Кинув лошадям ярко-зеленого пахучего пырея, Пантелей Прокофьевич подошел к Григорию, спросил хриплым шепотом, беспокойно расширяя черные, с нездоровыми кровянистыми белками глаза:
- Ну как?
- Ничего. Воюем.
- Слыхал брехню, вроде дальше границы не хотят казаки выступать... Верно?
- Разговоры... - уклончиво ответил Григорий.
- Что же это вы, братцы? - как-то отчужденно и растерянно заговорил старик. - Как же так? А у нас старики надеются... Опричь вас кто же Дон-батюшку в защиту возьмет? Уж ежели вы - оборони господь! - не схотите воевать... Да как же это так? Обозные ваши брехали... Смуту сеют, сукины дети!
Вошли в хату. Собрались казаки. Разговор вначале вертелся вокруг хуторских новостей, Дарья, пошептавшись с хозяйкой, развязала сумку с харчами, собрала вечерять.
- Гутарют, будто ты уж с сотенных снятый? - спросил Пантелей Прокофьевич, принаряжая костяной расческой свалявшуюся бороду.
- Взводным я теперь.
Равнодушный ответ Григория кольнул старика. Пантелей Прокофьевич собрал на лбу ложбины, захромал к столу и, суетливо помолившись, вытирая полой чекменька ложку, обиженно спросил:
- Это за что такая немилость? Аль не угодил начальству?
Григорию не хотелось говорить об этом в присутствии казаков, досадливо шевельнул плечом:
- Нового прислали... С образованием.
- Так им и ты служи, сынок! Распроценятся они скоро! Ишь с образованием им приспичило! Меня, мол, за германскую дивствительно образовали, небось, побольше иного очкастого знаю!
Старик явно возмущался, а Григорий морщился, искоса поглядывал: не улыбаются ли казаки?
Снижение в должности его не огорчило. Он с радостью передал сотню, понимая, что ответственности за жизнь хуторян нести не будет. Но все же самолюбие его было уязвлено, и отец разговором об этом невольно причинял ему неприятность.
Хозяйка дома ушла на кухню, а Пантелей Прокофьевич, почувствовав поддержку в лице пришедшего хуторянина Богатырева, начал разговор:
- Стал быть, взаправду мыслишку держите дальше границ не ходить?
Прохор Зыков, часто моргая телячье-ласковыми глазами, молчал, тихо улыбался. Митька Коршунов, сидя на корточках у печки, обжигая пальцы, докуривал цигарку. Остальные трое казаков сидели и лежали на лавках. На вопрос что-то никто не отвечал. Богатырев горестно махнул рукой.
- Они об этих делах не дюже печалуются, - заговорил он гудящим густым басом. - По них хучь во полюшке травушка не расти...
- А зачем дальше идтить? - лениво спросил болезненный и смирный казачок Ильин. - Зачем идтить-то? У меня вон сироты посля жены остались, а я буду зазря жизню терять.
- Выбьем из казачьей земли - и по домам! - решительно поддержал его другой.
Митька Коршунов улыбнулся одними зелеными глазами, закрутил тонкий пушистый ус.
- А по мне, хучь ишо пять лет воевать. Люблю!
- Выхо-ди-и!.. Седлай!.. - закричали со двора.
- Вот видите! - отчаянно воскликнул Ильин. - Видите, отцы! Не успели обсушиться, а там уж - "выходи"! Опять, значит, на позицьи. А вы гутарите: границы! Какие могут быть границы? По домам надо! Замиренья надо добиваться, а вы гутарите...
Тревога оказалась ложной. Григорий, озлобленный, ввел во двор коня, без причины ударил его сапогом в пах и, бешено округляя глаза, гаркнул:
- Ты, черт! Ходи прямо!
Пантелей Прокофьевич курил у двери. Пропустив входивших казаков, спросил:
- Чего встомашились?
- Тревога!.. Табун коров за красных сочли.
Григорий снял шинель, присел к столу. Остальные, кряхтя, раздевались, кидали на лавки шашки и винтовки с подсумками.
Когда все улеглись спать, Пантелей Прокофьевич вызвал Григория на баз. Присели на крыльце.
- Хочу погутарить с тобой. - Старик тронул колено Григория, зашептал: Неделю назад ездил я к Петру. Ихний Двадцать восьмой полк за Калачом зараз... Я, сынок, поджился там неплохо. Петро - он гожий, дюже гожий к хозяйству! Он мне чувал одежи дал, коня, сахару... Конь справный...
- Погоди! - сурово перебил его Григорий, обожженный догадкой. - Ты сюда не за этим заявился?
- А что?
- Как - что?
- Люди ить берут, Гриша...
- Люди! Берут! - не находя слов, с бешенством повторял Григорий. Своего мало? Хамы вы! За такие штуки на германском фронте людей расстреливали!..
- Да ты не сепети! - холодно остановил его отец. - Я у тебя не прошу. Мне ничего не надо. Я нынче живу, а завтра ноги вытяну... Ты об себе думай. Скажи на милость, какой богатей нашелся! Дома одна бричка осталась, а он... Да и что ж не взять у энтих, какие к красным подались?.. Грех у них не брать! А дома каждая лычка бы годилась.
- Ты мне оставь это! А нет - я живо провожу отсель! Я казакам морды бил за это, а мой отец приехал грабить жителев! - дрожал и задыхался Григорий.
- За это и с сотенных прогнали! - ехидно поддел его отец.
- На черта мне это сдалось! Я и от взвода откажусь!..
- А то чего же! Умен, умен...
С минуту молчали. Григорий, закуривая, при свете спички мельком увидел смущенное и обиженное лицо отца. Только сейчас ему стали понятны причины отцова приезда. "Для этого и Дарью взял, чертяка старый! Грабленое оберегать", - думал он.
- Степан Астахов объявился. Слыхал? - равнодушно начал Пантелей Прокофьевич.
- Как это? - Григорий даже папиросу выронил из рук.
- А так. Оказалось - в плену он был, а не убитый. Пришел справный. Там у него одежи и добра - видимо-невидимо! На двух подводах привез, прибрехнул старик, хвастая, как будто Степан был ему родной. - Аксинью забрал и зараз ушел на службу. Хорошую должность ему дали, етапным комендантом идей-то, никак, в Казанской.
- Хлеба много намолотили? - перевел Григорий разговор.