— «От него…»
Оба они замолчали.
Оба они тяжело задышали и оба вцепились глазами в вопросительно вскинутые глаза; и по мере того, как один растерянно поникал, ужасаясь, пугаясь, тень слабой надежды блеснула в глазах у другого.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— «Николай Аполлонович», — бесконечное возмущение, победивши испуг, разливалось на бледных скулах Александра Ивановича, двумя багровыми пятнами, — «Николай Аполлонович!»
— «Ну?» — схватил его за руку тот.
Но Александр Иванович все не мог отдышаться, наконец, он поднял глаза, и — ну, вот: что-то печальное, что бывает во снах, — невыразимое что-то, без слов понятное всем, тут пахнуло внезапно от его чела, от его костенеющих пальцев.
— «Ну же, ну — не томите!»
Но Александр Иванович Дудкин, приложивши палец к губам, продолжал качать головой и молчать: невыразимое что-то, но понятное в снах, от него проструилось незримо — от чела его, от костенеющих пальцев.
Наконец с трудом он сказал:
— «Заверяю вас — честное слово: я во всей этой темной истории ни при чем…»
Николай Аполлонович сперва не поверил.
— «Что сказали вы? Повторите же, не молчите: поймите же и мое положение…»
— «Я — ни при чем…»
— «Ну, так что ж это значит?»
— «Не знаю…», — и прибавил порывисто: — «нет, нет, нет: это — ложь, это — бред, абракадабра, насмешка…»
— «Разве я знаю?…»
Николай Аполлонович посмотрел невидящими глазами на Александра Ивановича; а потом и в глубь улицы: как улица изменилась!
— «Да разве я знаю?.. Мне не легче от этого… Я не спал эту ночь».
Верх пролетки стремительно уносился в глубь улицы: как улица изменилась, — как и ее изменили эти суровые дни!
Ветер от взморья рванулся: посыпались последние листья; больше листьев не будет до месяца мая; скольких в мае не будет? Эти павшие листья воистину — последние листья. Александр Иванович все знал наизусть: будут, будут кровавые, полные ужаса дни; и потом — все провалится; о, кружитесь, о, вейтесь, последние, ни с чем не сравнимые дни!
О, кружитесь, о, вейтесь по воздуху вы, — последние листья! Опять праздная мысль…
— «Так он был на балу?»
— «Да, он был…»
— «Разговаривал с вашим батюшкой…»
— «Вот именно: упоминал и о вас…»
— «После встретился в переулке?..»
— «И увел в ресторанчик».
— «И назвался?..»
— «Морковиным…»
— «Абракадабра!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда Александр Иванович Дудкин, оторвавшийся от созерцания вьющихся листьев, наконец вернулся к действительности, то он понял, что Николай Аполлонович, забегая вперед, даже с несвойственной ему живостью растараторился донельзя; жестикулировал он; наклонял низко профиль с неприятным оскалом разорвавшегося рта, напоминая трагическую, античную маску, несочетавшуюся с быстрой вертлявостью ящера в одно согласное целое: словом, выглядел он попрыгунчиком с застывшим лицом.
Александр Иванович изредка лишь вставлял замечания:
— «И при этом он говорил про охранку?»
— «И охранкой пугал…»
— «Утверждая, что такое запугивание в плане партии и это партия одобряет?..»
— «Ну да, одобряет…» — с некоторым раздражением твердил Николай Аполлонович и, краснея, пытался осведомиться:
— «Сами же вы, помнится, тогда говорили, что партийные предрассудки…»
— «Что такое я говорил?» — строго вспыхнул и Дудкин.
— «Помнится, говорили вы, что партийные предрассудки низов не разделяются верхом, которому служите…»
— «Вздор!» — и Дудкин тут корпусом дернулся: и в волнении все усиливал шаг.
Николай Аполлонович в свою очередь хватал его за руки с тенью слабой надежды, отвечая на вопросы, как школьник, и неестественно улыбаясь. Наконец, улучив вновь минуту, продолжал он свои излияния о событиях этой ночи: о бале, о маске, о бегстве по залу, о сидении на приступочке черного домика, о подворотне, записочке; наконец, — о поганом трактирчике.
Это был подлинный бред.
Абракадабра все перепутала; все они давно уже посходили с ума, если только то, губящее безвозвратно, не существует в действительности.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С улицы покатились навстречу им черные гущи людские: многотысячные рои котелков вставали как волны. С улицы покатились навстречу им: лаковые цилиндры; поднимались из волн как пароходные трубы; с улицы запенилось в лица им: страусовое перо; блинообразная фуражка заулыбалась околышем; и были околыши: синие, желтые, красные.
Отовсюду выскакивал преназойливый нос.
Носы протекали во множестве: нос орлиный и нос петушиный; утиный нос, курий; и так далее, далее…; нос был свернутый набок; и нос был вовсе не свернутый: зеленоватый, зеленый, бледный, белый и красный.