— «Вас лично пока не хочу я судить… Мы в партии действуем, как вы знаете, на основании фактов… А факты, а факты…»
— «Да какие же факты?»
— «Факты о вас собираются…»
Этого не хватало лишь!
Вставши с кресла, особа обрезала кончик гаванской сигары, двусмысленно замымыкала песенку; непроницаемо она замкнулась теперь в свое благодушие; прошагала в столовую, дружелюбно хватила Шишнарфиева по плечу.
Крикнула по направлению к кухне, откуда потягивало таким вкусным жаркоем.
— «Смерть как хочется есть…»
Оглядела стол и заметила:
— «Наливочки бы…»
Потом прошагала обратно она в кабинетик.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— «Ваши сидения в дворницкой… Ваша дружба с домовой полицией, с дворником… Наконец: попойки ваши с участковым писцом Воронковым…»
И на вопросительный, недоумевающий взгляд — взгляд, полный ужаса — Липпанченко, то есть особа, продолжала язвительный, многосмысленный шепот, полагая ладонь на плечо к Александру Ивановичу.
— «Будто сами не знаете? Строите удивленные взоры? Не знаете, кто такой Воронков?»
— «Кто такой Воронков? Воронков?!.. Позвольте… да что ж из этого… Что ж тут такого?..»
Но особа, Липпанченко, хохотала, схватясь за бока:
— «Не знаете?..»
— «Я не утверждаю этого: знаю…»
— «Прелестно!..»
— «Воронков — писец из участка: посещает домового дворника Матвея Моржова…»
— «С сыщиком изволите выдеться, с сыщиком изволите распивать, как не знаю кто, как последний шпичишко…»
— «Позвольте!..»
— «Ни слова, ни слова», — замахала особа, видя попытку Александра Ивановича, перепуганного не на шутку, что-то такое сказать.
— «Повторяю: факт вашего явного участия в провокации не установлен еще, но… предупреждаю — предупреждаю по дружбе: Александр Иванович, родной мой, вы затеяли что-то неладное…»
— «Я?»
— «Отступите: не поздно…»
На мгновение Александру Ивановичу представилось явно, что слова «отступите, не поздно» есть своего рода условие некой особы: не настаивать на разъяснении инцидента с Николаем Аполлоновичем; показалось еще кое-что — особа-то (вспомнил он) и сама была чем-то крупно ославлена; что-то такое случилось тут — было явно: давешние намеки Зои Захаровны Флейш — о чем же еще!
Но едва это Александр Иванович подумал и, подумав, приободрился немного, как знакомое, зловещее выражение той самой галлюцинации — мимолетно скользнуло на лице толстяка; и лобные кости напружились в одном крепком упорстве — сломать его волю: во что бы ни стало, какою угодно ценою — сломать, или… разлететься на части.
И лобные кости сломали.
Александр Иванович как-то сонно и угнетенно поник, а особа, мстящая за только что бывшее мгновение противления своей воле, уже опять наступала; квадратная голова наклонилась так низко.
Глазки — глазки хотели сказать:
— «Э, э, э, батенька… Да ты вот как?»
И слюною брызгался рот:
— «Не прикидывайтесь таким простаком…»
— «Я не прикидываюсь…»
— «Весь Петербург это знает…»
— «Что знает?»
— «О провале Т… Т…»
— «Как?!»
— «Да, да…»
Если бы особа хотела сознательно отвлечь мысль Александра Ивановича от могущего произойти в нем открытия подлинных мотивов поведения особы, то она совершенно успела, потому что известие о провале Т… Т… поразило, как громом, слабого Александра Ивановича:
— «Господи Иисусе Христе!..»
— «Иисусе Христе!» — издевалась особа. — «Это ж вам известно прежде всех нас… До показания экспертов допустим, что так это… Только: не усугубляйте же на себя подозрений: и ни слова об Аблеухове».
Должно быть, у Александра Ивановича в ту минуту был крайне идиотический вид, потому что особа продолжала все хохотать и дразнила черным оскалом широко раскрытого рта: тем же самым оскалом из мясной глядит на нас кровавая звериная туша с ободранной кожею.
— «Не прикидывайтесь, родной мой, будто роль Аблеухова неизвестна вам; и будто вам неизвестны причины, которые и заставили меня казнить Аблеухова данным ему поручением; будто вам неизвестно, как этот паскудный паршивец разыграл свою роль: роль, заметьте разыграна ловко; и расчетец был правильный, — расчетец на сантиментальности эти, слюнтяйство, например, в роде вашего», — смягчилась особа: признанием, что и Александр Иваныч страдает — слюнтяйством она великодушно снимала с Александра Ивановича взведенное за минуту пред тем обвинение; верно, вот отчего при слове «слюнтяйство» что-то свалилось с души Александра Иваныча; он уже глухо-глухо старался уверить себя, что относительно особы — ошибся он.
— «Да расчетец был правильный: благородный де сын ненавидит отца, собирается де отца укокошить, а тем временем шныряет среди нас с рефератиками и прочею белибердою; собирает бумажки, а когда накопляется у него коллекция этих бумажек, то коллекцию эту он — преподносит папаше… А у всех у вас к гадине этой какое-то неизъяснимое тяготение…»
— «Да ведь он, Николай Степаныч, он — плакал…»
— «Что же, слезы вас удивили… Чудак же вы: слезы — это обычное состояние интеллигентного сыщика; интеллигентный же сыщик, когда расплачется, то думает, что расплакался искренне: и, пожалуй, даже он жалеет, что — сыщик; только нам от этих интеллигенческих слез нисколько не легче… И вы, Александр Иванович, — тоже вот плачете… Я вовсе не хочу сказать, что и вы виноваты» (неправда: только что особа твердила тут о вине; и эта неправда на мгновение ужаснула Александра Ивановича; подсознательно в душе его, как молния, сверкнуло одно: «Совершается торг: мне предлагается поверить отвратительной клевете, или, точнее, не веря, с клеветою этою согласиться ценой снятия клеветы с меня самого…» Все это сверкнуло за порогом сознания, потому что ужасную правду заперли за этот порог над глазами склоненные лобные кости особы и гнетущая атмосфера грозы, и блеск маленьких глазок с их «э, э, — батенька»… И он думал, что начинает он клевете этой верить).
— «Вы, уверен я, вы, Александр Иваныч, чисты, но — что касается Аблеухова: тут вот, в этом вот ящике у меня на храненье досье: я представлю впоследствии досье на суд партии». Тут особа отчаянно затопталась по кабинетику — из угла в угол — и забила косолапо ладонью в перекрахмаленную свою грудь. В тоне же послышалось неподдельное огорчение, отчаяние — просто какое-то благородство (видно, торг заключен был удачно).