А ты не мог бы пойти тоже, Телеман?
Я бы лучше поработал.
Тебе на пользу погулять в горах, продышаться и зарядить аккумуляторы. Пьеса твоя все равно стоит на месте.
Вот именно. Потому мне и важно начать. Расписаться.
И Бадеры с нами идут.
Господи!
Нина с Бертольдом, Сабиной и Бадерами идут к станции подъемника на вершину Цугшпитц.
Телеман принимается думать о театре. Он думает о театре пять минут, десять, он думает о театре уже пятнадцать восхитительных минут, когда приходит Хейди и зовет его съездить с ней на тренировку.
Даже не знаю. Я думал поработать немного.
Ты никогда не ходишь на мои тренировки.
Ну, это все же не совсем так.
И когда ты приходил в последний раз?
Тогда... зимой.
А сейчас какое время года?
Господи помилуй, хорошо, я иду с тобой на тренировку. Но, чур, мне разрешается отвлекаться от корта и кое-что записывать.
Сколько угодно.
Уговор.
Телеман усаживается на трибунах с ручкой и блокнотом, найденным в доме. Он закуривает сигарету, закрывает глаза, но появляется сторож с сообщением, что вся примыкающая к кортам территория уже два года как объявлена свободной от никотина. Европа катится чертям под хвост, думает Телеман. И европейский театр заодно.
Телеман смотрит на Хейди, которая играет против русской девочки. Она здорово играет. Русская. Телеман думает о том, что в России талантов отбирают года в три-четыре и взращивают, взращивают так, что они не видят в жизни ничего, кроме тенниса, а когда лет в восемнадцать-двадцать все же выясняется, что они не станут первыми ракетками мира, жизнь летит под откос. Хейди растет в иной культуре, ей будет куда отступать. В лучшем случае у нее будет много вариантов в запасе, в худшем — хотя бы пара. А все же есть что-то трусоватое в подобной заботе о запасном аэродроме. Так думает Телеман. Когда отступать некуда, тогда человек звереет, становится диким и опасным. Какими и должны быть примы, и в спорте, и в театре. Телеман уже почти отключился от всего вокруг, достиг того заветного состояния, когда разум уходит в свободный полет, порождая идеи. Ему знакомо это чувство. Он достает ручку, чтобы записать мысли о России, стороже и опасности, потому что все это очень театрально, из этого может получиться пьеса, но в глаза ему бросается идиотский логотип, проставленный вверху каждой страницы, «HAPPY TIME» голубенькими буквами. Черт возьми, вот говно! Ну как можно писать Пьесу на листах с «HAPPY TIME». Бадер в своем репертуаре — сдал дом с такой пакостью. В этом наци-инцестном поясе махровым цветом цветет отвратительная любовь ко всему миленькому. Хуже китча, чем здесь, нет нигде в мире. Телеман в гневе, ему приходится сделать несколько глубоких вдохов, чтобы хоть чуточку успокоиться. Так, надо записать и это — о китче. Что он существовал до нацизма. Что он вещь опасная. Но нужен другой блокнот. Он окликает Хейди, она отвлекается и пропускает мяч.
Мне нужен другой блокнот!
Что?
Я пошел за другим блокнотом! Этот мне не годится!
О'кей.
Телеман уходит с кортов и идет, куря сигарету, в сторону центра. Блокнот «HAPPY TIME» он с вызовом, картинно швыряет на землю прямо себе под ноги. Несколько аборигенов, ставших случайными свидетелями этого происшествия, недоуменно таращатся друг на друга. Нам здесь такого, пожалуйста, не надо, думает каждый из них. Какая-то женщина поднимает блокнот. И с приятным удивлением обнаруживает, что он совершенно новый. И вдобавок с надписью «HAPPY TIME» на каждой странице. Миленький. Думает она. Отлично подойдет для писем, например. Разбрасываться такими вещами! До чего мы дожили!
Телеман зашел в книжный и купил обычный блокнот. Удобного формата, со скругленными краями и резинкой, чтобы закрытый блокнот не распахивался при ходьбе. Многие художники и писатели, если верить плакату в книжном, выбирали блокноты этой марки: Аполлинер, Пикассо, Гертруда Стайн, Хемингуэй и прочие. Хотя никто из них не писал пьес, думает Телеман. Они в основном чирикали о всяких пустяках, а некоторые и вовсе рисовали. Видимо, у них не было театральной жилки. Рисовать-то — это не бином Ньютона, рисуют вон даже дети. Не говоря уж о сочинении складных историй и тем более стихоплетстве! Телеман даже усмехнулся. Вот театр — дело другое. Это занятие для избранных. Но блокнотик приличный. Никаких надписей. Пустые страницы. Даже не линованные. Это хорошо. Линейки не сочетаются с театром. Ему соприродны чистые пустые страницы. Пустота. Крик в пустоте. Вопль из недр земли: Страх и Трепет! Вот что называет театром Телеман.
Вернувшись на трибуны, Телеман погружается в записи. Россия, пишет он, обводит слово в кружок и строчит дальше: озверелость, запрет на курение, нацистский китч, сторож, возможно, ему стоит определить сторожа в главные герои, а почему бы нет, у сторожей красивая форма, их профессию легко использовать как символ, поддерживать чистоту, ремонтировать испорченное, «РЕМОНТИРОВАТЬ», пишет Телеман большими буквами и подчеркивает слово, но не обрывает линию, а продолжает ее, превращая в стрелку, которая указывает на следующее слово, которое он еще не написал, да, слово, слово, например, «КЛИМАТ». Он пишет «КЛИМАТ», но тут же жалеет об этом, климат — это скучно, экзистенциально скучно, он вычеркивает Л и М, переставляет на другое место А, добавляет Й и получает «КИТАЙ». Ремонтировать Китай? Это можно считать театром? Телеман долго думает. Наконец улыбается. Черт возьми, конечно же, это театр.
В нескольких метрах от него на трибуне сидит женщина. Телеман принял ее за маму соперницы Хейди. Он заключил это по тому, что она не спускает глаз с русской девочки и пару раз в раздражении вскрикивала и взмахивала руками. В принципе она может быть тренером русской, но Телеману кажется, что русские тренеры так не выглядят. Ей за тридцать. И одета она как американская первая леди. Юбка и такой же жакет, это, наверно, и называется костюмом, думает Телеман. Костюм сам по себе уже театр. Он записывает «КОСТЮМ». Женщина очень привлекательна. Если уж говорить прямо. Он смотрит на нее, и она видит, что он смотрит.
What are you writing?[10]
Oh, nothing, really.[11]
It must be something.[12]
Yes. Well, sometimes I hope it is theatre.[13]
Wow. So you are a theatre writer? A, what is it called... a dramatist?[14]
That is a big word.[15]
When we are in Moscow we see a lot of theatre.[16]
OK?[17]
A lot.[18]
So your daughter is interested in other things than tennis, if that is your daughter, I mean?[19]
That is my daughter, yes, Anastasia.[20]
Like the Tsar daughter?[21]
Excuse me?[22]
Your daughter's name is the same as the youngest daughter of the Tsar that was... you know... with his family... in 1918?[23]
Yes.[24]
I am sorry.[25]
Are you sorry?[26]
That they were killed so brutally, you know, even though something had to be changed... well... anyway. She is a good tennis player.[27]
Your daughter is good also.[28]
Not as good as yours. But she is ok.[29]
She is not angry enough. But I like her style. [30]
Thank you. And your daughter is angry?[31]
Oh yes, she's angry.[32]
How do you keep her angry?[33]
I have my methods.[34]
OK. And your husband?[35]
What do you mean?[36]
What I mean?.. is he a tennis player, too? Is he in Mixing Part as well?[37]
Mixing Part?[38]
Oh, that's what I call this place.[39]
I see.[40]
So is your husband here?[41]
No, no. Working.[42]
So he is a working man?[43]
Absolutely.[44]
Is he... let me guess... something with oil? Gazprom? Is he an oligark?[45]
No, he is not.[46]
Right.[47]
And your wife?[48]
At the Zugspitze.[49]
OK.[50]
So you see a lot of theatre?[51]
My husband loves theatre, Anastasia loves theatre, I love theatre.[52]
Fantastic. What kind of theatre do you see?[53]
Chekov, Mayakovsky, Bulgakov, Shakespeare, but also modern things, like Harold Pinter, Sarah Kane. We see everything. You know Sarah Kane?[54]
Do I know Sarah Kane? Ha! I feel like laughing. Do you mind if I laugh?[55]
Not at all.[56]
Ha! Ha! Ha! Do I know Sarah Kane? I not only know her. I love her. She is pure theatre. I love Sarah Kane more than myself![57]
OK?[58]
Yes.[59]
You love her more than yourself?[60]
Well... No... I... got carried away. It was... I dont know. I just felt like saying it. But I like her a lot.[61]
I understand.[62]
Thank you.[63]
I think our daughters are finished now.[64]
Ok.[65]
So maybe we see each other another day.[66]
Yes. My name is Telemann.[67]
I am Jelena.[68]
Что вы пишете?
Так, ерунда.
А все-таки?
Ну, иногда я смею надеяться, что это театр.
Ого! Так вы театральный писатель? Как это называется - драматург?
Это слишком громкое слово.
Когда мы в Москве, мы часто ходим в театр.
Правда?
Да, часто.
То есть ваша девочка интересуется чем-то помимо тенниса? Если, конечно, это ваша дочь.
Да, это моя дочь. Анастасия.
Как царская?
Простите?
Вашу дочь зовут так же, как младшую дочь царя, которого... вы знаете... со всей семьей... в восемнадцатом году.
Да.
Мне очень жаль.
Жаль?
Их так жестоко убили... хотя какие-то перемены и требовались... ну ладно... короче. Она сильная теннисистка.
Ваша дочка тоже хорошо играет.
Не так здорово, как ваша, но тоже прилично.
Ей не хватает злости. Но мне нравится ее стиль.
Спасибо. А в вашей дочери много злости?
О да.
Как вы поддерживаете ее злость?
Знаю методы.
Понятно. А ваш муж?
Простите?
Я имею в виду - он тоже теннисист? Он сейчас здесь? В Перемешках?
Перемешках?
Я так называю это место.
У-у
Так ваш муж здесь?
Нет, нет. Он работает.
Он работающий человек?
Еще как.
А он не... позвольте мне угадать... работает на "Газпром"? Или он олигарх?
Нет, он не олигарх.
Понятно.
А ваша жена?
Она на Цугшпитце.
Понятно.
Так вы пересмотрели много пьес?
Мой муж обожает театр, и Анастасия тоже, и я.
Невероятно! А какой театр вы любите?
Чехова, Маяковского, Булгакова, Шекспира, но современных авторов тоже - Гарольда Пинтера, Сару Кейн. Мы любим самый разный театр. А вы знаете Сару Кейн?
Знаю ли я Сару Кейн? Я сейчас лопну от смеха. Ничего страшного если я посмеюсь?
Сколько угодно.
Ха-ха-ха! Я не просто знаю Сару Кейн, я ее обожаю. Она - воплощение театра. Я люблю Сару Кейн больше, чем себя.
Да?
Да.
Вы любите ее больше себя?
Нет... не знаю... это я увлекся. Само с языка сорвалось. Но она мне очень нравится.
Поняла.
Спасибо.
Похоже, наши девочки закончили.
Да.
Возможно, мы еще увидимся.
Возможно. Моя фамилия Телеман.
А я - Елена.