— «Ну?»
— «О насильственном поступке, который вы нам предложили: так вот это намерение исходило, как кажется, не от нас, а от вас!»
Александр Иванович вспомнил (особа все тогда ему рассказала в трактирчике, подливая ликеру): Николай Аполлонович Аблеухов чрез какое-то подставное лицо предложил им тогда собственноручно покончить с отцом; помнится, что особа тогда говорила с отвратным спокойствием, прибавляя, однако, что партии остается одно: предложение отклонить; необычность намеренья, неестественность в выборе жертвы и оттенок цинизма, граничащий с гнусностью, — все это отозвалось на чувствительном сердце Александра Ивановича приступом жесточайшего омерзения (Александр Иванович был тогда пьян; и так вся беседа с Липпанченко представлялась впоследствии лишь игрой захмелевшего мозга, а не трезвой действительностью): это все он и вспомнил теперь:
— «И признаться…»
— «Требовать от меня», — перебил Аблеухов, — «что я… чтобы я… собственноручно…»
— «Вот-вот…»
— «Это гадко!»
— «Да — гадко: и, так сказать, Николай Аполлонович, я тогда не поверил… Поверь я, вы упали тогда бы… во мнении партии…»
— «Так и вы считаете гадостью?»
— «Извините: считаю…»
— «Вот видите! Сами же вы называете это гадостью; и вы сами же, стало быть, приложили к гадости руку?»
Что-то такое взволновало вдруг Дудкина: дернулась нежнейшая шея:
— «Постойте…»
И, ухватившись дрожащей рукою за пуговицы итальянской накидки, так и впился он глазами в какую-то постороннюю точку:
— «Не заговаривайтесь: мы вот тут упрекаем друг друга, между тем мы оба согласны…», — с удивлением перевел он глаза на глаза Аблеухова, — «в наименовании поступка… Ведь подлость?»
Николай Аполлонович вздрогнул:
— «Ну, конечно же подлость!..»
Они помолчали…
— «Видите, оба согласны мы…»
Николай Аполлонович, достав из кармана платок, остановился, обтирая лицо.
— «Это меня удивляет…»
— «И меня…»
С недоумением они поглядели друг другу в глаза. Александр Иванович (он теперь позабыл, что его трясет лихорадка) опять протянул свою руку и дотронулся пальцем до края итальянской накидки:
— «Чтоб распутать весь этот узел, ответьте же мне вот на что: обещая собственноручно (и так далее)… — Обещание это не от вас исходило?..»
— «Нет! Нет же!»
— «И к такому убийству, стало быть, непричастны вы мыслью, я так спрашиваю потому, что мысль иногда невзначай выражается непроизвольными жестами, интонацией, взглядами, — даже: дрожанием губ…»
— «Нет же, нет… то есть…», — спохватился Николай Аполлонович, тут же он спохватился, что вслух спохватился о каком-то своем подозрительном мысленном ходе; и спохватившися вслух, покраснел; и — стал объясняться:
— «То есть я отца не любил… И, кажется, я не раз выражался… Но чтобы я?.. Никогда!»
— «Хорошо, я вам верю».
Николай Аполлонович тут, как на зло, покраснел до корня ушей; и, покраснев, захотел еще объясняться, но Александр Иванович решительно покачал головой, не желая касаться какого-то деликатного оттеночка непередаваемой мысли, обоим им одновременно блеснувшей.
— «Да не надо… Я — верю… Я не то, — о другом я: вот вы что мне скажите… Мне скажите теперь откровенно: я, что ли, — причастен?»
Николай Аполлонович с удивлением посмотрел на наивного собеседника: посмотрел, покраснел, и с чрезмерной горячностью, с форсированной убежденностью, ему нужной теперь, чтоб прикрыть какую-то мысль, — он выкрикнул:
— «Я считаю, что — да… Вы ему помогали…»
— «Кому это?»
— «Неизвестному…»
— «Неизвестный же требовал…»
— «!»
— «Совершения гадости».
— «Где?»
— «В своей скверной записке…»
— «Такого не знаю…»
— «Неизвестный», — растерянно настаивал Николай Аполлонович, — «ваш товарищ по партии… Что вы так удивились? Что вас так удивило?»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— «Уверяю вас: Неизвестного в партии у нас нет…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пришла очередь удивляться и Николаю Аполлоновичу:
— «Как? Нет в партии Неизвестного…»
— «Да потише же… Нет…»
— «Я три месяца получаю записочки…»