Всю дорогу до самого Громка Прохор ехал, обгоняемый подводами беженцев. Ехал он не спеша, почти все время шагом. Ему некуда было торопиться. От Рубежина он пристал к штабу недавно сформированного Усть-Хоперского полка.
Штаб перемещался на рессорных дышловых дрожках и на двух бричках. У штабных шли привязанные к задкам повозок шесть подседланных лошадей. На одной из бричек везли какие-то бумаги и телефонные аппараты, а на дрогах раненого пожилого казака и еще одного, страшно исхудалого, горбоносого, не поднимавшего от седельной подушки головы, покрытой серой каракулевой офицерской папахой. Он, очевидно, только что перенес тиф. Лежал, до подбородка одетый шинелью; на выпуклый бледный лоб его, на тонкий хрящеватый нос, поблескивающий испариной, садилась пыль, но он все время просил укутать ему ноги чем-нибудь теплым и, вытирая пот со лба костистой, жилистой рукой, ругался:
- Сволочи! Стервюги! Под ноги дует мне, слышите? Поликарп, слышишь? Укройте полстью! Здоровый был - нужен был, а зараз... - и вел по сторонам нездешним, строгим, как у всех перенесших тяжелую болезнь, взглядом.
Тот, кого он называл Поликарпом - высокий молодцеватый старовер, - на ходу спешивался, подходил к дрожкам.
- Вы так дюжей могете простыть, Самойло Иванович.
- Прикрой, говорят!
Поликарп послушно исполнял приказание, отходил.
- Это кто же такой есть? - спросил у него Прохор, указывая глазами на больного.
- Офицер усть-медведицкий. Они у нас при штабе находились.
Вместе со штабом ехали и усть-хоперские беженцы с Тюковного, Бобровского, Крутовского, Зимовного и других хуторов.
- Ну, а вас куда нечистая сила несет? - спросил Прохор у одного старика беженца, восседавшего на мажаре, доверху набитой разным скарбом.
- Хотим в Вешки проехать.
- Посылали за вами, чтобы в Вешки ехали?
- Оно, милок, не посылали, да ить и кому же смерть мила? Небось поедешь, когда в глазах страх.
- Я к тому спрашиваю: чего вы в Вешки мететесь? В Еланской переправились бы на энту сторону - и вся недолга.
- На чем? Там, гутарил народ, парома нету.
- А в Вешках на чем? Паром под твою хурду дадут? Частя побросают на берегу, а вас с арбами начнут переправлять? То-то, дедушка, глупые вы люди! Едут черт те куда и неизвестно зачем. Ну, чего ты это на арбу навалил? - с досадой спрашивал Прохор, равняясь с арбой, указывая на узлы плетью.
- Мало ли тут чего нету! И одежда и хомуты вот, мука и разное прочее, надобное по хозяйству... Кинуть было нельзя. К пустому куреню бы приехал. А то вот я запрег пару коней да три пары быков, все поклал, что можно было, баб посажал и поехал. Ить, милый, все наживалось своим горбом, со слезьми и с потом наживалось, разве ж не жалко кинуть? Кабы можно было, курень бы - и то увез, чтобы красным не достался, холера им в бок.
- Ну, а к примеру, к чему ты это грохот тянешь с собой? Или вот стулья, на какую надобность прешь их? Красным они ничуть не нужны.
- Да ить нельзя же было оставить! Эка, чудак ты... Оставь, а они либо поломают, либо сожгут. Нет, у меня не подживутся. Разъязви их в душу! Все начисто забрал!
Старик махнул кнутом на вяло переступавших сытых лошадей, повернулся назад и, указывая кнутовищем на третью сзади бычиную подводу, сказал:
- Вон энта закутанная девка, что быков погоняет, - моя дочь. У ней на арбе свинья с поросятами. Она была супоросая, мы ее, должно быть, помяли, когда вязали да на арбу клали. Она - возьми да и опоросись ночью, прямо на арбе. Слышишь, как поросятки скавчат? Нет, от меня краснюки не дюже разживутся, лихоман их вытряси!
- Нешто не попадешься ты мне, дед, возля парома! - сказал Прохор, злобно уставившись на потную широкую рожу старика. - Нешто не попадешься, а то так и загремят в Дон твои свиньи, поросята и все имение!
- Это через что же такое? - страшно удивился старик.
- Через то, что люди гибнут, всего лишаются, а ты, старая чертяка, как паук, все тянешь за собой! - закричал обычно смирный и тихий Прохор. - Я таких говноедов до смерти не люблю! Мне это - нож вострый!
- Проезжай! Проезжай мимо! - обозлился старик, сопя, отворачиваясь. Начальство какое нашлось, чужое добро он поспихал бы в Дон... Я с ним, как с хорошим человеком... У меня самого сын-вахмистр зараз с сотней задерживает красных... Проезжай, пожалуйста! На чужое добро нечего завидовать! Своего бы наживал поболее, вот оно бы и глаза не играли!
Прохор тронул рысью. Позади пронзительно, тонко завизжал поросенок, встревоженно заохала свинья. Поросячий визг шилом вонзался в уши.
- Что это за черт? Откуда поросенок? Поликарп!.. - болезненно морщась и чуть не плача, закричал лежавший на дрожках офицер.
- Это поросеночек с арбы упал, а ему ноги колесом потрощило, - отвечал подъехавший Поликарп.
- Скажи им... Езжай, скажи хозяину поросенка, чтобы он его прирезал. Скажи, что тут больные... И так тяжело, а тут этот визг. Скорее! Скачи!
Прохор, поравнявшись с дрожками, видел, как горбоносый офицерик морщился, с остановившимся взглядом прислушиваясь к поросячьему визгу, как тщетно пытался прикрыть уши своей серой каракулевой папахой... Подскакал Поликарп.
- Он не хочет резать, Самойло Иваныч. Говорит, что он, поросенок, выходится, а нет - так мы, мол, его на вечер прирежем.
Офицерик побледнел, с усилием приподнялся и сел на дрогах, свесив ноги.
- Где мой браунинг? Останови лошадей! Где хозяин поросенка? Я сейчас покажу... На какой подводе?
Хозяйственного старика все-таки заставили приколоть поросенка.
Прохор, посмеиваясь, тронул рысью, обогнал валку усть-хоперских подвод. Впереди, в версте расстояния, по дороге ехали новые подводы и всадники. Подвод было не меньше двухсот, всадников, ехавших враздробь, - человек сорок.
"Светопреставление будет возля парома!" - подумал Прохор.
Догнал подводы. Навстречу ему, от головы движущегося обоза, на прекрасном темно-гнедом коне наметом скакала баба. Поравнявшись с Прохором, натянула поводья. Конь под ней был оседлан богатым седлом, нагрудная прозвездь и уздечка посверкивали серебром, даже крылья седла были нимало не обтерты, а подпруги и подушки лоснились глянцем добротной кожи. Баба умело и ловко сидела в седле, в сильной смуглой руке твердо держала правильно разобранные поводья, но рослый служивский конь, как видно, презирал свою хозяйку: он выворачивал налитое кровью глазное яблоко, изгибал шею и, обнажая желтую плиту оскала, норовил цапнуть бабу за круглое, вылезшее из-под юбки колено.
Баба была по самые глаза закутана свежевыстиранным, голубым от синьки головным платком. Сдвинув его с губ, спросила:
- Ты не обгонял, дяденька, подводы с ранеными?
- Обгонял много подвод. А что?
- Да вот беда, - протяжно заговорила баба, - мужа не найду. Он у меня с лазаретом из Вусть-Хопра едет. У него ранения в ногу была. А зараз вроде загноилась рана, он и переказал мне с хуторными, чтобы коня ему привела. Это его конь, - баба хлопнула плетью по конской шее, осыпанной росинками пота, - я подседлала коня, поехала в Вусть-Хопер, а лазарета там уже нету, уехал. И вот сколько ни моталась, никак не нападу на него.
Прохор, любуясь круглым красивым лицом казачки, с удовольствием вслушиваясь в мягкий тембр ее низкого контральтового голоса, крякнул:
- Эх, мамушка! На черта тебе мужа искать! Пущай его с лазаретом едет, а тебя - такую раскрасавицу, да ишо с таким конем в приданое, любой в жены возьмет! Я и то рискнул бы.
Баба нехотя улыбнулась, перегнувшись полным станом, натянула на оголившиеся колени подол юбки.
- Ты без хаханьков скажи: не обгонял лазарета?
- Вон в энтой валке есть и больные и раненые, - со вздохом отвечал Прохор.
Баба взмахнула плетью, конь ее круто повернулся на одних задних ногах, бело сверкнул набитой в промежножье пеной, пошел рысью, сбиваясь с ноги, переходя на намет.
Подводы двигались медленно. Быки лениво мотали хвостами, отгоняли гудящих слепней. Стояла такая жара, так душен и сперт был предгрозовой воздух, что у дороги сворачивались и блекли молодые листки невысоких подсолнухов.