Николай Аполлонович опять неожиданно для себя разразился (вот непоседа-то!).
— «Вот… я…»
Только что «в о т я»? Продолжения к выскочившим словам все еще не придумал он; и не было мысли к «вот… я…» И Николай Аполлонович споткнулся…
— «Что бы такое к вот я», — думал он, — «мне придумать». И ничего не придумал.
Между тем Аполлон Аполлонович, обеспокоенный вторично нелепой словесной смятенностью сына, вопросительно, строго, капризно вдруг вскинул свой взор, негодуя на «мямляние»…
— «Позволь: что такое?»
В голове же сынка бешено завертелись бессмысленные слова:
— «Перцепция…»
— «Апперцепция…»
— «Перец — не перец, а термин: терминология…»
— «Логия, логика…»
И вдруг выкрутилось:
— «Логика Когена…»
Николай Аполлонович, радуясь, что нашел выход к слову, улыбаясь, выпалил:
— «Вот… я… прочел в „Theorie der Erfahrung“ Когена…»
И запнулся опять.
— «Итак, что же это за книга, Коленька?»
Аполлон Аполлонович в наименовании сына непроизвольно соблюдал традиции детства; и в общении с отпетым мошенником именовал отпетого мошенника «Коленькой, сынком, дружком» и даже — «голубчиком …»
— «Коген, крупнейший представитель европейского кантианства».
— «Позволь — контианства?»
— «Кантианства, папаша…»
— «Кан-ти-ан-ства?»
— «Вот именно…»
— «Да ведь Канта же опроверг Конт? Ты о Конте ведь?»
— «Не о Конте, папаша, о Канте!..»
— «Но Кант не научен…»
— «Это Конт не научен…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— «Не знаю, не знаю, дружок: в наши времена полагали не так…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Аполлон Аполлонович, уставший и какой-то несчастный, медленно протирал глаза холодными кулачками, затвердивши рассеянно:
— «Конт…»
— «Конт…»
— «Конт…»
Лоски, лаки, блески и какие-то красные искорки заметались в глазах (Апполлон Аполлонович всегда пред глазами своими видел, так сказать, два разнообразных пространства: наше пространство и еще пространство какой-то крутящейся сети из линий, становившихся золотенькими по ночам).
Аполлон Аполлонович рассудил, что мозг его снова страдает сильнейшими приливами крови, обусловленными сильнейшим геморроидальным состоянием всей последней недели; к темной кресельной стенке, в темную глубину привалилась его черепная коробка; темно-синего цвета глаза уставились вопросительно:
— «Конт… Да: Кант…»
Он подумал и вскинул очи на сына:
— «Итак, что же это за книга, Коленька?»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Николай Аполлонович с инстинктивною хитростью заводил речь о Когене; разговор о Когене был нейтральнейший разговор; разговором этим снимались прочие разговоры; и какое-то объяснение отсрочивалось (изо дня в день — из месяца в месяц). Да и, кроме того: привычка к назидательным разговорам сохранилась в душе Николая Аполлоновича со времен еще детства: со времен еще детства Аполлон Аполлонович поощрял в своем сыне подобные разговоры: так бывало по возвращении из гимназии Николая Аполлоновича с видимым жаром объяснял папаше сынок подробности о когортах, тестудо и туррисах; объяснял и прочие подробности галльской войны; с удовольствием тогда внимал сыну Аполлон Аполлонович, снисходительно поощряя к интересам гимназии. А в позднейшие времена Аполлон Аполлонович Коленьке даже клал ладонь на плечо.
— «Ты бы, Коленька, прочитал Логику Милля: это, знаешь ли, полезная книга… Два тома… Я ее в свое время прочитал от доски до доски…»
И Николай Аполлонович только что пред тем проглотивший Логику Зигварта, тем не менее выходил в столовую к чаю с преогромным томом в руке. Аполлон Аполлонович, будто бы невзначай, ласково спрашивал:
— «Чтó это ты читаешь, Коленька?»
— «Логику Милля, папаша»
— «Так-с, так-с… Очень хорошо-с!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И теперь, разделенные до конца, приходили они бессознательно к старым воспоминаниям: их обед часто кончался назидательным разговором…
Некогда Аполлон Аполлонович был профессором философии права: в это время многое он прочитывал до конца. Все то — миновало бесследно: пред изящными пируэтами родственной логики Аполлон Аполлонович чувствовал беспредметную тяжесть. Аполлон Аполлонович не умел сынку возражать.