- Здоровые, чего им подеется. А Пантелей Прокофич наш помер в отступе. Остались мы одни...
Аксинья молча перекрестилась, про себя дивясь тому спокойствию, с каким старуха сообщила о смерти мужа.
Опираясь на стол, Ильинична тяжело встала:
- Засиделась я у тебя, а на базу уж ночь.
- Сидите, бабушка.
- Там Дуняшка одна, надо идтить. - Поправляя платок на голове, она оглядела кухню, поморщилась: - Дымок из печки подходит. Надо было пустить кого-нибудь на жительство, когда уезжала. Ну, прощай! - И, уже взявшись за дверную скобу, не глядя назад, сказала: - Обживешься - зайди к нам, проведай. Может, услышишь про Григория что - скажи.
С этого дня отношения между Мелеховыми и Аксиньей круто изменились. Тревога за жизнь Григория как бы сблизила и породнила их. На следующее утро Дуняшка, увидев Аксинью во дворе, окликнула ее, подошла к плетню и, обнимая худые Аксиньины плечи, улыбнулась ей ласково и просто:
- Ох, и похудела же ты, Ксюша! Одни мосольчики остались.
- Похудеешь от такой жизни, - ответно улыбнулась Аксинья, не без внутренней зависти разглядывая цветущее зрелой красотой, румяное девичье лицо.
- Была у тебя мать вчера? - почему-то шепотом спросила Дуняшка.
- Была.
- Я так и подумала, что она к тебе пошла. Про Гришу спрашивала?
- Да.
- А не кричала?
- Нет, твердая она старуха.
Дуняшка, доверчиво глядя на Аксинью, сказала:
- Лучше б она покричала, все ей легче было бы... Знаешь, Ксюша, какая-то она с этой зимы чудная стала, не такая, как раньше была. Услыхала она про отца, я думала, что сердце у нее зайдется, испужалась страшно, а она и слезинки не выронила. Только и сказала: "Царство ему небесное, отмучился, милый мой..." И до вечеру ни с кем не гутарила. Я к ней и так и сяк, а она рукой отмахивается и молчит. То-то страсти я набралась в этот день! А вечером убрала скотину, пришла с надворья и спрашиваю у ней: "Маманя, вечерять будем, чево варить?" Отошло у нее сердце, заговорила... - Дуняшка вздохнула и, задумчиво глядя куда-то через плечо Аксиньи, спросила: - Григорий наш помер? Верно это болтают?
- Не знаю, милушка.
Дуняшка сбоку испытующе поглядела на Аксинью, вздохнула еще глубже.
- Маманя по нем, ну, чисто, истосковалась вся! Она его иначе и не зовет: "мой младшенький". И никак не верит, что его в живых нету. А ты знаешь, Ксюша, ежли она узнает, что он взаправди помер - она от тоски сама помрет. Жизнь-то от нее уж отошла, одна зацепка у ней - Григорий. Она и к внучатам какая-то нежеланная стала, и в работе - все у ней из рук валится... Ты вздумай, за один год у нас четверо в семье...
Движимая состраданием, Аксинья потянулась через плетень, обняла Дуняшку, крепко поцеловала ее в щеку.
- Займи матерю чем-нибудь, моя хорошая, не давай ей дюже горевать.
- Чем же ее займешь? - Дуняшка вытерла кончиком платка глаза, попросила: - Зайди к нам, погутарь с ней, все ей легче будет. Нечего тебе нас чураться!
- Зайду как-нибудь, беспременно зайду!
- Я завтра, должно, на поля поеду. Спряглись с Аникушкиной бабой, хотим хоть десятины две пшеницы посеять. Ты-то не думаешь сеять себе?
- Какая я посевщица, - невесело улыбнулась Аксинья. - Не на чем, да и не к чему. Одной мне мало надо, проживу и так.
- Про Степана твоего что слышно?
- А ничего, - равнодушно ответила Аксинья и неожиданно для себя сказала: - Я по нем не дюже сохну. - Нечаянно сорвавшееся признание смутило ее, и она, прикрывая смущение, торопливо сказала: - Ну, прощай, девонька, пойду в курене прибрать.
Делая вид, как будто она не заметила Аксиньиного замешательства, Дуняшка глянула в сторону, сказала:
- Погоди трошки, я вот что хочу тебе сказать, ты не пособишь нам в работе? Земля пересыхает, боюсь, не управимся мы, а казаков во всем хуторе двое осталось, и те калеки.
Аксинья охотно согласилась, и довольная Дуняшка пошла собираться.
Весь день она деятельно готовилась к выезду: с помощью Аникушкиной вдовы подсеяла зерно, кое-как подправила бороны, смазала колеса арбы, наладила сеялку. А вечером нагребла в платок очищенной пшеницы и отнесла на кладбище, посыпала могилы Петра, Натальи и Дарьи, чтобы поутру слетелись на родные могилки птицы. В детской простоте своей она верила, что веселое птичье щебетание будет услышано мертвыми и обрадует их...
Только перед рассветом устанавливалась над Обдоньем тишина. Глухо ворковала вода в затопленном лесу, омывая бледно-зеленые стволы тополей, мерно раскачивая потонувшие вершинки дубовых кустов и молодого осинника; шуршали наклоненные струей метелки камыша в залитых озерах; на разливе, в глухих заводях, - там, где полая вода, отражая сумеречный свет звездного неба, стояла неподвижно, как завороженная, - чуть слышно перекликались казарки, сонно посвистывали чирковые селезни да изредка звучали серебряные трубные голоса заночевавших на приволье пролетных лебедей. Иногда всплескивала в темноте жирующая на просторе рыба; по воде, усеянной золотыми бликами, далеко катилась зыбкая волна, и слышался предостерегающий гогот потревоженной птицы. И снова тишина окутывала Обдонье. Но с рассветом, когда лишь чуть розовели меловые отроги гор, подымался низовой ветер. Густой и мощный, он дул против течения. По Дону бугрились саженные волны, бешено клокотала вода в лесу, стонали, раскачиваясь, деревья. Ветер ревел целый день и утихал глубокой ночью. Такая погода стояла несколько дней.
Над степью повисла сиреневая дымка. Земля пересыхала, приостановились в росте травы, по зяби пошли заструги. Почва выветривалась с каждым часом, а на полях хутора Татарского почти не видно было людей. Во всем хуторе осталось несколько древних стариков, из отступления вернулись неспособные к труду, обмороженные и больные казаки, в поле работали одни женщины да подростки. По обезлюдевшему хутору ветер гонял пыльцу, хлопал ставнями куреней, ворошил солому на крышах сараев. "Будем в нонешном году без хлеба, - говорили старики. - Одни бабы на полях, да и то через три двора сеют. А мертвая землица не зародит..."
На другой день после выезда в поле, перед закатом солнца, Аксинья погнала к пруду быков. Около плотины, держа в поводу оседланную лошадь, стоял десятилетний мальчишка Обнизов. Лошадь жевала губами, с серого бархатистого храпа ее падали капли, а спешившийся ездок забавлялся: бросал в воду комки сухой глины, смотрел, как расходятся по воде круги.
- Ты куда это собрался, Ванятка? - спросила Аксинья.
- Харчи привозил матери.
- Ну, что там в хуторе?
- А ничего. Дед Герасим здо-о-о-ровенного сазана в вентери нынче ночью поймал. А ишо пришел из отступа Федор Мельников.
Приподнимаясь на цыпочки, мальчишка взнуздал лошадь, взял в руки прядку гривы и с дьявольской ловкостью вскочил на седло. От пруда он поехал - как рассудительный хозяин - шагом, но спустя немного оглянулся на Аксинью и поскакал так, что на спине его пузырем вздулась выцветшая голубенькая рубашонка.
Пока пили быки, Аксинья прилегла на плотине и тут же решила идти в хутор. Мельников был служивый казак, и он должен был знать что-либо об участи Григория. Пригнав быков к стану, Аксинья сказала Дуняшке:
- Схожу в хутор, а завтра рано прийду.
- Дело есть?
- Дело.
Наутро Аксинья вернулась. Она подошла к запрягавшей быков Дуняшке, беспечно помахивая хворостиной, но брови ее были нахмурены, а в углах губ лежали горькие складки.
- Мельников Федор пришел. Ходила, спрашивала у него про Григория. Ничего не знает, - сказала она коротко и, круто повернувшись, отошла к сеялке.
После сева Аксинья принялась за хозяйство: посадила на бахче арбузы, обмазала и побелила курень, сама - как сумела - покрыла остатками соломы крышу сарая. Дни проходили в работе, но тревога за жизнь Григория ни на час не покидала Аксинью. О Степане Аксинья вспоминала с неохотой, и почему-то ей казалось, что он не вернется, но, когда в хутор приходил кто-либо из казаков, она сначала спрашивала: "Степана моего не видал?" - а уж потом, осторожно и исподволь, пыталась выведать что-либо о Григории. Про их связь знали все в хуторе. Даже охочие до сплетен бабы перестали судачить о них, но Аксинья стыдилась высказывать свое чувство, и лишь изредка, когда скупой на слова служивый не упоминал про Григория, она, щуря глаза и заметно смущаясь, спрашивала: "А соседа нашего, Григория Пантелевича, не доводилось встречать? Мать об нем беспокоится, высохла вся..."
Никто из хуторных казаков не видел ни Григория, ни Степана после сдачи Донской армии в Новороссийске. И только в конце июня к Аксинье зашел пробиравшийся за Дон сослуживец Степана с хутора Колундаевского. Он-то и сообщил ей:
- Уехал Степан в Крым, верное слово тебе говорю. Сам видал, как он грузился на пароход. Погутарить с ним не пришлось. Давка была такая, что по головам ходили. - На вопрос о Григории уклончиво ответил: - Видал на пристани, в погонах он был, а после не трапилось видать. Много офицеров в Москву увезли, кто его знает, где он зараз...