— Нет, такого не может быть. Я точно помню. Этот этаж, и квартира 112… Вот, — он ткнул пальцем в номер на двери. — Но, возможно, Женька тут больше не живет, раз вы тут.
— Вы правы, никакой Женьки тут нет. Всего доброго! — я шагнул в коридор, и железная дверь стала медленно закрываться за моей спиной.
— До свидания! Только Женька — это он, мой друг, — он заколебался, но когда между мною и ним оставалась только крошечная щель, он вдруг проговорил скороговоркой. — Передайте Ирине, что Петрушин заходил. Я Скворцова ищу, у меня есть к нему дело. — И дверь закрылась, в замке щелкнуло, в голове вдруг перестало что-то шевелиться. И все остановилось.
Я запретил себе думать. Два часа отсутствия мыслей, два часа ожидания страшного приговора, два часа счастья, что я все еще тут. Через пару часов я могу провалиться сквозь землю, как в сказке, как в ужасной кровавой сказке, где нечему удивляться и нечему жить. Впервые я подумал, что в моей жизни есть кто-то еще, не названный и скромный, но с чутким чувством меня. Или я склонен преувеличивать собственную роль в моей же истории. В истории, которую пишу не я.
В темноте сквозь дверной проем на зеркало напротив падал искусственный желтый пласт света. Проклятый фонарь — он не оставит меня и тут, в прихожей, в дальнем углу прихожей, куда забился я, не сняв ни ботинок, ни куртки. Он не касался меня, но въедался болезненной желтизной в мое жалкое смутное отражение. Я молча смотрел на себя, но не мог разглядеть ни единой черты. И тогда мне сделалось очень страшно, словно меня нет, словно то тело, в коем я себя ощущал, чье-то чужое тело, а я забрался в него без спросу. Неудивительно, что теперь мне промозгло и холодно, и кожа совсем не держит тепла. Она не может этого делать — она не моя. И глаза, которыми я смотрю в отражение их самих, не могут узнать себя. Все верно, ведь это не они. Да и попросту их не существует. Мне только кажется, что они есть. Я выдумал все.
Я выдумал этот дом и это зеркало, сожравшее меня, без звука и голода. Я выдумал женщину, обитавшую тут подобно призраку, с которой тут же сам обрел покой. И покой этот был выдуман, он притворно скрывал трепещущие от страха нервы, а когда к горлу закономерно подкатывал крик, он нежно гладил меня по затылку и шее, впиваясь пальцами в кадык. Я не кричал тогда, но становилось мне только хуже. Я хоронился в выдуманной могиле, не зная еще, что та не мягкая постель с удобными подушками и теплым одеялом. Конечно, вот придурок, с чего тогда меня так корчило по утрам? От дикого холода, потому что в могилах всегда холод. Да и холод был моей иллюзией — так легче переносится боль. Холод сужает просветы в обескровленных сосудах, и там не слишком громко свистит ветер. Я не слышал тот свист, не мог понять, как близко сердце к обезвоживанию, сухости, муминизации. Не понимал я и того, что замедляя искусственно его бой, я отучаю все тело от жизни. Будто приспосабливая заблаговременно свои пульсирующие пока органы к полной тишине, я день за днем сдавливал их спокойствием и страхом. И те становились все тише и тише. Тогда, в конце концов, они должны умереть или, если жизнь исторгнет последний вздох, взорваться с непривычки. Но теперь ничего не происходило, ведь я выдумал все, только порой и выдумка способна стать основой реальности. И если выдумку легко изменить, то реальность — почти невозможно. Но главнее всего то, что мои иллюзия и действительность смешались будто в бетон. Я не мог в них разобраться. Быть может, я и сам был выдуман собою.
Тот человек непременно ушел. Даже если б он стоял теперь за дверью, я не приподнялся бы и не отворил ему. Я ждал бы до рассвета, когда тот уйдет, и только после этого принялся бы думать о нем, словно о призраке, нечаянно переступившем порог нашего мира. Я представил бы его в белом очертании, почти прозрачного и светлого, колеблющегося от вдоха-выдоха, и тогда мне легче было бы не верить ему. Не верить тому бреду, который он породил в моей голове одним словом, произнесенным впопыхах.
Только теперь я начинал понимать, что я не один — я стал чувствовать будто наяву дыхание своего попутчика у себя за спиной или прямо перед лицом… Попутчика жизни, попутчика судьбы. Вот только влез он в мою телегу совсем без спроса и ни разу не показал лица. Это невежливо, жутко невежливо, если ко всему прочему, он еще и позволяет себе рыться во мне грязными ручищами, по собственному усмотрению вставляя в мои руки револьвер, нажимая на крючок, печатая безумные строки… Да нет же, он постучался ко мне много раньше, когда я вдруг проснулся не один в постели, ничего не помня о незнакомке и ночи, проведенной с нею рядом. Он постучался — я открыл. А теперь пусть убирается. Кто бы он ни был.
На стене беззвучно шли часы. Я не ждал больше ничего. Когда ноги начали затекать, я вытянул их и плюхнулся на пол, только чуть-чуть опираясь о дверь плечами. Через пару минут шея заныла. Но мне это было все равно. Я больше не чувствовал привязанности к телу и менял положение лишь механически. Я мог бы и заснуть так, без всяких мыслей, потихоньку сходя с ума, если б не расслышал, как за дверью кто-то звенит ключами. В одно мгновение я очнулся — вскочил на ноги, сбросил куртку, стянул ботинки и открыл дверь.
Ира появилась передо мной вместе с пластом до боли жгучего света из-за ее спины. В руке у нее был пакет из магазина — не припомню, чтоб она звонила мне. Вероятно, еще утром она приметила, что сахар закончился, а на меня у нее никогда не было надежды. Протянув его мне, она принялась устало расстегивать пуговицы, а я, держа в руках пакет, все смотрел и смотрел в ее лицо. Нет, она настоящая. От нее пахнет морозом, щеки чуть белее обычного. Она всегда белела от холода. Я взял ее пальто, повесил в шкаф. И не проронил ни слова.
— Что-то случилось? — совсем без предчувствия проговорила она, составляя в рядок свои сапоги и мои ботинки.
— Да. Ты знаешь Евгения Скворцова?
Мне стоило только произнести его имя, как Ира тут же поплыла по стенке и неуклюже уселась в то место, где секундой раньше погибал я.
Я видел его только раз. Меньше минуты. Но не эта мимолетная встреча кажется мне неправдоподобной, и даже не страшная очевидность ее невероятности, а его полумертвое тело. Как будто дух выжат, но не вполне. Я не видел его ни раньше, ни позже. Но он все же существовал, и существовал где-то рядом. Как тогда, так и теперь.
Каждый раз, садясь в его кресло и чувствуя, что то давно расшатано предыдущим хозяином, я предаюсь этим мыслям. И если в любом другом кресле, подкрученном не на моей высоте и с разболтанными шурупами, я не усидел бы и пяти минут, то это я давно оставил в покое. В том покое, которое осталось от него. Я почти привык чуть горбить спину и вытягивать ноги. Мне не надоедали больше подлокотники, слишком низкие и почти ненужные. Меня все теперь устраивало, потому что я заставил себя устраиваться этим.
Но эти мысли не уходили. Они еще больше расплетали паутину в голове, когда по яркому экрану с вислоухим слоном я водил стрелку, держа при этом мышку, по краям которой за многие дни серым отпечаталась его рука. И моя так просто ложилась в этот отпечаток.
Папки, папки, документы… изображения с чужих сайтов, отрывки безымянных статей. Однажды я все же решился прочесть что-нибудь. Оказалось, он посредственно писал. Хуже, чем я. И это откровение вызвало во мне какую-то глупую радость, похожую на злорадство. Не знаю, как повел бы себя, если б его статьи были бы много лучше моих. Может, просто попытался бы этого не заметить.
В его статьях не было ничего, что заинтересовывает. Просто набор фраз, повествующих о реальности, которую можно увидеть и так, выглянув в окно. Ну да, там были убийства. Но какие-то обыденные, словно ничего особенного в смерти нет. А убийцы так вообще — обычные люди, делающие свое дело. Через некоторое время я вдруг подумал, что он и о своем убийстве написал бы так же. И оказался бы прав. Ведь при всей странности оно невероятно просто впихивается в течение незамысловатой жизни.
— Катя, — она медленно, словно отрываясь от интересно чтения, повернулась ко мне. — А вот этот Скворцов, он хорошо работал?
— Так себе.
— А не знаешь, ему нравилась работа?
— Ну, во всяком случае, он делал вид, что нет, — она грустно улыбнулась. — А когда его статьи не печатали, то ходил с таким лицом, будто ему сказали, что у него рак.
— Даже так?
— Конечно, я чуть преувеличиваю…
А нравится ли мне? После того, как я стал занимать его места, я не мог удержаться от сравнений. Ведь я тоже болезненно переношу отказы, но пытаюсь отделаться от такой привычки. Разница была в том, что еще ни разу Корпевский не вернул мою статью. И я отчего-то поверил в собственное предназначение. Ошибиться теперь казалось не страшным — я почувствовал привкус побед, а значит, мог себе позволить многое. Но только нравилось ли мне это? Не знаю, я просто ощущал кожей, что по-другому быть не может.
Кроме статей я обнаружил несколько игрушек. Он играл, когда не хотелось работать. Еще какую-то дурацкую книгу, с модным названием и кучей страниц. Я не стал утруждать себя чтением. Среди прочих документов я наткнулся на один с названием «Номера». Наверное, он боялся, что если потеряет мобильник, останется без связи. Я тоже особо важные телефоны предпочитаю хранить на разных носителях. Не знаю, зачем я открыл их. Что такого интересного я мог узнать?
Я люблю, когда имена и цифры выстраивают две тонкие ровные колонки. Как будто суматошные и очень разные образы людей подчиняются моим четким рамкам. У Скворцова, видимо, тоже была эта странная привязанность к упорядоченности и незаметной манипуляции. Всех знакомых он расставил по алфавиту, и неважно, что кто-то из них был давним другом, а кто-то человеком, кому, возможно, когда-нибудь случится позвонить.
Я медленно крутил колесико на мышке, почти не вникая в смысл написанного, плавно переходил от одного имени к другому, как вдруг остановился. Мозг в мгновение застопорил мысли, и я резко крутанул колесико назад. Просидев с минуту неподвижно, я сунул руку в карман, достал мобильник и, не глядя, добрался до «контактов». Знакомые, облаченные в буквы и знаки, промелькали перед глазами, и я уперся взглядом в это имя. Оно и тут и на экране одно, как и номер напротив. Ну что ж, меня уже не удивить и не подавить совпадениями.
Не размышляя и секунды, я вызвал его. Механический голос ответил, что такого номера не существует. Теперь не существует. Он не дурак, и сменил его. Наверное, давно, еще в тот день или на следующий, когда я позвонил ему и попросил забрать револьвер. Впрочем, я не огорчился. Мне ровным счетом нечего было сказать ему.
Только по дороге домой я вспомнил тот день, когда Плюха впервые переступил порог нашей тухлой конторы. Он так нарочито искал во мне товарища, что я вскоре согласился слушать его, сидеть за одним столом в обед и вместе курить на лестнице. А говорил он часто бред. Тот бред, который по молодости приходит в голову многим. Только однажды я слушал с интересом. Он поведал мне о судьбе старинного знакомого, многие годы промаявшегося от безделья и нужды, вечных переездов и неустроенности личной жизни, который теперь в тридцать с лишним нашел, наконец, пристань. Работает в газете, любим красавицей и никуда теперь не рвется. Я подумал тогда, что и мне неплохо было бы вот так, в конце концов, найтись. Я подумал, что все еще могу на это надеяться.
Лежа на спине и прикрыв болезненные глаза, я медленно плыл в надувной лодке, ядовито пахнущей резиной. Под боками неуклюже пристроились маленькие мокрые весла. Я бросил их от усталости и плыл теперь в неведении и спокойствии, кажется, целый час. Стояла пронзительная тихая жара, и прохладная вода беззвучно облизывала дно лодки. Я чувствовал ее, я отдавал ей все свои мысли. И даже с небом я не был так откровенен, как с водой.
Каждые выходные я ухожу в запой. Я пью легкий почти дикий воздух в восьмидесяти километрах от города, на старой даче, где летом собирается куча стариков с внуками и парочка таких же идиотов как я. В маленьком поселке все давно друг друга знают, но я теперь и не вспомню их имен. Я учился в универе, когда приехал сюда в первый раз. Потом думал, что навсегда забыл сюда дорожку. Сейчас торчу тут каждый свободный день, совсем один, окучиваю, полю, рыхлю. Помогаю родителям, которые кормятся с этой земли, но в этом году у них совсем мало времени. Много работы, полно хлопот с беременной сестрой. А я и рад. Мне тут тепло и тихо. Наш домик стоит на отшибе, почти возле мусорки. Но я люблю проводить тут дни, потому что недавно купил надувную лодку, и теперь каждый вечер плаваю по маленькой речке, где даже на самой глубине подростки ходят по дну. По берегам — непролазные заросли, кое-где водопой для коров и овец, крошечные пляжики, тропинки и места для ловли рыбы. Речка не чистая, но намного чище тех, что текут в черте города. Тут еще водится живность. Несколько раз мимо меня проплывали водяные крысы, не знаю их точного названия, но довольно крупные, с коричневой шерсткой. Каждую из них я провожал взглядом до берега. И смеялся от души, когда слышал детский или женский визг, а потом жуткий хохот, стоило бедным крысам проплыть мимо кого-нибудь еще.
Мне нравилось дремать посреди речушки, которая несла мою лодку без всякого спроса и согласия. Будто я сам здесь ничего не значил, а оттого не чувствовал и капли ответственности. Я плыл по течению, разглядывал облака, слушал воду… И в то же время я говорил с ней, а она только шуршала в ответ. Того мне и надо было.
Я слишком долго не мог оправиться от последнего разговора с Ирой. В темной комнате, сняв маску, обнажив душу, она говорила мне такие вещи, с которыми я не хотел соглашаться, а потому ничего не отвечал. А теперь, всякий раз, когда лодка несла меня в одинокое плавание, я вспоминал каждое ее слово и пытался понять. Я даже отвечал ей, но слышала меня только вода…
У нее случился странный роман со Скворцовым. Почти год они мучили друг друга. Она рассказывала о нем тихо, без надрыва, со смешком. Впрочем, как всегда. Только иногда ее голос словно срывался на низшие хриплые ноты. Я мог списать это на недавнюю простуду. Но не стал. В темноте я не видел ее глаз, но чувствовал, как дрожат ее колени, пальцы. Я сидел поодаль, изредка роняя невзрачные слова, или даже обрывки слов. А она их как будто не замечала и продолжала монолог. Да, это был монолог, и говорила она сама с собой. Ей просто нужен был слушатель, чтоб не сойти с ума. Она не могла тогда понять моих терзаний. Даже полоумной не придет в голову, что ее бывший любовник умер от руки теперешнего, сидящего сейчас напротив и не знающего ничего ни о нем, ни об их связи. Это странно, но так бывает.
«Я им как будто отравилась, знаешь… Помутнение в мозгах. Он мне и снился, и по утрам не давал покоя, и днем, и вечером. Со мной такого никогда не было. И пусть меня закидают камнями, если это любовь. Нет, это жуткая болезнь, как будто все тело в струпьях… страшное слово, в то же время нелепое, смешное… Ну, не знаю, такие болячки, когда засыхают и корочкой покрываются, их не терпится содрать. Тогда они вечны, хоть зеленкой мажь, хоть йодом. Можешь называть меня мазахисткой. Но ты никогда не поймешь меня, если не переживешь это чувство… а ты не переживешь его, слишком мало в тебе страсти…»
Ее будто нет совсем. Тогда она больно ударила меня — теперь я был ей немного благодарен. Что с того, если я всегда спокоен? Таков мой темперамент, и я терпеть не могу людей, которые пеняют мне на не слишком яркое проявление эмоций. Сегодня я ответил бы им, что в мире всюду должна быть гармония. И если вы излишне нервны или безумно веселы, то по природному закону где-то непременно должны родиться люди угрюмые и тихие.
Я смотрел на нее через темноту и видел, что она сдерживает дрожь. Внутри у нее все колыхалось, а она скрывала это странным смехом — неэмоциональным, как кашель. Она положила ногу на ногу, скрутила руки, пальцы, согнулась чуть ли не пополам, и взгляд ее падал все больше на пол или в сторону, лишь иногда в мою. Сейчас ей не лишней была бы рюмка, но она предпочитала сухость во рту, как будто от этого и глаза не повлажнеют. Только когда от боли не кричат и даже не стонут, а смеются, будто на зло, становится в тысячу раз страшнее. Я чувствовал, что по ее словам словно кто-то тряпкой прошелся, теперь они не грязны и сухи… Правда, мне отчего-то непременно хотелось, чтоб она разрыдалась немедленно, упала бы ко мне на руки и дрожала, дрожала, дрожала… Тогда я тоже разрыдался бы и задрожал, а она, может, и не заметила бы этого. Ведь я так же сдерживался — мне все тяжелее становилось дышать.
«Знаешь, почему я уверена, что это не любовь?.. В глубине души или в подкорке, в общем, где-то глубоко я чувствовала одно единственное желание, притом нестерпимое, о котором никогда не забудешь, навязчивое, но тихое, как будто кто-то пилочкой точит мозг… желание, чтоб он бросил меня, лучше скорее. Видимо, я чувствовала плохой конец. Эта история была глупая, и конец должен был быть плохим. Ведь я не дура, я знаю, что люди редко меняются… Но он не был негодяем, просто любовь, чужая любовь, часто делает из нормальных людей каких-то невыносимых трепателей нервов. Он не бил меня, не оскорблял, даже был нежен, но это меня раздражало больше всего… Он не держал меня за шкирку. Головой я понимала, что все это чушь, но сердце непременно хотело быть разбитым, раздавленным, уничтоженным, угнетенным… Как только он чувствовал во мне протест против нормальности отношений, он уходил, и тогда я как ненормальная днями и ночами только и делала, что смотрела на телефон и молилась одновременно, чтоб он позвонил и не звонил больше никогда, больше ни разу… чтоб я забыла его телефон, его адрес, его друзей… Но он как будто мучил меня. Через неделю, две… или даже месяц он звонил, снова говорил, что жить без меня не может, и все повторялось… С самого первого дня нашего знакомства я поняла, что не забуду этого человека всю жизнь, даже фотографии не надо. Но я поняла и другое — мы никогда не будем вместе. Потом, когда все закрутилось, я думала, кто же первый станет выкарабкиваться из воронки. Он начал высвобождаться первым. Он сильнее, он мог нас разъединить… Жаль, что его не стало. Мне как будто ногу или руку отрезали, и сердце хотели оторвать… и оторвали, если б не ты».
В ту секунду я зачем-то больно ущипнул себя под коленкой, так, чтоб Ира не заметила. Потом там образовался небольшой, но яркий синяк. Я не хотел делать себе больно, но рука сама собой вдруг сомкнулась в кулак, прихватив кусочек плоти. Стиснув зубы, я не выпускал ее по меньшей мере минуту. Через некоторое время с удивлением обнаружил, что вот уже который месяц не расслабляю челюсти. А всякий раз, ложась спать, я думал, отчего же их так сводит, и болит подбородок? Ира молчала, собиралась с мыслями. Но я знал наверняка, что сейчас она заговорит обо мне, а значит, справиться с дрожью будет невероятно сложно. И, черт возьми, я готов был одним прыжком ринуться в окно, когда она начала говорить голосом, будто из глубины тела.
«Если бы не ты, мне было бы очень плохо. Может быть, я даже попыталась бы покончить с собой. Ты этого, конечно, не мог предугадать. Одно радует — у меня ничего бы не вышло. Я слишком хочу жить. Одной или с кем-то — иногда мне просто все равно, лишь бы жить… А ты ввалился в мою жизнь так внезапно, что я чуть не поперхнулась от удивления. Тогда Женя был еще жив, но я и раньше занималась такими вещами. Мне не стыдно ни капли. Я просто выкарабкивалась, вот и все. Он тоже искал подмену, я знаю, но все это, понимаешь, безрезультатно, тщетно было… как будто стучишься головой в закрытую бронированную дверь…»
Потом она опять молчала, разглядывая пол и стены, по которым то и дело пробегал свет от фар проезжающих внизу машин. Окна мы не заклеили — от них тянуло прохладой, потому Ира натянула на пальцы рукава мягкой кофты, шмыгнула носом, выдохнула со звуком, будто у нее где-то в носоглотке приличный комок. Она, кажется, перманентно болела. Только зимой и в холодные дни осени и весны, как заверяла она. Ну и летом, если шли серые угрюмые дожди.
«Он мне приснился… Только один раз и через несколько недель после смерти. Это странно — я думала он будет сниться мне часто. Так случилось, когда умерла моя бабушка. Она приходило ко мне во сне чуть ли не год, каждую ночь, с крошечными перерывами. Я подумала тогда, что мертвые любят меня. Правда, я так думала… А Женя приснился только однажды. Он был очень горячий… Мы сидели вдвоем, рядом, в желтой темноте кинозала, в тихом гуле или даже тишине. Он сидел боком — я почти не видела его лица. Но видела руку… Я очень любила его руки, может, это и смешно… Я вообще люблю мужские руки, только, конечно, если они красивые. А у него они были красивыми, большими и смуглыми, с круглыми ногтями и теплыми, порой горячими, сухими… Я тогда взяла его за руку, так что моя рука касалась его от локтя до пальцев и говорила какую-то ерунду…»
Она прервалась. Я не выдержал и, хоть молчала она от силы минуту, сам того не ожидая, спросил: «Какую ерунду?» Через пару мгновений она заговорила, а я удивился, что произнес свой идиотский вопрос вслух.
«В этом сне мы как будто уже давно не вместе, год или больше. Будто он жив, но где-то далеко, в недоступности, но продолжает жить, а мне о его жизни ничего неизвестно… Будто мои осторожные мечты сбылись. И вот я сижу с ним рядом, наверное, по воле случая, а от него идет жар… Даже запаха нет, но, наверно, во сне невозможно почувствовать запах. Он был очень горячий, его рука — горячая… Я и теперь могу вспомнить это тепло, как будто кожа помнит. У Жени была теплая кровь. Она у всех такая, но у него особенно. Ах, да, ты спрашивал меня. Я не помню точно, что я говорила, но смысл был таким. Я давала ему выбор: я сказала, что если он все еще хочет быть со мной, то пусть выйдет вслед, когда выйду я… И я вышла. Я должна была идти, не оборачиваясь и не останавливаясь, мы так договорились. Но я остановилась в том месте, где коридор кинотеатра заворачивал в сторону… Я смотрела на дверь зала, оттуда изредка выходили люди, но его не было… Так сон и закончился. Потом мне снилась какая-то чушь».
Я встал и подошел к ней. Словно гора я возвышался над ее скомканным в темноте силуэтом. Она забилась почти в угол, скрутив руки и ноги, скрючившись, удерживая дрожь. Но теперь это плохо у нее получалось. Я не знал, как поступить. Она и не шевельнулась, когда я оказался совсем близко. Только посмотрела в лицо, не разглядев глаз, и снова уставилась в сторону, тяжело вздохнув. В эту секунду мне захотелось растормошить ее, схватить за плечи и тряхануть пару раз, чтоб они расслабились, и она как всегда вытянула бы ноги и свесила их с подлокотника кресла, устроившись будто выросший ребенок в колыбели. Я смотрел на нее и не смел разрушить ее сжатый кокон. Стоял перед ней, нелепо выпрямившись и заслонив весь тот скудный свет, что сочился в окно. Простояв так с минуту в смешной окаменелой позе, я вдруг не выдержал и резко дернул ее за руку к себе. Она всколыхнулась как тряпичная кукла и, не издав ни звука, снова бухнулась в кресло. Тогда я опять подхватил ее, вцепился мертвой хваткой в талию и почувствовал, как она легонько взялась за мое плечо, потом уткнулась в него носом, а потом уж повисла всем телом, так что мне не нужно было держать ее. Я осторожно повернулся и сел в кресло, а она все не отрывалась от моего плеча. Не хотела встречаться глазами. Я так же этого предпочел избежать. Прошло некоторое время, прежде чем она снова начала говорить, только я не хотел больше слушать. А она говорила шепотом, мягко положив подбородок мне на плечо, и я чувствовал, как горячо ее дыхание. Я слышал, как гулко ее сердце бьет грудь изнутри, как трепетно дрожит ее рука. Она видела меня в профиль, наверное, все это напоминало ей сон. И я тоже стал погружаться в какую-то темную, теплую и уютную иллюзию, где мне не нужно было раскаиваться. Где я не отвечал за себя.
«Раньше все было не так… странно, жить и чувствовать, что рядом с тобою будто кого-то не хватает, будто ты потеряла кого-то и не нашла. Именно потеряла, может, в прошлой жизни… Так вот, когда ты всем телом грохнулся рядом со мной в постель, пахнущий перегаром, когда ты загреб меня рукой под мышку и вдруг захрапел, я почувствовала себе сумасшедшей. Потому что мне показалось, что я тебя нашла. Мне хотелось прижаться к тебе, потрогать твою кожу — совсем осторожно, чтоб не разбудить, я несколько раз гладила тебя по щеке, потом по шее, по плечу… Я чувствовала себя крошечной, мокрой от слез, напрасных, вымученных слез, безумной женщиной, которой только ты и нужен, и ты рядом, ты никуда не денешься… Да, от тебя дурно пахло, ты противно храпел и даже пару раз пнул меня во сне… мне смешно вспомнить, но я забыла тогда о Жене. Я всегда его вспоминала, а тогда забыла, или лучше сказать, забыла вспомнить… И когда я осознала это, я была счастлива, потому и не рассказывала о нем… То, что ты работаешь в той же газете, могло бы прикончить меня, но он теперь мертв. Не знаю, можно ли мертвых любить больше живых, я знаю только, что ты меня спас. Вот почему я ничего не сказала. Я думала, он оставил меня… Я все еще в это верю…»
Она говорила долго, и со временем ее голос терял сухость, становился влажным, потом мокрым. Я знал, чем все это закончится. Мои руки нежнее обнимали ее, мне все больше хотелось защитить ее, но от кого? От самого себя. Правда, она говорила, что рядом со мной спокойна. Я чувствовал то же самое. И хоть в начале разговора из меня как ретивые птицы рвались слова о собственном ничтожестве, о том, что это я тот самый мерзавец, который лишил ее мужчины, бесчестно и коварно нацепив на собственное безумное лицо его маску, теперь я думал, что мое признание вряд ли пойдет ей на пользу. Я знал, что она любит меня. Я знал, что ее люблю я. Еще я знал, что после той нежности, к которой мы постепенно приближались, я скроюсь во тьме. И она никогда не увидит моих раскаяний и боли.
Я убил человека. Но я не знал, что то был человек. Я только понимал это. Не видя ни разу его жеста, не слыша слов, я заключил, что он был человеком, разглядев в недвижимом немом туловище дыхание уходящей жизни. Я решил, что тот, кто заставил ее исчезнуть, я. Я — убийца. А убийца не смеет любить. Любовь рождает. Если плюс и минус притянуть усилием воли и воображения, перемешать добро со злом, черное с белым, можно сойти с ума от серости и смрада. Но что, если это уже произошло?