Японцы чрезвычайно неполитизированная нация. Они знают своего императора (ну, те, кто знает) или не знают (конечно же, знают!) и довольны. И живут себе спокойно. О, это, утраченное нами навсегда спокойствие! А ведь было же подобное. Ну, не совсем подобное, но что-то вроде этого. И я помню эти времена! И, как ни странно, не сожалею. То есть, конечно, сожалею, но как-то отстраненно. То есть при первом упоминании, например, имени того же Сталина в душе образуется теплый расширяющийся ком, бросающийся из области груди вверх, к голове. Но уже на дальних подходах к ней он остывает, преобразуется в некую липкую, размазанную по всему организму слизь, впитывается в нерефлексирующую плоть и окончательно исчезает с горизонта ощущений и представлений. И так сейчас уже, увы, всегда и постоянно.
Про покушение на своего малообаятельного премьер-министра мои занятые и озабоченные японские знакомые узнали только от меня. Да? — удивились они. Сделали глубокое горловое — Охххх! — и принялись за свои привычные дела. Я представил себе, какое безумие поднялось бы у нас, произойди подобное. Так вот они и происходят — сплошные безумия. А безумие — оно и есть безумие. Оно как бы само по себе, независимо от любой случайной его провоцирующей причины. Так и получается — тоже безразлично, что конкретное там произошло. В общем, все как у них, только уж больно безумия много. Ну, на то и есть метафизический национальный характер, национальное предназначение и миссия.
Сразу же по приезде хочется написать о Японии книгу. Такую большую-большую, обстоятельную, уважительную и все объясняющую. Через год на ум уже приходит только статья, но все, буквально все охватывающая, квалифицирующая и систематизирующая. Лет через пять пребывания здесь и включения в обыденную рутину окружающей жизни (как отмечают опытные в этом деле люди) — уже ничего не хочется писать. Как говорится, жизнь и среда заели. Вот и спешу запечатлеть нечто, пока не иссяк, не атрофировался первый, посему во многом и простительный, благодатный созидательный порыв.
Вернувшись к первым дням сошествия на эту землю, припоминаю естественные моментальные, с первых же минут (а иногда и заранее, в последнюю, скажем, неделю перед отъездом, поспешно, вперемешку с тучей неотложных дел, в метро и на перебежках) потуги выучить первый, вроде бы буквально необходимый и во многом нелепый обиходный словесный минимум: Здравствуйте! — ну, здравствуй.
Спасибо! — пожалуйста, пожалуйста.
До свидания! — пока.
Извините! —
Сколько стоит! —
Но эти иллюзии, к счастью, быстро вас оставляют. К счастью, во всяком случае, для вас и для меня. И вы успокаиваетесь. Благо что во многих случаях можно ориентироваться по английским надписям, спасающим в самые ответственные моменты, присутствуя-таки там, где нужно. С печалью убеждаешься в нашем несколько, даже и не несколько, а во многом, мифологизированном представлении об японской продвинутости и американизированности. Перед моим отъездом известный питерский поэт Виктор Борисович Кривулин, как само собой разумеющееся, заметил:
Ну, в Японии-то вам, Дмитрий Александрович, будет легко. Там все по-английски говорят. —
А вот и нет, Виктор Борисович. Не говорят. Это я заявляю вам лично и всем своим московским ребятам, возымевшим бы желание по какой-либо неотложной причине здесь оказаться. Не говорят они по-английски. Даже продвинутые интеллектуалы спокойно и самоудовлетворенно обходятся своим местным. И, заметьте, имеют полное на то право. Другой известный деятель русской нынешней словесности (обитающий уже достаточно долгое время в Америке, но встреченный мной именно в Японии) Ал. Генис рассказывал, что когда он впервые посетил данную страну десять лет назад, то на улицах Токио люди прыскали от смеха при его попытках заговорить с ними на некоем обезьяньем, в смысле английском, языке. Никто не слыхал даже американское слово «банк», в котором он имел тогда наисрочнейшую нужду-потребность по причине полнейшей безденежности. И никто ему не смог ничего подсказать, только рассыпались в смешках при виде дикого человека, неведомо что там бормочущего — прямо как Каспар из тьмы. С тех пор наш Каспар навек запомнил слово «банк» по-японски. Он тут же его и поведал мне. Но я тут же и позабыл. Благо что нахожусь уже в Другой Японии. В другое, более европеизированное время и с меньшей потребностью в банковско-денежных услугах. Не то чтобы мои карманы до чрезмерности набиты наличной японской или какой там еще валютой. Просто я умею обходиться практически вообще без денег, потребляя пищу всего один раз в день в весьма ограниченном объеме, не выходя из комнаты и не вовлекаясь в различные растратные-развратные мероприятия и развлечения, типа ресторанов, игорных домов и всего подобного. Конечно, единоразовое питание тоже требует некоторых затрат, но это другой вопрос. Я потом как-нибудь объясню вам, как следует с этим обходиться. Позднее, когда вы постигнете это, я попытаюсь обучить вас и более сложному и сокровенному учению, как вообще обходиться без всего. Но это потом. Я и сам на время оставил упомянутое высшее умение, так как с ним было бы просто невозможно что-либо написать о Японии.
Одна русская же, ныне постоянно живущая в Киото, тоже поведала мне нечто подобное. Буквально те же десять лет назад на улицах города цивилизованные японцы хватали ее за обнаженные руки, принимая их наготу как знак доступности, потому что женщинам вплоть до недавних лет было несвойственно и неприлично появляться на улицах с обнаженными руками и ногами даже в чудовищную жару. Прямо как в общеизвестном месте обитания наиортодоксальнейших евреев Меи-Шерим в Иерусалиме, где тебя, вернее, вас, если вы — женщина, могут и кислотой попотчевать за возмутительное появление с отвратительно, просто мерзостно голыми по локоть руками или до коленей ногами. Да их можно и понять. Я сам по временам испытываю подобное же. Собственно, кислота была в ходу и у нас, на Сиротском. Помню нашумевший на всю Москву случай, когда молодая женщина из соседнего дома плеснула в лицо соблазнительнице, уведшей у нее молодого мужа-футболиста, кумира молодежи нашего двора, флакон этой всепожирающей жидкости. Но там все участники и участницы были с в меру обнаженными руками и ногами. Так что не это было причиной. Ну, нынче и тут все пошло наперекосяк, в смысле наоборот — все вошло в привычную нам норму. Я имею в виду Японию, так как в районе Меи-Шерим все по-прежнему сохраняется в непоколебимой традиционной благости — и в смысле нарядов, и в смысле кислоты. Здесь же девицы уже носят шорты короче трусов, да и майки, еле-еле прикрывающие ныне общедоступный созерцанию народов всех стран всего просвещенного света верх развитого женского организма.
Вот уже и время, проведенное в Стране восходящего солнца, стало переваливать за рубеж, обозначенный как возникновение первых сомнений в способности и нужности что-либо писать или описывать. Однако, изобретя некий обходный маневр, я все-таки нашел в себе силы уверенно и обстоятельно продолжать. Вот этот маневр —
К примеру, можно и по-другому. Случай частый и бывалый. Доезжаешь до Шереметьева на машине, в общем-то похожей на все машины во всем мире (если особенно не вдаваться в подробности дизайна и двигательной части и быть чем-то немного озабоченным, что несложно при такой-то жизни). Приезжаешь в аэропорт, который, по сути, похож на все аэропорты мира. Садишься в самолет, трудно различаемый по национальной или какой там еще иной принадлежности (при достаточной унифицированности внутреннего дизайна, обслуживания, да и нехитрой пищи-выпивки). Летишь несколько часов в непонятном почти провале, неидентифицируемом пространстве-времени. Прилетаешь в похожий аэропорт. На неразличимой машине тебя везут в гостиницу, чрезвычайно напоминающую любую другую такого же класса в любой другой части обитаемой цивилизованной Вселенной. Правда, иногда в гостинице похуже, похлипче, бывает, что туалет вынесен куда-то там наружу. Иногда и душ в дальнем конце коридора. Это действительно неудобно и неприятно. Однако такое в нынешнем регулярно и монотонно обустроенном мире встречается столь редко, что и недостойно упоминания. Утром потребляешь или не потребляешь заведенный всеобщим нудным человеческим распорядком завтрак (я так почти никогда не потребляю по причине позднего вставания и отвратительной раннести этого мероприятия). Но знаю, что наши ребята, до сих пор бережливые и настороженные, всегда неукоснительно потребляют его, вскакивая чуть свет и устремляясь в место питания, унося даже с собой на обед и ужин запасливо тайком смастеренные бутерброды с колбаской, ветчинкой или сырком. Да кто же осудит их даже морально, тем более что юридическому преследованию подобное вообще не подлежит.
Так вот потом идешь в музей, или выставочный зал, минимально разнящийся с подобными же в крупных городах всего света. Делаешь привычную свою инсталляцию, которую ты нудно и надоедливо воспроизводишь уже на протяжении многих лет по всем городам и весям. Или, как вариант, читаешь набивший тебе уже самому оскомину привычный набор никому не понятных русских высоких и заунывных стихов. На открытие выставки или чтений собирается привычный народ, изъясняющийся с тобой, да и между собой, так как всегда и везде полно иностранцев, на столь же чуждом им, сколь и тебе, как бы английском. После этого следует визит в столь же рутинный уже итальянский ресторан местного разлива. Впрочем, ресторан весьма итальянский и неотличимый от прочих заведений по всему миру с итальянской же кухней, поскольку содержится обыкновенным, неотличимым от других итальянцев, итальянцем, поселившимся здесь давно и навсегда несколько поколений назад, но болеющим за итальянский футбольный клуб типа «Милана» и развесивший по стенам фотографии Рима, Флоренции, Софи Лорен, Паоло Росси, Баджио и Папы Римского в полном папском облачении и с поднятой для благословения старческой дрожащей рукой. После этого возвращаешься в гостиницу. Наутро в той же или подобной же машине снова в аэропорт. Самолет. Шереметьево. Машина. Дом. Где был? Был ли? Сейчас ли или уже в прошлый раз? Ты ли или кто другой? Вообще, о чем все это? Кто навел на тебя морок?' С какой такой своей коварной целью? Куда бежать дальше?!
Да никуда. Стой на месте и терпи. Принимай все смиренно, как с пониманием и смирением принимаешь недвижимое и постоянное пребывание в одном неложном месте своей земной прописки и приписки — в милом моем Беляеве, например.
Кстати, как-то подобным образом прибыв откуда-то куда-то, извинительно-виновато, то есть заранее сам себе простив эту вину, я заявил:
Извините, но я не говорю по-датски. —
Да мы тоже по-датски не говорим, — был мне ответ.
И действительно, они по-датски не говорили, так как это была какая-то совсем уж другая, неведомо какая, страна, где даже не подозревали, как это — говорить по-датски.
Но вообще-то для тех, кто бывал и знает, все города мира почти одинаковы под быстрым, сканирующим их принципиальную структуру, взглядом. Везде присутствуют (я не поминаю такой, уже вызывающий скуку и даже досаду, пример всех борцов за кулинарную национальную независимость, как Макдональдс) мостовые, проезжие части, переходы, дорожные происшествия и заторы. Для тех же, кто озабочен проблемой и способом захвата власти, наличествуют разновременной постройки и возведения мосты, почтамт, телефон и телеграф, казармы и арсеналы. Везде есть рестораны. Да, рестораны есть везде. В ресторанах присутствуют высокие европейские или низенькие азиатские столы, покрытые или не покрытые скатертями, меню и персонал, называемый официантами. Иногда бывает даже и метрдотель. В маленьких и уютных ресторанчиках в боковых улочках между посетителями прохаживается и сам полноватый усатый улыбчатый владелец, наклоняясь к столикам и ласковым голосом расспрашивая посетителей:
Как вам у нас нравится? —
Приятно. —
И мне приятно, если посетителям приятно. Приходите еще раз. —
Обязательно придем. —
Конечно, сейчас я говорю и буду говорить о банальном. Настолько банальном и самоочевидном, что даже приличным людям как-то не приходит в голову в приличном обществе заикаться об этом. Самому просто стыдно упоминать о подобном. Но к счастью, во мне еще не умер прямодушный и простой паренек из двора на углу Мытной улицы, близ Даниловского рынка. Все, о чем я поминаю сейчас, как бы само собой разумеющееся. Вот я и буду говорить о нем, как о само собой разумеющемся. Оно известно всем и везде, что можно было вроде бы заняться чем-нибудь более оригинальным и невероятным. Но я об этом. Именно об этом! Слишком уж наболело. Да к тому же все равно ведь кто-нибудь иной, в результате, не выдержит и выскочит и выкрикнет:
Я вам сейчас расскажу… —
Нет, постой, постой! Уж лучше пусть это буду я. Пусть уж лучше пальма первенства принадлежит мне. А то вот так же с Тарантино вышло.
Как с Тарантино вышло? —
Да очень просто. Мне все это давно уже в голову пришло. Задолго до него, так как я и постарше лет на тридцать буду. Просто по лени я долго и медленно ворочал все это в голове. Присматривался, как бы получше обкатать да подать требовательной публике. Ждал и возраста соответствующе приличного, чтобы с самим собой тоже было по-честному — мол, не скороспелое, а пережитое и выстраданное. Да чтобы и перед внешним миром не было стыдно — мол, человек в возрасте, знает, что говорит. А тут Тарантино! —
Что, тот самый Тарантино? —
Да, тот самый. Объявился как недоросль. Выскочил без всяких там моих русских сложно- и изощренно-психологических переживаний и самотерзаний. Просто выбежал впереди всех, стоящих в честной очереди, да и все это выкрикнул от своего имени. Попробовал бы он это во времена моего детства! Там таких быстро на место ставили. А если не ставился — так просто укладывали, и надолго и недвижимым, извините уж. Но оказалось, что людям-то плевать на такие тонкие соображения и изящные переживания, которыми я томился столько лет. Посему и спешу вам сообщить: да, везде, везде все одно и то же! Даже больше — ничего другого-то, по большому счету, в мире и нет. В высотных зданиях, как правило, по всему свету присутствуют лифты, останавливающиеся обычно на любом функционирующем этаже, за исключением специально служебных, закрытых и секретных. Внутри на стенке лифта, если приглядеться, даже не разбирая языка, просто определяя по привычному канонизированному расположению, на ощупь даже при полной темноте, можно обнаружить кнопки этажей, закрытия дверей и их открытия, а также бесполезная кнопка связи с оператором, на случай застревания. У подъездов есть либо звонки, либо домофоны. Ну естественно, иногда и не бывает. Пообдирали все. Либо не успели установить. Есть продуктовые магазины и магазины различной промтоварной специализации — обувные, одежные, мебельные, посудные, писчебумажные, музыкальные и игрушек, стеклопосуды, строительных материалов, комиссионные или уцененных товаров, всяческой техники, машин, электроники. Да, косметические магазины. Магазины всяческих причуд. Есть еще цветочные магазины и всевозможной умилительно мяукающей, гавкающей, каркающей, рычащей, свербящей и упорно под водой молчащей живности. Парикмахерские и пункты обмена валюты встречаются повсеместно. Пункты продажи мороженого и всяческих напитков вразливную есть. Пункты сбора металлолома и стеклянной посуды. Опорные пункты охраны общественного порядка. Я повторяю, что говорю вещи известные. Я их помню с младых ногтей даже в весьма не благоустроенной округе нашего трагически напряженного двора. Все это так нехитро, почти незамечаемое и неупоминаемое в серьезных писаниях и описаниях за обычностью и непривлекательностью. Но когда-то и кому-то же надо помянуть! Есть университеты и институты для молодежи. Театры, кинотеатры, клубы, дискотеки, стадионы и парки разнообразные. Почти везде есть зоопарки. Господи, куда я попал? Выезжал ли я когда-либо и куда-либо из Москвы, из своего родного Беляева?! Или же весь мир и есть одно большое родное разросшееся до планетарного размера Беляево?!
Есть вокзалы, аэропорты и автовокзалы с их моментально узнаваемыми поездами, самолетами и автобусами. Да и люди, наконец, чудовищно похожи друг на друга, везде, ну, буквально везде. Просто неприлично похожи друг на друга. Моя жена часто спрашивает: Правда, вот этот похож на этого? —
На этого? — переспрашиваю я.
Что ты переспрашиваешь? Да, на этого. Ужасно похож. —
Ну… — медлю я, — в общем-то нос там, губы, глаза, может быть… уши вроде… —
Вот я и говорю. —
Ну, тогда, конечно.
Есть также такси и метро. По одной стороне улицы уедешь в одну сторону, по другой в другую. Смотри внимательно на светофоры. На красный стой, на желтый расслабься, на зеленый гуляй — не хочу! В метро есть кассы и пропускные автоматы. По рельсам зачастую шастают потерявшие всякую стеснительность и страх крысы и мыши. Это, понятно, я согласен с вами, неприятное зрелище, но оно почти повсеместное, так что не помянуть его нет никакой возможности. Если вы невольно загляделись на этих мерзостно-завораживающих тварей и опоздали на поезд — ничего. Через некоторое время со строгой периодичностью подойдут другие. Есть гостиницы, справочные и туристические бюро. Много чего другого есть, что просто не приходит вот сейчас прямо на ум. Ничего, потом вспомню и впишу. Есть администрация, пожарные команды и полиция. Я не говорю о степени эффективности работы каждой из перечисленных институций. Я говорю о принципиальной унифицирующей урбанистической структуре, наложенной на жизнь любого крупного современного города, независимо от его географического расположения, исторических традиций и национальных особенностей.
Но бывает, конечно, и иначе. То есть, вернее, можно иначе — и машины чуть разнятся, особенно для знающих и любящих это тонкое дело. И аэропорты по размаху, по всяческим причудам и дизайну вполне различаемы и распознаваемы. И стюардессы чуть-чуть отличны. Я встречал некоторых, кто предпочитал определенные авиакомпании именно по причине красоты и элегантности стюардесс. И выпивки наливают не во всех самолетах. Это уж различие — всем различиям различие! И в аэропорт выходишь — баааа! Лица-то все вокруг незнакомые! Японские! Говорят что — непонятно. Все изрисовано разноцветными штуками, по-ихнему — буквы, вернее, слоги или целые слова. Как было помянуто, различных алфавитов, впрочем, вполне не-различаемых иноземцами, но используемых теми же самыми японцами, далеко не один. Но никто тут, среди всего написанного всеми тремя способами, не ведает дорогих нашему сердцу имен. Не ведает про Пугачеву или Киркорова. Это не в укор им обоим. Ведь и в наших пределах японские поп-герои вполне неведомы. Слово «духовность» трудно переводится на японский язык, а понимается и того труднее. Водка хоть и известна, но не как нечто святое и национальное неприкосновенное, а просто как неплохой напиток. Приятно употребить. Но немного. Капельку можно и выпить. Японцы чрезвычайно быстро хмелеют от мизерной доли спиртного. В пьяном состоянии они милы и неагрессивны. Они еще шире улыбаются, обнимают друг друга и распевают песни. Поздно ночью неверной рукой они поворачивают ключ в нехитром дверном замке, входят в дом и тут же сбрасывают ботинки. Иногда, как особенно настаивают сами японцы в утверждение широты своей натуры и терпимости натуры женской, домой загулявшего доставляет любовница. Она деловито обменивается с женой приветствиями и некоторыми замечаниями по поводу нынешнего конкретного состояния здоровья и настроения их общего предмета заботы. Иногда пересказывает некоторые комические детали его сегодняшнего поведения в подвыпившем состоянии. Обе сдержанно улыбаются. Жена с поклоном провожает полуколлегу и с поклоном же приветствует мужа. Снимает официальный пиджак, расслабляет тугой галстук, раздевает и отводит в прохладную супружескую постель, изготовленную в виде тоненького матраца, постеленного прямо на татами с жесткой же подушкой, набитой шелухой какой-то неведомой мне крупы. Вся вышеописанная сцена весьма и весьма отлична от нашей. У нас все несколько иначе, вроде уже описанного выше способа встречи кислотой, или, в более простом варианте, — кулаками и острыми каблуками новеньких туфелек. Я ведь пишу не только для ребят, но также и для девчат из нашего двора. Им тоже надо это все иметь в виду. Надо быть готовыми к далекому и, может быть, вполне чуждому им быту и обиходу. Что же, привыкайте, девчата. Надо врастать в широкий мир неожиданностей и разнообразия.
Параллельно, естественно, много всяких и всякого местного, что не только не по силам произнести, но даже разобрать по буквам и словам нет никаких возможностей. Сходимся, правда, как всегда и везде на малоутешительном американском медиальном уровне имен и понятий, которые, правда тоже в тутошнем произношении, не сразу опознаешь.
Далее, много и всякого другого разного различного, сразу же останавливающего взгляд и внимание. Например, люди постоянно друг другу кланяются и почти на каждое твое замечание или рассказ округляют глаза и громко восклицают: О-ооо! — будто ты сообщил им неслыханное что-то или тут же прямо на месте совершил невероятное открытие. Прямо на их глазах произвел нечто, превосходящее все их представления о человеческих силах и возможностях. Это — о-ооо! — произносится удивительно низким хрипло-горловым звуком, напоминающим предсмертный выдох покойника, правда европейского. Опять-таки, при твоем появлении, исчезновении или просто проскальзывании мимо какого-либо общественного заведения, ты слышишь несущееся тебе навстречу или вослед полувосклицание, полупение всего, чуть ли не выстраивающегося каждый раз в линию, вышколенного персонала, приветствующего актуального, а то и просто возможного в каком-то далеком будущем клиента. Но и к этому привыкаешь. Одного японца, посетившего Россию, удивила надменность и холод российских продавщиц. Прямо будто они аристократки, а я быдло какое-то! — возмущался он. Ну, быдло не быдло, а что-то в этом роде. Единственно, чем можно утешить несчастного японца, да и, наверное, не его одного, что и местные покупатели не очень-то отличаются для высокородных продавщиц от приезжих.
Однако к чему уж точно с трудом привыкают европейские пришлецы, так это к радостному, не то чтобы заливистому, но все же достаточно откровенному смеху японских друзей, когда кто-то сообщает им о смерти своих близких, родственников, мужей, жен, детей, собак, домашних птичек и прочей родной живности. Они смеются. И вправду, зачем усугублять печальное настроение и без того расстроенного человека. Погребальный обряд тоже настолько необычен и неловок для человека христианской культуры, что я заранее должен предупредить людей нежных и чувствительных: будьте готовы к шокирующему и очень, очень неприятному. Трупы обычно сжигают. Ну, в этом пока нет ничего особенного. Однако внимание! Распорядитель сообщает сосредоточенным родственникам, что им придется обождать часа два. Или даже три, если покойный уж особенно тучен. Чего ждать? При чем тут наша земная тучность или предсмертная исхудалость.
Однако ждите.
Однако ждем.
По прошествии указанного времени или чуть-чуть попозже выплывает новый гроб, в котором располагается беленький аккуратненький скелетик. Он удивительно трогателен в своей открытости и незащищенности, если отбросить все ненужные европо-центричные и культурно-психологические наслоения.
А что, аккуратненький такой! — успокаивающе отвечал родственник-японец, заметив некое смятение рассказывавшего мне это впоследствии одного канадца, встреченного мной в Саппоро. Канадец прибыл на похороны своего тестя, к которому не питал особо теплых чувств. Но не до такой же степени! Стоп, стоп, милый канадец! Ты не у себя на родине. Здесь так принято, здесь даже по-другому не принято. Ну, с проникновением христианства, кое у кого принято. Но в общем-то и христиане местные спокойно воспринимают и зачастую следуют подобной традиции.
И это еще не все. Следом многочисленные родственники, с благодушием окружающие этот последний образ земного пребывания близкого им человека, берут легкий серебряный, тонко позвякивающий молоточек и, многократно вежливо передавая его друг другу, разбивают, раздрабливают кости прелестного скелетика, ставшие от претерпенной ими в печи огромной неземной температуры, достаточно, даже чрезвычайно хрупкими. Последними перебивают череп и вслед за ним шейные позвонки. Легкими длинненькими палочками, какие употребляют и для выхватывания кусков мяса с разгоряченной металлической плиты, передавая друг другу крохотные фрагменты измельченных костей, складывают их в некий сосуд и смиренно уносят домой. Я забыл порасспросить информаторов о фонограмме этого магического события — видимо, тишина нарушаема только возможным дыханием и сопением. В основном же помещение наполняется легким перкуссионным звучанием молоточка и сухого ответного потрескивания разбиваемых косточек. Не знаю, проборматываются ли при том какие-либо заклинательные формулы либо просто:
Спасибо! —