерзости определить их, будто термины. Мне лишь казалось, что я определяю, но сегодня я понимаю, что ни черта не видел. Ведь все мои умозаключения основывались на одежде, сигаретах, фигуре, лице, прическе, портфеле… Мог ли я подумать тогда, что можно оставаться убийцей, надевая на губы приветливую улыбку, а, проходя мимо церкви, креститься у всех на виду.
Всегда, с самого детства я торопился приписать людям добрые черты, хваля себя за гуманизм и смелость, ведь нет ничего проще, чем очернить все кругом. И тогда я становился будто самым светлым лучом среди всех других, расходившихся веером от темнеющего солнца. Но разве в этом правда? А ведь когда-то я чуть ли не клялся, что люблю ее до одури.
Теперь я понимал, что нахожу того, кто спрятан был в крошечной клетке где-то в мизинце правой ноги или мертвеющей кожи пятки. Где-то там, где я не замечал ее, не чувствовал, не знал. И чувство от этого и гадкое, и радостное. Этот кто-то начинал видеть в людях алчность и подлость, глупость и зависть. И не толстое пузо помогало распознать негодяя, а что-то, бьющееся внутри. Я стал видеть внутренности, человеческие внутренности, нисколько не боясь тошноты от вида их неприкрытой естественности и уродливости захвативших их болезней. Но теперь, глядя на себя в зеркало или оконное стекло, я начал распознавать кровоточащие язвы и в собственном нутре. И чем больше я глядел, тем лучше я видел их.
Почему я вдруг переменился? Не знаю, но только когда я не знал в себе злых чувств, кроме раздражения, то все вокруг награждались мною ясными помыслами и добрыми намерениями. Теперь же, когда внутри я чувствовал присутствие мерзавца, мне не стоило труда подумать так и о других. И я ни капли тогда не сомневался, что прав. Я видел это, потому что знал изнутри, что чувствуют они, и как тому противится душа. Пусть даже они и не замечают этого. И тот мерзавец радовался, но его душила печаль. С недавних пор он совсем обосновался в моем теле, но пришел он не сразу.
Он пришел навсегда в то утро, когда Катя, заглянув в мой компьютер и прочитав статью, вдруг со злостью улыбнулась и указала на пару ошибок. Потом проговорила будто со снисхождением, что мне следовало бы подучиться прежде чем наниматься в главную городскую газету. Я промолчал, а через пару часов она как ни в чем ни бывало предложила мне выпить чашку кофе. Лучше б она этого не делала. Я пью с ней кофе лишь для того, чтоб однажды не высказать все то, что думаю о ней. Кофе, жженый и старый, сковывает язык. Мне никогда не приходило в голову сменить кофе, потому что пью его не один, а ей, кажется, все равно. Нет-нет, ей не все равно. Она пьет его, чтоб показать, будто не боится горечи, а значит умеет работать, не страшась трудностей. Глупость, но она никогда не поймет этого. Как и того, что лишь все больше уверяет меня в собственной неумелости и неказистости мыслей, когда ищет во мне изъяны и неприкрыто указывает на них.
Я стал видеть, но не говорить. Пусть что-то переменилось, но главным осталось одно — я по-прежнему не терплю исследований собственной души, способностей или ума. Я по-прежнему боюсь, что кто-нибудь дотронется до меня, а потому трогать других не тороплюсь. Даже Ире я не сказал и слова, когда отчетливо увидел что-то странное в ее глазах. Ведь тогда она могла присмотреться и к моим.
За полчаса до конца рабочего дня я сбежал от очередных Катиных провокаций. Нет, я не дам себе раскрыться. Пусть считает меня тряпкой или вежливым лжецом, но я не пророню и единого злого слова в ее честь. Она попросту этого не поймет, а отношения навсегда испортятся. Только с каждым днем колких замечаний становится все больше. Я уже чувствую, как она садится мне на шею и даже начинает пинать по бокам. Боюсь, как бы не дошло до того, что я попрошу другое кресло. А ведь это мне очень дорого. Я не хотел бы, чтоб в нем сидел человек, ничего не знающий о том, кто обитал тут до меня. Тогда и папки, и все эти листочки не уцелели бы.
Я шел из метро, продуваемый ветром и пропущенный рядом идущими людьми. Когда я жил у себя дома, мне приходилось идти минут пять. Теперь я шел с полчаса, пока не натыкался носом на серую многоэтажку, прямо под окнами которой бессовестно расположилась стройка. Я знал, что Иры нет дома. Она должна прийти через два часа, когда отведет вечерние уроки. По пути домой она как всегда зайдет в магазин, оттуда наберет мне и спросит, чего у нас нет. Я скажу, что сахара, и тогда не придется давиться постным чаем. Дома я пью только чай. Но покупаю что-то сам очень редко. Хватит и того, что я даю деньги. Нет, я не ленив, просто магазины внушают мне страх, и я теряюсь в наименованиях и запахах. Не раз я приносил домой совсем непригодные для пищи вещи. Женщины ходят по магазинам намного лучше, чем мужчины, по крайней мере, лучше, чем я.
Я перебрался к Ире, когда наступила зима. Наш старенький дом не слишком хорошо топили, и мне хватило наглости попроситься к ней на ночлег хотя бы на недельку. С тех пор ни она, ни я не хочет, чтоб та длиннющая неделька закончилась. Здесь я чувствовал себя намного легче, чем в логове преступника, где власть захватил револьвер. Он все еще лежит там, в углу, ни разу не тронутый. Наверное, на толстой бумаге пакета вырос столь же толстый слой въедливой пыли. Иногда, засыпая, я вспоминаю о нем, и тогда воздух застревает в горле, а в груди становится тяжело и жарко. И ничто не способно прогнать этот жар, кроме другого жара, что дарит мне Ира.
Полчаса ходьбы по холоду для меня сродни пытки. Но вот долгожданная дверь подъезда замаячила в снежном ветре в ста шагах от меня. Я ускорился, чтобы быстрее ощутить теплый воздух душного подъезда и сбежать от проклятых завываний воздуха колючего и взбесившегося. Сразу сунул руку в карман и вынул ключ. У двери я увидел мужчину, переминающегося с ноги на ногу и в шапке, покрытой инеем. Когда я отворил дверь, он пристроился сзади, и только я зашел, он шмыгнул следом. Возле лифта мы оба громко топали заснеженными ботинками и отряхивали одежду. В лифте мужчина пристально посмотрел на меня, потом отвернулся и ничего не сказал. Я было выбросил его из головы, но вдруг он вышел на том же этаже, что и я. Я пропустил его вперед и премного удивился, когда он вдруг, ничуть не колеблясь, позвонил в мою дверь. Потом еще два раза.
— Кто вам нужен? — спросил я, остановившись рядом.
— Здравствуйте, — он посмотрел на меня как-то недоверчиво.
— Здравствуйте. Кто вам нужен? — сухо повторил я, и вдруг он растаял.
— Женя.