33136.fb2 Только моя Япония (непридуманное) - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1

Только моя Япония (непридуманное) - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 1

Начало

Много наших нынче побывало в разных Европах. Ребят этим уже не удивишь. Повидали! Навидались! Кого нынче порадуешь описанием всем ведомых европейских неведомостей — они известны. А вот до Японии из нашего двора добрались пока немногие. Немногие. Я первый добрался. Но я не подведу. Ребята, я когда-нибудь подводил вас? Левчик, ты помнишь, как тогда на нас выскочили эти пятеро из углового дома. Каждый, ты помнишь, был со свинчаткой. А нас всего трое — ты, я да Вовик. Путь назад между сараями они сразу же отрезали. Ты помнишь, среди них был еще этот, рыжий с родимым пятном в пол-лица. Мы потом с ним в футбол на пустыре гоняли. Он здорово играл. Дриблинг у него был классный. Да и удар с левой — только держи! Его после Жаба зарезал, за что Жабу и посадили. Жаба вышел, кстати, когда ты уже с родичами съехал, а я еще жил в нашем четвертом корпусе, в третьем подъезде. Ну, ты помнишь. Жаба совсем уже был плох — кашлял, кровью харкал. Года через два его схоронили. Знаешь, почти никто не пришел. Да и кому приходить было — все либо сидели, либо вымерли. Я один и был. Так вот я им, этим пятерым из углового кирпичного, помнишь, и говорю:

Ребята, не надо. —

Что не надо? Что не надо? — начали они.

Просто не надо, — отвечал я сдержанно. — А то мы за себя не отвечаем.

И ушли. Ты ведь, Левчик, не дашь мне соврать.

Или другой раз, Вовик, уже в 59-м, в Коктебеле, помнишь? На нас выскочили пятеро местных с колами. А ночь кругом — куда бежать-то. Места незнакомые, темные — ночь уже. Я и говорю:

Ребята, не надо. —

Что не надо? Что не надо? — застопорились они.

А то не надо, — отвечал я спокойно. — Вы местные, вы нас не знаете. А мы за себя не отвечаем. Правда, Вовчик? — И ты кивнул головой. Они поверили, развернулись и ушли. Правда, Вовчик? Ведь я же не вру, не сочиняю?

Но я отвлекся.

Так вот, я первый среди всех наших оказался в Японии. Ну, некоторые неблизкие знакомые тут побывали, но пока молчат. Однако только пока. Посему спешу сообщить всем нашим и прочим недобравшимся совершенно им необходимое. Порою это даже сверхнеобходимое, потребность в котором, возможно, и не почувствуется сразу. Возможно, не почувствуется и потом. Возможно, и никогда. Но все равно — оно из самых наинеобходимейших. Даже просто — единственное наинеобходимейшее. И я считаю своим долгом это сообщить. Оно является неотторжимой частью всего комплекса переживаний и впечатлений. Даже больше — фундаментом и порождающей причиной. Я пишу короткими рублеными фразами, чтобы быть понятным и доступным, хотя я сам предпочитаю фразы длинные и витиеватые, отражающие сложное и самооборачивающееся течение, прохождение мысли по извилистым каналам сложных соподчинений, неузнаваний и отрицаний.

И вот это основополагающее объявляется как бы в опережающей полноте, силе и порождающей энергии некой сверхяпонскости, где оно мерцательным образом через медиаторное бескачественное поле сообщается со всем таким же остальным. То есть моя Япония и только моя Япония явилась мне гораздо раньше, чем все ныне обстоящее и позднее нахлынувшее. Я помню ее еще со времен проживания в третьем подъезде четвертого корпуса. Стояла зима, все было завалено ослепительным снегом, и она явилась мне. Конечно, я не мог тогда ее оценить и воспринять во всей полноте ее значения и предначертания. Но все же. Она объявилась там, где вполне на равных и единосущно соотносилась, не обинуясь всяческими далекими неведомыми ориентальными деталями с такими же только моими Африкой, Патагонией, Беляево, Мысом Надежды, Сиротским переулком, Патриаршими, Бродвеем и пр. И понятно — желание Японии сильнее самой Японии и всего того многочисленного, что она может предложить и предоставить нам и себе самой в качестве себя. Никакие Японии не могут удовлетворить это страстное и все возрастающее, разгорающееся, самовоспламеняющееся, уничтожающее все и любое как неистинное в яростном порыве, никоим образом немогущем реализовать и удовлетворить чистое желание ее. На то способна только, единственно, умопостигаемая Япония, потому что она сразу уже есть даже Япония в квадрате. То есть все, что есть Япония вместе со всем, что и не есть Япония и вовсе есть не Япония, захватывая рядом и нерядом лежащее. То есть она уже не есть Япония. Вернее, есть не Япония, но — возможность Японии в любых обстоятельствах и точках пространства. Посему необязательно, но и при том нелишне, вернее, незазорно увидеть какую-никакую наличную Японию, оставив той, первичной по роду порождения и преимуществования, Японии все истинно японское. Вот и бываю я порой командирован судьбой в места, узко определяемые и обозначаемые своим прямым именем. Возможно, подобное выглядит чересчур надуманным и выспренним. Но коли оно такое есть, то как же его представишь иным образом? — никак. Уж простите великодушно. Ребята меня поймут.

И здесь, токмо ради подтверждения вышесказанного, я произведу один из недопустимых среди благородных литераторов приемов. Недопустимо это также и среди простых путешественников и описателей чуждых нравов и привычек, к которым я сейчас, скорее, отношусь, чем к мастерам пера и печатного слова. Да мы ведь что? Мы ведь все-таки дворовые! Да, да, даже по прошествии стольких сглаживающих и охлаждающих лет мы по-прежнему беспорядочные и озлобленные дворовые. Так что нам простительно. И подобного рода уловки будут, конечно, встречаться неоднократно на пределах данного повествования. Но эта — самая уж наглая и откровенная. И я не стесняюсь. Просто в некое слабое и неубедительное объяснение всех начальных рассуждений о Японии, являющейся страждущему ее до самой Японии, я приведу свое стихотворение, написанное в неизбывной давности, когда даже о случайно, каким-то невероятным нечеловеческим способом попавшейся тебе по пути, скажем, домой из зоны отдыха, натуральной Японии и не мечталось. Тогда на пути попадались в основном пьяный народ какой-то, дохлые кошки и крысы. Что еще? Ну, ребята из углового со свинчаткой. Ну, трупы неопознанные, может, просто и подброшенные в наш двор, чтобы нас пуще скомпрометировать. А вот Япония никогда не попадалась. А стихотворение — вот оно:

В Японии я б был КатуллА в Риме — чистым ХоккусаемА вот в России я тот самыйЧто вот в Японии — КатуллА в Риме чистым ХоккусаемБыл бы

К счастью (к счастью только и исключительно для данного случая), стихи сейчас мало кто и читает. Данный же текст обращен к читателю, который вообще вряд ли когда-либо касался беглыми компьютерными пальцами хрупких и бесцельных страниц тоненьких поэтических сборников. Так что вот ему и будет как раз случай ознакомиться с моей стихотворной деятельностью, сделавшей все-таки человека из меня, дворового гонялы. Или же как раз наоборот — сгубившей меня и все человеческое во мне.

Соответственно, о Японии.

Пока никто не доехал и не объяснил, я есть как бы единственный полновластный, в данном узком смысле, ее хозяин. Что хочу — то и пишу. И все правда. Конечно, все написанное всеми — всегда правда. Но просто моя нынешняя правда пока наличествует одна без всякой ненужной соревновательности, порождающей некие мучительные и раздражающие зазоры между многими соседствующими правдами, предполагающими наличие еще большей, превышающей всех их, правды. Правды, равной абсолютной пустоте и молчанию. Но пока моя скромно и негромко говорящая правда есть единственная и внятная правда. А то вот тут я про Москву кое-что написал. Уж про Москву-то я кое-что знаю! И знаю такое, что никто не знает. Ан нет, всякий норовит возразить:

Не так! —

Что не так? —

Все не так! —

А как? —

По-другому! —

По какому такому другому-то? —

А вот так, как есть она по моему видению! —

Ах, видите ли, по его видению! Всякий, видите ли, знает как! Всякий про Москву все знает. А про Японию никто пока не знает. И я это знаю. И они это знают. И я жестко их спрашиваю:

А ты там был? —

Нет. —

Так и молчи. А я там был! —

Так вот о Японии.

При первом касании самолета земли и выглядывании в окно, при первых блужданиях по залам аэропорта, уже, естественно, чуть позднее, делаешь инстинктивные и, понятно, бесполезные попытки постичь, вникнуть в смысл всевозможных узорчатых надписей. Нечто подобное мог испытать любой, кому доводилось случиться на улицах Хельсинки или Будапешта. Но там сквозь понятную латиницу, изображавшую абсолютно неведомые сплетения неведомых словес, что-то можно было угадывать, лелеять надежду и иллюзии узнавания. Здесь же буквально через минуту наступает абсолютная кристальная ясность полнейшей смехотворности подобных попыток и поползновений.

Несчастный! Расслабься! — словно шепчет некий утешающий и утишающий голос всеобщего родства и неразличения.

И наступает приятное расслабление, некоторая спокойная уверенность, что все равно, нечто, сказанное одним человеком, в результате, возможно, и через столетие, возможно, и в другом рождении, но может быть как-то понято другим. То есть последняя, страстно чаемая всеми, утопия человечества: тотальность общеантропологических оснований. Это утешает.

Для интересующихся и еще неведающих тут же заметим, что у них, у японцев, существует три системы записи всего произносимого — известная во всем мире и аналогичная китайской великая система иероглифов и затем уже местные изобретения — катагана и хирогана, слоговые записи. Все согласные огласованы и не встречаются написанными и произнесенными встык. Посему мое имя, зафиксированное со слуха, а не считанное с документа, читалось в какой-то официальной бумаге Domitori Porigov. Я не обижался. Я даже был рад некоему новому тайному магическому имени, неведомому на моей родине, месте постоянных претензий ко мне или же упований на меня, вмещенных в данное мне при рождении земное имя. О другом же сокрытом своем имени я только подозревал, никогда не имея случая воочию убедиться в его реальном существовании и конкретном обличии. А вот тут наконец, к счастью, сподобился. И мне оно понравилось. Я полюбил его. Часто просыпаясь по ночам среди пылающей яркими звездами Японии, я с удовольствием повторял его вслух:

Domitori!

Domitori!

Porigov! — и довольно улыбался засыпая.

О постоянном спутывании японцами трогательным и неистребимым образом букв р и л, д и дж, с и ш даже самыми продвинутыми славистами известно уже всем. Но мы не пуристы, наш английский-французский-немецкий-какой-там-еще тоже далек от совершенства (ох, как далек!) и служит предметом постоянных, скрытых или явных, усмешек аутентичных носителей данных языков, никогда нас, впрочем, в открытую этим не попрекающих. Ну, если только иногда. И то с благими намерениями:

У вас беспредельные возможности совершенствования вашего замечательного английского. —

Спасибо, вы бесконечно добры ко мне. —

Нет, действительно, вы замечательно говорите по-английски, но у вас есть просто беспредельные возможности улучшения, как, впрочем, и у нас, — изящно завершают они ласково укрытую инвективу.

Но я не обижаюсь на них. И никогда не обижался. Даже, по твердокожести, просто не замечал усмешки, принимая все за чистую монету. Такой вот я грубый и нечувствительный. Я действительно верил и понимал, что наш английский имеет впереди себя, да и по бокам, да и сзади необозримое пространство для улучшения. Да и то, откуда нам, послевоенным дворовым хорькам, преуспеть в подобном вальяжном занятии. Это уже после нас наросли советские барчуки, которые любили, как они это называли, — поангличанничать. То есть прийти в какой-нибудь кабак и начинать выебываться:

Какую нынче выпивку вы предпочитаете, сэр? —

Виски с содовой, май дарлинг! — отвечает сэр.

Голубушка, этому джентльмену, пожалуйста, уж будьте добры, один виски с содовой. А мне, пожалуй что, рому. —

Но мы были простыми, неведающими изысков пареньками со всяких там Шаболовок, Хавских и Тульских. Нам простительно. Ох, конечно, простительно. Но мы сами себе не прощаем. Не прощаем. Мы требовательные к себе и нелицеприятные. И я таков же.

Однако японские спутывания бывают удивительно забавными, милыми и смешными, порой порождая новые неведомые им самим и обескураживающие вас смыслы. Почти в самом начале своего пребывания я был спрошен очаровательной девушкой:

Хоу ронг а ю стеинг хере? —

Вы, очевидно, имеете в виду, хоу лонг ай ем стеинг хере? —

Да, да, хоу ронг? — подтвердила она мило и непоколебавшись, просто не чувствуя отличия, не улавливая разницы звучания. Да и ладно. И так хорошо. И так все понятно. Я тоже, часто переспрашивая японское имя или какое-либо слово, пытался выяснить: л или р? Они повторяли тем же самым, неопределимым уже для меня, способом: лр или сш. Неразличение русским слухом произнесения среднего между с и ш порождает столь многочисленные варианты написания и произнесения у нас слов с этим звуком. Для своих я посоветовал бы произносить его как слитное сш. Пусть наши будут чуть-чуть продвинутее остальных. Во всем прочем, может быть, они поотсталее и понеобразованнее, по извинительным, выше приведенным причинам. Да они уже и старые для всяких новых мировых познаний и кругосветных откровений. Я их понимаю и жалею даже. Пусть хоть в этом они будут поумелее прочих и приятно поразят японцев весьма близким к аутентичному произношением. Скажем, можно произносить не суши или суси, а сусши. Вроде бы похоже получается, а? Нет? Ну, не знаю.

К тому же здесь, на этих дальних, дальневосточных островах наличествует и латиница, и параллельное использование арабского и местного написания цифр-Года исчисляются по времени правления императоров. А японские императоры правят лет по семь — десять. Вот и высчитывай теперь! Когда один мой знакомый заявил, что он 1956 года рождения, ему с понятным недоумением было заявлено, что подобное просто невозможно. Как так? А очень просто — он не 1956-го, а такого-то (очень небольшого) года рождения от начала правления такого-то императора (уж и не помню, когда там заступил на пост их предыдущий император Хирохито, чья супруга ушла из нашего, вернее, японского мира как раз в пору моего проживания в ее бывшей империи, намного пережив своего авторитарного и сокрушенного неблагоприятным ходом времени и истории супруга).