Зашлепали в коридоре частым — утиным — плеском босые ножонки, — Зинка… Через минуту в раскрытую дверь кабинета заглянула смуглая квадратная мордочка, — на носу, на подбородке, на коричневых щеках следы особенного детского лакомства — паслена, в просторечии называемого бзникой.
— А мама арбузы купила… во-о какие!.. Вытаращила цыганские глазенки, развела в стороны руки широко-широко, сколько могла…
— Поди умойся! — мрачно сказал Максим Семеныч. Лениво потянул со стула брюки и долго глядел на них соображающим взглядом, — налет грустного недоумения перед смыслом жизни все еще держал его в своей власти.
Зинка стояла и внимательными глазами следила за всеми движениями отца, мрачными, неохотными, медленными. Потом неожиданно проговорила:
— Папа!..
— Ну?.. что дальше?
— А ты — пьяница?
Отец лениво нахмурился, скривил рот пострашней, надвинул свирепую маску на лицо, и босые ножонки резво зашлепали, убегая по галерее к крыльцу.
— Плоды мамашина воспитания… — качнул кому-то головой Максим Семеныч. Вздохнул и остановился перед умывальником.
В умывальнике воды не оказалось. Максим Семеныч постоял перед ним в раздумьи, с видом философа, которого ничем не возмутишь, потом подпоясал ремешком синюю блузу, надел «фальшивку» — так в слободе называли фуражки цвета «хаки» — и вышел на крыльцо.
Пологое солнце стояло над голубым утренним куревом, — далекий конец улицы с одинаковыми домиками в три окна и роща за слободой, словно газовым шарфом, завесились низким пахучим дымком. В бледной синеве неба, высоко-высоко, по-осеннему, плавали черными точками грачи и стоял над гомоном базара их издали мягкий, гортанный крик: ка-а… ка-а… Жмурились глаза против косых лучей и было хорошо на пригреве, где нежно и ласково касалось лица тонкое предосеннее тепло. А в длинных тенях влажно алели пятна помидоров и зеленью бархата отливала сизо-темная кора арбузов на возах.
Знакомым глухим роем жужжали и плескались голоса, знакомою пестрядью переплетались цветные кофты и розовые гирлянды луку, пестрые платки и картузы, яркие шарфы и овчинные шапки, девичий смех, рассыпавшийся у колодца, и визгливый звон пустого ведра, скрип колес и неожиданный громкий чох. Взгляд с спокойным удовольствием устанавливался на ярком пучке лучей, отраженных новым белым ведром, на молодом женском лице, на красной с белым горошком — ярко пылающей — кофте. Ухо привычно ловило звонкие всплески, восклицания, обрывки фраз, — все ясное такое, близкое, понятное, заслоняющее смутные думы о жизни.
— Базар свою цену установляет… узял да уважил… Точно жук жужжит — густо, резонно, деловито. И, как звон певучий пустого ведра, по которому шаловливо откалывают дробь неугомонные ребячьи пальцы, женский голос бойко звенит в ответ с веселым изумлением:
— Две чашки? За копейку? Поди, пожалуйста, возьми за копейку!
— И очень слободно!
— Не покупатели, а глазолупы! Барыша даете — от лаптей голенищи…
Гнедой мерин с острой спиной, со старой сиделкой, съехавшей на бок, достает и обгрызает клен на палисаднике. Максим Семеныч лениво говорит:
— Тетка! эй! отверни лошадь-то…
Но звонкоголосая баба, окруженная оравой парней-зубоскалов, не слышит. На телеге у нее в мешках и в пологе — мелкие груши-кислицы, цена — восемь копеек за ведро.
— Тебе сколько, бабушка?
— Да у нас семья…
— Бери больше! Фрухта дешевая, Гусподь зародил. Я, бабушка, тебе сверху не буду ссыпать… зачем же я буду ссыпать?
Васька Танцур, печник, бывший года полтора почтальоном, теперь пьяница и забулдыга, приятельским жестом сдергивает с курчавой головы картузишко с пуговицей и весело приветствует Максима Семеныча.
— А к чему эта вещь идет?
Он оттопыренным большим пальцем пренебрежительно, через плечо, кивает на бабу в красном и ее дешевые груши. Голос из толпы парней бросает:
— Человек, как говорится, не свинья, все съисть!..
— Толкушники! — кричит на них баба, — собрались тут!..
Угрожающим, кокетливым жестом замахивается деревянной чашкой. Ребята гогочут.
— Сердитая!..
— Сердита — давно не бита!..
— Тут спрашивается резонно: к чему эта вещь идет? Какая от ней польза? — Васька пренебрежительно мотает головой на груши, — Ума ли прибавится? или здоровья? или развязки?
— Вот уж толкушник-то!.. уйди к мерину под хвост!..
Весело ржет толпа, сгрудившаяся возле телеги. Жужжит базар, погромыхивает, дребезжит, ворчит глухо, многоголосо, как далекий прибой. Кружат, колышутся, толкутся армяки, кофты, пиджаки, рубахи. Расходятся, сходятся, сплетаются в пестрый узел, плотным затором стоят на дороге. Не пройти, кажется, никому. Но вот раздались в стороны, расступились: проходит милейший Ардальон Степаныч, пристав Болтышков, коротенький, шарообразный господин, мягкий, малиново-зыбкий, как желе, весь из подрумяненных колобков и кренделей, плотно обтянутых тужуркой защитного цвета. Внимательно, благосклонным взглядом, смотрит на бабу в красной кофте, на ворох груш, сердито-взыскательным — на веселую группу парней. Приподымаются кое-где картузы. Васька Танцур изогнулся с нагло-почтительным видом и, помахивая своим выгоревшим шлычком, запачканным глиной, — сразу видно, что печник по профессии — приветствует фамильярным голосом:
— Вашему благородию!.. С праздничком вас, с воскресным днем-с!..
Не отвечая на поклоны и приветствие, пристав медлительным, хозяйским шагом подвигается вперед. Короткие ноги в сапогах, похожих на ведра, больше тыкаются в стороны, чем вперед, руки назад заложены, фуражка лихо сдвинута набекрень и розово-сизый затылок мягким валом лег на потемневший воротник тужурки.
Увидел Максима Семеныча, приятельски дернул головой, свернул к крыльцу.
— Какая память, черт ее… где раз поел, туда и тянет…
Присел рядом — на верхней ступеньке, снял фуражку, обмахнул розовую лысину, шумно пыхнул ноздрями и добавил:
— Тепло. Ну, как живем?
Максим Семеныч протянул кожаный, обтертый портсигар и лениво, держа в зубах папиросу, промычал обычное:
— Помалу.
Закурили. Уперлись одинаково локтями в колени, задумались, сами не зная о чем.
— А вы? — уронил вяло, нехотя Максим Семеныч.
— Тоже не спеша…
Говорить не о чем — все переговорено: каждый день встречались. Серьезными, вдумчивыми глазами глядели на пеструю зыбь базара, слушали — где-то визжал связанный поросенок, прорезая жужжание толпы резкими звуками бессильного отчаяния, — взрывами раскатывался хохот парней около бабы в красной кофте и, когда падал, доносились обрывки шутовских речей Васьки Танцура, потешавшего толпу:
— Три вещи есть на свете самые вредные — водка, табак, бабы… Немножко попробуешь — еще просишь…
Было все обычное, знакомое, приятно усыпляющее бездумностью и неизменным повторением, как каждодневный свет солнца, ласково греющий, крик грачей и звон колокола.
— А у меня шестая дочь поступила в гимназию, — сказал Болтышков и стыдливо улыбнулся.
Максим Семеныч покачал головой:
— Д-да… это — номер…
— Платьице, фартучек, панталончики… книжки… за правоучение… — Пристав сделал неопределенный жест папироской. — Ведь пять штук! Одной обуви — пять пар ботинок… Вот и раскидываю: где бы да как бы?.. Занятие, так сказать, психологическое… Восемь девок, один я… Лесенка — ничего себе…
Пристав жил один, на холостом положении, а семью переселил в город — так дешевле было учить детей. У него, в самом деле, было восемь дочерей, и лишь одна была пристроена — учительницей в церковной школе. Остальные — учились. Мудрено было изворачиваться, но он умел. И даже с тела не спадал в тугих обстоятельствах, всегда был игрив и наклонен к легкомыслию.
— Аккуратненькая бабочка-то… из Безыменки, должно быть…
Ардальон Степаныч мигнул бровью в сторону бабы в красной кофте, около которой гоготали парни. Маленькие, светлые глазки его заиграли глянцем.
Максим Семеныч затянулся, выпустить дым и, понимая с полуслова собеседника, сказал не спеша, обдуманно и серьезно:
— Адвокат нужен…
— С адвокатами — нет! будь они прокляты! — быстро замотал головой пристав, собрав к переносице вылинявшие желтые брови.
Опасливо поглядел в сторону и назад, нагнулся к Максиму Семенычу, упираясь локтем в колено.
— Я как-то в Таловку ехал, — в нос, рокочущим басом секретно заговорил он, — на козлах — Барабошка. Вы знаете его: шельма-мужичишка! — «Как — говорит — вы это барин живете? человек вы полнокровный, а супруга в городе»… Растрогал мерзавец — в самую жилу, что называется, попал. Ну, я ему — как человеку: вот — говорю — пропадаю и достать негде… — «У-у, да я за полтинник вам пару самых первеющих девок приведу!» — Ну, не-ет, говорю, пару не приведешь! — «Вот — гром бей, молонья сверкай, разрази Господи мою утробу — приведу!» С клятвою уверил негодяй!.. Полтинник — не деньги: на… Не успел я домой вернуться, а тут уж по всей Елани гремит слава трубой: пристав девками бедствует… Голову снял, мерзавец!..
Подошла Таня с корзиной на руке, скуластая, смугло-румяная, с выбивающимися русыми прядями из-под пестрого малиново-золотого шарфа. Болтышков приподнялся, преувеличенно изогнулся, приложил ладонь с растопыренными пальцами к уху.
— Татьяне Спиридоновне!.. Как ваше драгоценнейшее?
— Вашими молитвами! — Таня сверкнула крупными белыми зубами и кокетливо скосила узкие глаза на пристава.
— Слава Богу… ежели моими молитвами…
— Как соломенными костылями подпираемся!..
Глаза пристава скрылись в складках и медные усы полезли в нос; засмеялся от удовольствия и прилип завистливо-восхищенным взглядом к плотной, полногрудой фигуре Тани. Как занимательный кавалер, он вежливенько, держа руку повыше мягкого, пузырившегося из-под тужурки живота, повел средним пальцем в сторону чернослива и помидоров, насыпанных в корзине:
— Это почем же, Татьяна Спиридоновна?
— Почем? — играя глазами, проговорила Таня, — по заду толкачом!..
И рассыпалась громким — на весь базар — смехом, запрокинув голову и выпирая высокую грудь. Опять полезли в нос медные, щетинистые усы, и густые, коленчато брунчащие звуки, похожие на частый перебой шерстобита, сплелись с визгливо-рассыпчатым смехом, — смеялся пристав.
Максим Семеныч поморщился. Было это привычно: заезженные остроты слободской улицы, которыми развязно щеголяла Таня, ее визгливое гигиканье, глянцево играющие взгляды пристава, нагловатый тон его, казавшийся ей верхом приятности… Но как ни привык, а порой — коробило…
— Налила бы воды в умывальник, — хмуро сказал он.
— Ну? — на что? Медведь не умывается, да его люди боятся…
— Не каждый же день, в сам-деле! — забрунчал пристав. И опять оба захохотали.
Таня корзинкой толкнула его в мягкий, дрыгающий<ся> живот, быстрым неожиданным движением надвинула Максиму Семенычу козырек на глаза и, смеясь, легкой, молодой побежкой убежала в галерейку.
— К черту! — крикнул ей вслед Максим Семеныч. Вскочил, но сейчас же опять сел. Застыдился.
А Болтышков долго не мог согнать следы приятной усмешки с своего лица. Резкий хрипящий звук, похожий на крик иволги, раздался сзади, в толпе парней, — и вслед за ним рассыпался дружный хохот. Пристав нахмурился. Оглянувшись, прежде всего зацепился взглядом за бабу в красном, трясущуюся от смеха, потом увидел весело оскаленные зубы парней. Васька Танцур стоял затылком, но и в затылке чувствовалось явно издевательское выражение.
Лататухин, стражник, медленным, выжидающим шагом прошел мимо крыльца и остановился неподалеку на виду у начальника. Пристав лениво посмотрел в его сторону. Подумал. Кашлянул и большим пальцем сделал незаметный знак, от которого Лататухин встрепенулся и, рысцой продвинувшись к начальнику, взял под козырек.
— Э-э… мм… это что за баба… красная? — пристав мигнул бровью к левому плечу.
Лататухин шевельнул большими, оттопыренными ушами, — удивительным свойством этих ушей он славился даже за пределами Елани, — и кашлянул мягким тенорком:
— Это — солдатка… с Безыменки.
Болтышков зевнул. Грустно покачал головой, с минутку помолчал. Встал.
— Ну, как, вечерком не перекинемся? — спросил как бы по секрету и посучил пальцами, как при сдаче.
Максим Семеныч кивнул головой, — Можно.
— Великолепно. У вас? Чудесно!.. А что это за ораторы там? — опять обернулся пристав к Лататухину.
— Обыкновенно — ребята. Васька Танцур… Лататухин осторожно поправил смятую фуражку на лобастой голове и на его сухом, кирпичном лице сейчас же явилось нужное выражение готовности и исполнительности.
— О чем?
— А так — чего зря. Вроде смеху… Околачивают зубы… глупости разные…
Пристав высоко, приятельским жестом, поднял руку, молча шлепнул по ладони Максима Семеныча и, лениво переваливаясь, пошел от крыльца. Лататухин, придерживая ободранную шашку, последовал за его спиной. Васька Танцур иронически кивнул козырьком в их сторону и сказал:
— В островах охотник с лягашом гуляет… ничего не найдет, счастье проклинает…
Слышно было, как пробежал смех в толпе. И острым зигзагом опять взмыл нагло-резкий крик иволги. Явно дразнили озорники.
Пристав круто повернул к ним. Сделал шаг и стал недвижно, как монумент, строгий и взыскательный.
— Эт-то что за оратор тут?
Васька осклабился и, наклонившись вперед, приложил два пальца к надорванному козырьку. И опять веселым фонтаном брызнуло из толпы дружное фырканье.
— Никак нет, барин, не оратор! Имею честь рекомендоваться — уезду Терпигорева крестьянин-собственник Василий Хрюников, а по уличному — Танцур, отставной почтальон… Нынче состоит по кирпичной части… иными словами: печник…
На несколько мгновений оба как бы замерли, завороженные, глядя в глаза друг другу: Васька — влажным, весело-наглым взглядом подвыпившего человека, упоенного восторженным вниманием толпы, Болтышков — гневным взглядом командира, неожиданно споткнувшегося на виду у всех при церемониальном марше. Максим Семеныч, вытянув шею, видел, как лиловела наплывшая от грозного поворота через воротник к плечу мягкая шея Болтышкова.
И сразу надвинулась, выросла, сгрудилась толпа, весело любопытная, напряженно-ждущая, обрадованная зрелищем.
— С-сволочь!.. — коротко, четко, жирно прозвучал голос Болтышкова.
Васька беззаботно передернул плечами. С улыбкой возразил:
— Ваше благородье! На что-нибудь говорится: сволочь — царю помочь, а гад — свинье брат…
— Лататухин!
Стражник, с выражением сурового долга в жидких белых усах продвинулся вперед и нежно взял Ваську под руку.
— За что? — слегка уперся Васька.
— Пойдем… там будет видно… — отечески-грустным тоном сказал Лататухин.
Васька пожал плечами и с трагическим выражением, потрясая курчавой головой, воскликнул:
— Эх, правду, видно, Тургенев сказал: Россия, Россия, о, родина моя! Жаль, говорит, мне тебя, Россия!..
Показался ли обидным Болтышкову иронический упрек, прозвучавший в голосе Васьки Танцура, или возмутило это упоминание Тургенева, или просто соблазнил удобный момент, когда Лататухин проводил Ваську мимо грозно окаменевшей фигуры начальника так близко, что ловко было дать оплеуху, — пристав вдруг развернулся и дал — быстро, ловко, артистически… Пухлый кулак звонким чохом звякнул по темно-бронзовой шее. Васька сделал несколько ныряющих шагов вперед, ловко подхватил слетевший картуз и, оглянувшись, дружеским тоном спросил:
— За что дерешься, барин?
— П-шел!.. М-мерзавец!
— Пузо-то наел… У меня жена тоже семи пудов весу, а ума и на ползолотника нету…
— Пойдем, пойдем! — приятельски толкнул Ваську Лататухин.
Расступилась толпа, с готовностью давая им дорогу.
Кто-то, смеясь, сказал:
— Отдохнешь там, Вася, в холодке… мух нету…
И еще засмеялись. Болтышков, заложив руки назад, медлительным, спокойным шагом пошел дальше по базару, — инцидент с Васькой внес, конечно, легкое разнообразие в программу базарного дня, но не представил ничего редкого и необычного. Позабавил. И Максим Семеныч смеялся, когда смеялась толпа: главное — удар был художественный, мгновенно-четкий, чистый… Сразу видно артиста своего дела…
И, когда утонула закругленная, мягкая спина пристава в пестром озере армяков и рубах, когда сбежал смех с лица, выплыл вдруг вопрос — простой такой, а необычный и нечаянный, точно из каких-то забытых закоулков выполз:
— А за что он его, собственно?..
Но лень было думать. Опять веселое вспомнилось и смех набежал:
— А ловко он его, черт… Наломал руку!..