— Да я и не плел ничего, — отозвался Карл. — Не до того было. Просто выложил первое, что пришло в голову… Да, знаешь, что еще произвело на него неизгладимое впечатление? «Фауст». Всего-навсего потому, что он на немецком. Там ведь лежали все больше английские книги: Лоуренс, Блейк, Шекспир. Я так и слышал, как он приговаривает про себя: «Ну, эти двое — еще не самое большое зло. Ребенок мог попасть в руки и похуже»,
— А мать? Что она говорила?
— Мать? Да ты хорошо ее рассмотрел? Она ведь не просто красива: она божественна. Джо, я влюбился в нее в тот самый миг, как ее увидел. За все время она не проронила ни слова. А на прощание сказала: «Месье, мы не станем возбуждать против вас дело с условием, что вы обещаете не делать попыток общаться с Колетт в будущем, Вам ясно?» Да я едва слышал, что она говорила, в таком я был замешательстве. Достаточно было ей сказать: «Месье, будьте любезны отправиться с нами в полицейский участок», — и я тотчас ответил бы: «Оui, Манате, a vos ordres».[19] Я даже вознамерился на прощание поцеловать ей руку, но потом сообразил, что это было бы слишком. А ты обратил внимание, какие у нее духи? Это же… — Последовало название соответствующего сорта духов с непременным сопутствующим номером. — Забыл, ты ведь совсем ничего не смыслишь в духах. Так вот: ими пользуются только дамы аристократического круга. Так что я бы ничуть не удивился, окажись она герцогиней или маркизой. Ах, какая жалость, что я подобрал на улице дочку, а не мать. Думаешь, неплохой финал для моей книжки?
Наиболее благополучный из возможных, подумал я про себя. К слову замечу, несколько месяцев спустя он таки разродился рассказом, и рассказ этот (в особенности вошедшее в него рассуждение о Прусте и «Фаусте») явился одним из лучших его произведений. И все время, пока его творение обретало форму, Карла снедало неутолимое томление по матери нашей незадачливой подопечной. Сама Колетт, казалось, начисто выветрилась у него из памяти.
Итак, едва подошла к концу эта эпопея, как на горизонте показались танцовщицы-англичанки, затем девушка из бакалейной лавки, помешавшаяся на уроках английского, потом Жанна, а в промежутках — наша подруга-гардеробщица и еще шлюха из тупика за кафе «Веплер» — из «капкана», как мы его прозвали, ибо пробраться домой этим проулком в ночную пору и все свое принести с собой было не легче, нежели целым и невредимым пройти сквозь строй.
А потом уж пришел черед сомнамбулы с револьвером, из-за которой несколько дней мы просидели как на иголках.
После очередной затянувшейся до утра посиделки за алжирским вином (его, помнится, было невообразимое количество) Карл и выдвинул свою идею блиц-экскурсии — так, на пару-тройку дней — по тем историческим местам европейского континента, в которых мы еще не бывали. На стене в моей комнате висела большая карта Европы; по ней-то мы лихорадочно шныряли, стремясь уразуметь, на какое расстояние можем позволить себе отъехать с учетом критического положения наших финансов. Сначала нам взбрело в голову посетить Брюссель, однако чуть позже мы без сожаления похоронили этот проект. Бельгийцы — народ неинтересный; в этом выводе мы обнаружили полную солидарность друг с другом. Приблизительно во столько же должна была обойтись поездка в Люксембург. Мы были порядком на взводе, и Люксембург представлялся нам именно тем пунктом, куда можно двинуть с места в карьер в шесть часов утра. У нас не было ни малейшего намерения обременять себя багажом; по сути дела нам и не нужно было ничего, кроме зубных щеток, — которые мы в конце концов, заторопившись на поезд, разумеется, забыли дома.
Спустя несколько часов мы пересекли границу в отделанном изнутри полированным деревом и обитом роскошным плюшем купе железнодорожного состава, которому предстояло доставить нас в опереточное государство, издавна вызывавшее у меня непритворное любопытство. В Люксембург мы прибыли около полудня, толком не проспавшись и не протрезвившись. Мы плотно пообедали в отеле, воздали должное труду местных виноградарей и завалились на боковую. Незадолго до шести нехотя поднялись и выбрались на воздух. Перед нами лежала мирная, тучная, беззаботная земля, до краев напоенная звуками немецкой музыки; с лиц ее обитателей, казалось, никогда не сходило выражение дремотного, бессмысленного блаженства.
Прошло не слишком много времени прежде, чем мы завязали дружбу с Белоснежкой — главной достопримечательностью привокзального кабаре. Белоснежке было около тридцати пяти лет; у нее были длинные, соломенного цвета волосы и живые голубые глаза. В этих местах она появилась всего неделю назад и уже изнывала от скуки. Мы опрокинули с нею пару коктейлей, несколько раз провальсировали по залу, поставили выпивку всем оркестрантам (все это составило несуразно мизерную сумму), а затем пригласили ее совместно отужинать. Хороший ужин в хорошем отеле обошелся нам во что-то столь же анекдотическое — по семь-восемь франков с носа. Швейцарка по национальности, Белоснежка была недостаточно смекалиста — или, напротив, слишком добродушна, — чтобы заставить нас всерьез раскошелиться. В голове у нее вертелась только одна мысль — не дай бог опоздать на работу. Когда мы вышли из ресторана, уже стемнело. Наугад двинувшись в сторону, противоположную центру, мы без труда отыскали укромное местечко на побережье, где и показали ей, из какого теста сделаны. Она отнеслась к этому так же, как к коктейлю, — с нерушимым добродушием и попросила заглянуть попозже вечером в кабаре; там у нее была подружка, которая, по ее убеждению, не могла нам не понравиться. Мы сопроводили Белоснежку до ее рабочего места, а затем предприняли более основательную попытку ознакомиться с городом.
Сунув нос в небольшое кафе, за окном которого старуха играла на арфе, мы заказали вина. Место оказалось на редкость унылым, и скоро у нас свело челюсти от зевоты. Когда мы уже поднялись, направляясь к выходу, к нам поспешил его владелец и, протянув рекламную карточку своего заведения, выразил надежду, что мы посетим его кафе еще как-нибудь. Пока он распинался, Карл передал мне карточку и незаметно толкнул меня в бок. Я пробежал надпись глазами. По-немецки она звучала так: «judenfreies Cafe».[20] Будь на карточке написано: «Limburger freies Cafe»,[21] — даже тогда в такой декларации, по моему разумению, было бы больше смысла. Мы расхохотались в лицо напыщенному ослу. Затем я на французском языке осведомился, понимает ли он по-английски. Тот ответил утвердительно.
— Вот что я скажу вам, любезный, — заговорил я внушительно. — Хоть я и не еврей, сдается мне, что вы малость шизанулись. Вам что, думать больше не о чем? Вы несете собачий бред. Вымазываетесь на людях в собственном дерьме. Слышите?
Он продолжал глазеть на нас, всем видом являя полное недоумение. Тут пришла очередь Карла пустить в ход изысканный набор сочных выражений на арго, который сделал бы честь королю парижских клоак.
— Слушай, ты, трахнутый-перетрахнутый сырный огрызок, — начал он. «Огрызок» раздвинул рот с явным намерением поднять крик. — Заткни пасть, — тоном недвусмысленной угрозы предупредил дальнейшие излияния Карл, сделав рукой красноречивый жест, символизировавший его готовность придушить старого дурака. — Я не собираюсь тратить на тебя слов. Заруби себе на носу одно: ты — старая жопа! От тебя говном воняет!
Договорив это, он чуть не задохнулся: его буквально распирало от смеха. Похоже, в этот момент обескураженному владельцу кафе пришло на ум, что перед ним — пара буйно помешанных. Безудержно хохоча и корча немыслимые гримасы, мы в конце концов выкатились на улицу.
А тугодумного болвана хватило только на то, чтобы без сил опуститься на стул и вытереть пот со лба.
Пройдя вверх по улице два десятка шагов, мы встретили сонного полицейского. Карл приблизился к нему, вежливо приподнял шляпу и на безукоризненном немецком сообщил, что минуту назад мы вышли из «арийского кафе», где завязалась какая-то потасовка. Он убедительно просит блюстителя порядка поторопиться, поскольку — тут Карл доверительно понизил голос — владелец кафе впал в бешенство и вполне способен кого-нибудь убить. Страж закона степенно, с сознанием своего должностного статуса поблагодарил его и не спеша двинулся в сторону кафе. На углу, завидев такси, мы попросили подвезти нас к гранд-отелю, который заприметили несколько часов назад.
В Люксембурге мы пробыли три дня. Три дня ели и пили до отвала, услаждали слух игрой лучших германских оркестров, наблюдая за тихим, безоблачным и бессобытийным, существованием народа, не имеющего веской причины существовать и в определенном смысле не существующего вовсе, если не сводить существование к чисто физиологическому импульсу; так существуют овцы и коровы. Белоснежка познакомила нас со своей подругой — коренной люксембуржкой и кретинкой до мозга костей. С ними мы обсуждали технологию выдержки сыров и проблемы рукоделия, будущность народного танца и развитие угледобычи, перспективы экспорта и импорта, семейство великого герцога и досадные хвори и недомогания, время от времени омрачающие дни его членов, и т. д. и т. п. Целый день мы посвятили Пфаффенталю — Долине монахов. Казалось, над дремлющей этой долиной витает дух тысячелетнего мира. Она была воплощением коридора, который прочертил своим мизинцем Господь Бог — в напоминание людям о том, что, в кои-то веки пресытившись кровопролитными войнами, утомясь бесконечной борьбой, здесь они обретут мир и успокоение.
Сказать по правде, перед нами лежала плодородная, беззаботная, словно ходом планет обреченная на устойчивое процветание земля, все население которой было добродушно, участливо, сердобольно, терпимо. И, однако, на ней неуловимо давали себя почувствовать какие-то болезнетворные вирусы. Что-то, что ощущаешь в воздухе, остановившись у края болота. В самой доброте люксембуржцев было нечто ненатуральное, исподволь подрывавшее силу их духа.
Все, что их всерьез волновало, — это с какой стороны намазан маслом их хлеб насущный. Для них не было проблемой добывать его в поте лица, вот они и оказались мастерами в том, как его умаслить.
В глубине моей души зрело неподдельное отвращение. Нет уж, лучше подыхать как вошь в Париже, нежели накапливать жирок здесь, на соках тучной земли, раздумывал я про себя.
— Вот что, давай двинем восвояси. Может, нам повезет, и Париж наградит нас добрым, старым триппером, — сказал я, заметив, что Карл впал в состояние крайней апатии.
— Что? О чем это ты? — вытаращил он глаза, медленно приходя в себя.
— Да, — был неумолим я, — пора выбираться отсюда. Это место смердит. Люксембург — то же, что Бруклин, только сильнее кружит голову и быстрее всасывается в кровь. Вернемся в Клиши и ударимся в загул. Надо поскорее отбить этот привкус во рту.
Когда мы возвратились в Париж, было около полуночи. Мы поспешили в редакцию газеты, в которой наш благодетель Кинг вел колонку спортивных новостей, одолжили у него еще сколько-то франков и ринулись наружу.
Меня снедало искушение остановить на улице первую попавшуюся шлюху. — Трахну ее, с триппером, без триппера, со всем, что в ней есть, — думал я. — Черт побери, заполучишь триппер — по крайней мере, будет что вспомнить. А то из этих люксембургских влагалищ текло одно жирное молоко.
Карл, впрочем, был не столь однозначен по части того, чтобы в очередной раз заработать триппер. Его член и так зудит, поведал он мне доверительно. У него не было ясности в вопросе, кто именно им его наградил — коль скоро это был действительно триппер, как подозревал мой приятель.
— Ну, если у тебя и так триппер, то ты, ничем не рискуя, можешь попробовать еще раз, — ободряюще напутствовал я его. — Схватил двойной заряд — поделись им с другими. Надо заразить весь континент! Лучше уж нормальная венерическая болезнь, чем кладбищенские тишь да гладь. Теперь мне понятно, на чем зиждется цивилизация: на пороке, болезни, лжи, воровстве, похоти. Черт побери, французы — великая нация, даже если от них взял начало сифилис. И пожалуйста, никогда не проси меня впредь наносить визиты в нейтральные страны. Нет у меня больше желания общаться с коровами — в человеческом или любом ином обличье.
Я до того возбудился, что готов был оприходовать монахиню.
С таким боевым настроением мы и ступили на пол маленького дансинга, где обитала наша подруга-гардеробщица. Было чуть-чуть за полночь, и веселье только набирало темп. К стойке бара присосалась тройка-четверка шлюх и пара надравшихся мужиков — само собой разумеется, англичан. И, судя по всему, педиков. Мы протанцевали несколько танцев, а затем нас принялись осаждать шлюхи.
Просто поразительно, сколь многое позволено во французском баре при всем честном народе. В глазах проститутки любой, кто говорит по-английски — мужского ли, женского ли пола, — непременно извращенец. Француженка никогда не станет выдрючиваться, чтобы привлечь к себе внимание иностранца, так же как тюлень никогда не станет домашним животным, хоть обучи его выполнять цирковые номера.
К стойке подошла наша гардеробщица Адриенна. Уселась на высокий табурет, широко раздвинула ноги. Я остановился рядом, положив руку на плечо одной из ее товарок. Другую руку не торопясь запустил ей под юбку. Нащупав интриговавшее меня место, легонько пощекотал его. Она соскользнула со своего насеста и, приникнув ко мне всем корпусом сзади и вороватым движением пробравшись внутрь моих брюк, сомкнула пальцы на источнике моей мужественности. Над залом спустилась полутьма; музыканты играли медленный вальс. Не отрывая руки, Адриенна потащила меня за собой на танцевальную площадку, в самую ее середину, где мы скоро оказались притиснуты друг к другу спинами и локтями танцующих, как сардины в консервной банке. Давка была такая, — что мы едва могли шевельнуться. Адриенна, тем не менее, изловчившись, вновь просунула руку в отверстие моих брюк, извлекла наружу мое естество и приставила его к треугольнику своего лона. Ощущение было невыносимым. Пытка еще усилилась, когда одна из ее подружек, плотно прижатая к нам вместе с партнером, без лишних церемоний заключила мой член в ладонь. Последнее переполнило чашу: не сходя с места, я кончил ей прямо в руку.
Когда мы через силу доплелись обратно к стойке, Карл, пребывавший в углу, изогнулся всем телом в обнимку с девицей, которая, казалось, застыла в падении на пол. Наблюдавший за этим бармен, похоже, не разделял их общего экстаза. — Здесь пьют, а не трахаются, — сказал он. Карл, с перемазанным губной помадой лицом, в расстегнутом жилете, со съехавшим набок галстуком и со сбившимися на лоб волосами, поднял к нему затуманенные глаза. — Это же не шлюхи, — с трудом выговорил он, — это нимфоманки.
В полном изнеможении Карл опустился на табурет; уголок сорочки игриво торчал наружу из проема его брюк. Девица вызвалась застегнуть ему ширинку. И вдруг передумала: распахнув ее донизу и вытащив на свет божий предмет его гордости, присосалась к нему губами. Судя по всему, это было уже чересчур. В мгновение ока рядом возник метр, строгим тоном уведомивший, что нам придется либо умерить пыл, либо покинуть это заведение. Что до девиц, то обрушиваться на них у него, похоже, и в мыслях не было: он просто добродушно пожурил их, как расшалившихся детишек.
Мы настроились было тут же убраться восвояси, но помешала Адриенна: она настояла, чтобы мы остались до закрытия дансинга. Как заявила это особа, она намерена сопроводить нас домой.
И вот, когда мы наконец подозвали и загрузились в такси, выяснилось, что в машине нас пятеро. Карл склонен был без лишних церемоний тут же высадить одну из девиц, но так и не смог решить, которую. По пути мы накупили сэндвичей, сыру, оливок и изрядное количество выпивки.
— Ну и конфуз же будет, когда они узнают, что у нас почти не осталось денег, — негромко заметил Карл.
— Все к лучшему, — отозвался я, — тогда, может, разбегутся пораньше. Я до смерти устал. Все, что мне нужно, — это принять ванну и забраться в постель.
Едва мы вломились в квартиру, я разделся и открыл кран в ванной. Девицы сгрудились на кухне, накрывая на стол. Стоило мне, однако, влезть в ванну и взять в руки мыло, как откуда ни возьмись Адриенна и одна из ее подружек. Нашим гостьям взбрело в голову, что не худо бы и им сделать то же самое. Быстро стянув себя тряпье, Адриенна нырнула в воду следом за мной. Вторая тоже разделась, подошла и остановилась у края. Адриенна и я сидели визави, касаясь друг друга скрещенными ногами. Вторая девица, перегнувшись всем корпусом, принялась внимательнейшим образом изучать мою анатомию. Откинувшись назад в расслабляюще горячей воде, я позволил ей обхватить мыльными пальцами мое естество. Тем временем Адриенна вся ушла в исследование собственного влагалища, как бы давая понять: «Ничего, ничего, пусть себе поиграется; когда надо будет, я выхвачу у нее из рук этот предмет».
Не помню уже, как мы оказались в ванне втроем, у каждого сэндвич в одной руке и стакан вина в другой. Карлу зачем-то вздумалось бриться. Его девушка присела на краешек биде, с аппетитом уминая сэндвич и без умолку болтая языком. На миг испарившись из ванной, она возвратилась с полной бутылкой красного вина, каковое без остатка и вылила нам на головы. Мыльная вода тотчас приобрела гранатовый оттенок.
К этому моменту я настолько возродился, что готов был выкинуть что угодно. Почувствовав желание облегчиться, я тут же проделал это, не вылезая из ванны. Девицы пришли в ужас. Судя по их реакции, я позволил себе нечто неуместное. Внезапно наших гостий обуял демон подозрительности. А собираются ли им платить? Если да, то сколько? Когда Карл невозмутимо объявил, что у нас на двоих осталось девять франков, ни больше ни меньше, поднялся форменный бедлам. Потом они угомонились, решив, что им отпустили очередную шутку — шутку в дурном вкусе, вроде того, чтобы помочиться в ванну. Мы, однако, были непоколебимы. Тогда они поклялись, что им никогда еще не доводилось встречать таких, как мы — бессовестных, бесчеловечных, бесчестных.
— Вы — пара грязных бошей, — изрекла одна.
— Нет, это англичане. Извращенцы-англичане, — поправила ее другая.
Адриенна пыталась умиротворить их. Она засвидетельствовала, что знает нас давно и что с ней мы всегда вели себя как джентльмены — заявление, с моей дочки зрения, прозвучавшее несколько странно, если вникнуть в суть наших с ней отношений. Впрочем, в ее устах слово «джентльмены» означало лишь, что ее скромные услуги мы всегда оплачивали наличными.
Адриенна предпринимала отчаянные попытки спасти положение. Казалось, я так и слышу, как она старается измыслить выход.
— Может быть, выпишете им чек? — спросила она. На это Карл громко расхохотался. Он собрался уже во всеуслышание объявить, что у нас и книжки-то чековой нет, как я, предотвратив поток его красноречия, заговорил: — Пожалуй, это мысль… Как насчет того, чтобы каждой из вас выписать по чеку? — Не тратя слов, я зашел в комнату Карла и извлек оттуда его старую чековую книжку. Прихватил также его роскошное паркеровское перо и, вернувшись, протянул все это обладателю.
И тут-то Карл явил очередной пример своей изворотливости. С блеском демонстрируя на публику свое законное недовольство тем, что я распоряжаюсь его чековой книжкой и вообще влезаю в его дела, он проронил сквозь зубы:
— Вот-вот, всегда так. — Все это, разумеется, по-французски, дабы быть услышанным нашими посетительницами. — За все эти фокусы неизменно расплачиваюсь я. Почему бы тебе для разнообразия не выписать пару-тройку чеков?
На этот призыв я, сделав подобающе пристыженную мину, ответствовал, что не могу, ибо счет мой пуст. Тем не менее он еще упирался — точнее, делал вид, что упирается.
— А почему бы им не подождать до завтра? — спросил он, поворачиваясь к Адриенне. — Они что, нам не доверяют?