Растолкал, вшибся с разбегу в середку, прикрыл дверцу спиной.
- Чего пришли? По какому праву? Ну?
- Спусти пастуха стадо собрать!
- Не спущу. Пускай посидит до завтрева.
- Ой! Твердо слово, председатель?
- Твердо.
И пробился тут наперед Епимах Извеков.
- Ну-ко, пусти!
Сунул корявый перст в пробойчик, выдернул и схватился быстро за скобу:
- Выходи, Естега!
Прижал дверцу председатель и высоко замахнулся, повел сторожко глазом:
- Ну, уберешь - нет руку?
Дверь в предбанник с тягучим скрипом подалась и в ту же минуту с хряском ударил по суставам в руку Епимахову председатель. Так и замерли все, а, опомнясь, побежали выдергивать из огорода колья. Оторвал руку Епимах Извеков и, потемнев сразу, пошел напролом, навалился брюхом, скатились оба на глинник, накинулись тут и другие, молча колошматили, подтыкали, пинали, пока не застонал председатель. Оставили отлежаться на глиннике.
Снял тут с петель дверцу Епимах и скинул подале под угор. Обсосал содранную руку и сказал:
- Наперво поучили.
Крикнул в баню:
- Душа с тела вон, выходи, чего сидишь! Труби выгон!
Выскочил из-за каменки Естега, рукавицы надел, в испуге обежал лежачего председателя. Затрубил у околицы на писклявой дуде, забегали бабы опять, сгоняли скотину.
И разошлись старики. Потом прибежала, заревела баба Марь и поднялся Василь Петрович. Завернул сперва в баньку, смочил водой из ушата больно заломившую голову и пошел не выдерганным еще коноплянником прямо к дому.
XII
А к вечеру, еще до доенья задолго, пригнал пастух стадо, гнал со страхом, с криком великим, звякали невраз ботала коровьи, как на сполох. И побежала ему навстречу вся Шуньга, - чего не в срок скотину гонит? Выбежали за деревню, где старый крест стоит, и трясли долго Естегу за распластанный ворот, пока опомнился пастух и сказал все.
Сказал он, что на дальней новине отбил у него зверь черную телку Ерасимову - шаром выкатился из тайболы, стадо распугал, едва собрать привелось.
Долго молчал народ. Только слыхать было, как залилась тоненько Ерасимова баба о телке-чернушке. Потом вышел к пастуху Епимах Извеков, хряснул Естегу меж лопаток о косой крест, задымилась опять черная борода на ветру, угольем загорелись усаженные вглубь глаза:
- А отпуск?
И весь народ встрепенулся. Надвинулись сразу на пастуха, завопили:
- Что с Балясовым отпуском наделал, паскуда? Сказывай! Куды отпуск девал?
Задергался, закидался в стороны Естега, замотал бороденкой, захрипел под тяжелой рукой Епимаховой:
- С-сами отпуск порушили... пошто кровь пускали?
Не выпустил Естегу Епимах, не поверил:
- Неладно врешь, сука! Ну-ко, сказывай, хто спускал кровь?
Обернулся к народу:
- Резал хто скотину, али нет? Бабы!
Переглянулись бабы:
- Не-ет! Уж знали бы!
- Эко, неловко соврал-то! - засмеялся жидко Епимах, ловя пастуха за бороденку.
Натужился Естега и выкрикнул, задохнувшись:
- Уй-ди! Твоя корова подрезана, вот что!
Сразу опустил руки Епимах, сбелел весь. И весь народ затих.
Взбодрел тут пастух, порты подтянул, ворот застегивает и сказывать торопится.
- Утресь, гляжу, у тя белуха спорчена, по хвосту кровь бежит, хто ножиком, видать, чиркнул. Думаю, быть
беде, со стада кровь спущена, отпуск сойдет. Так и вышло, как думал. Вота!
Надвинулся к нему Епимах, дохнул горячо, по-звериному. Зажал зубы и пропустил в нос:
- М-м? М-м?
И тяпнул так о плечо пастуха, аж шатнулся, хряснув в седле, старый крест.
- А ежели ты сам чиркнул-то, а? Чтобы Балясов отпуск свести? М-м? Тоды вот как: бежи, парень, сейчас прямо в тайболу, бежи - не гляди, не быть живому!
Помертвел пастух, не ждал, что на него же беда обернется. Опустился ко кресту наземь, заревел по-ребячьи. Лучше по миру ходить - в куски, чем тут водиться с лешаками. Пропадите пропадом, коли так, сталоверы окаянные!
А народ за Епимахом в деревню пошел. Смотрели все во дворе белуху, хвост подымали: верно, повыше середки косой подрез - ножиком, видать - и кровь засохлая. Отпади злые руки, - спортили скотину.
Потом кинулся народ в избу Епимахову, заслышав тонкий бабий вой. Сгрудились у дверей, смотрели все, как Епимах, заголив зад у младшей снохи, полосовал о весь размах охотничьим двойным ремнем, прошитым жилой. Билась голая баба посередке полу, хваталась ногтями за половицы, визгом исходила до безголосья. А в углу, у подпечка, по-овечьи в стадо сбились и кричали бабе на голос белоголовые ребятенки. Только бабка Маланьюшка, слепая и глухая, как сер-камень, не знала ни о чем, все торкала в углу ногой зыбку и пела непонятно древнюю свою песню.
Уж после узнал народ, за что постегал Епимах Извеков сноху. Выпарила она вечор подойник в вересовом наваре, поставила посушить на печку в горячее место, а верхний обручок и развелся. Пошла утресь белуху доить и мальченку постарше с собой кликнула, чтобы подстругал да