О поднывающей левой руке и стреляющем левом плече все это время он старался не думать.
— «Знаете ли? Да это просто желудок!»
Так однажды старался ему объяснить камергер Сапожков, восьмидесятилетний старик, недавно скончавшийся от сердечной ангины.
— «Газы, знаете ли, распирают желудок: и грудобрюшная преграда сжимается… Оттого и толчки, и икота… Это все развитие газов…»
Как-то раз, недавно, в Сенате Аполлон Аполлонович разбирая доклад, посинел, захрипел и был выведен; на настойчивое приставание обратиться к врачу он им всем объяснял:
— «Это, знаете, газы… Оттого и толчки».
Абсорбируя газы, черная и сухая лепешка иногда помогала ему, не всегда, впрочем.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— «Да, это — газы», — и тронулся к… к…: было — половина девятого.
Этот звук и услышал Семеныч.
Вскоре после того — грохнула, бацнула коридорная дверь и издали прогудела другая; сняв с озябших колен полосатый свой плед, Аполлон Аполлонович Аблеухов снова тронулся с места, подошел к двери замкнутой спаленки, раскрыл эту дверь и выставил покрытое потом лицо, чтоб у самой двери наткнуться — на такое же точно покрытое потом лицо:
— «Это вы?»
— «Я-с…»
— «Что вам?»
— «Тут-с хожу…»
— «Аа: да, да… Почему же так рано…»
— «Приглядеть всюду надобно…»
— «Что такое, скажите?..»
— «?..»
— «Звук какой-то…»
— «А что-с?»
— «Хлопнуло…»
— «А, это-то?»
Тут Семеныч рукой ухватился за край широчайшей кальсонины, неодобрительно покачал головой:
— «Ничего-с…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . ..
Дело в том, что за десять минут перед тем с удивленьем Семеныч приметил: из барчукской из двери белобрысая просунулась голова: поглядела направо и поглядела налево, и — спряталась.
И потом — барчук проюркнул попрыгунчиком к двери старого барина.
Постоял, подышал, покачал головой, обернулся, не приметив Семеныча, прижатого в теневом углу коридора; постоял, еще подышал, да головой — к свет пропускающей скважине: да — как прилипнет, не отрываясь от двери! Не по-барчукски барчук любопытствовал, не каким-нибудь был, — не таковским…
Что такой за подглядыватель? Да и потом — непристойно как будто.
Хоть бы он там присматривал не за каким за чужим, кто бы мог утаиться — присматривал за своим, за единокровным папашенькою; мог бы, кажется, присматривать за здоровьем; ну, а все-таки: чуялось, что тут дело не в сыновних заботах, а так себе: праздности ради. А тогда выходило одно: шелапыга!
Не лакеем каким-нибудь был — генеральским сынком, образованным на французский манер. Тут стал гымкать Семеныч.
Барчук же, — как вздрогнет!
— «Сюртучок», — сказал он в сердцах, — «мне скорей пообчистите…»
Да от папашиной двери — к себе: просто какая-то шелапыга!
— «Слушаюсь», — неодобрительно прожевал губами Семеныч, а сам себе думал:
— «Мать приехала, а он экую рань — „почистите сюртучок“».
— «Нехорошо, неприлично!»
— «Просто хамлеты какие-то… Ах ты, Господи… подсматривать в щелку!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Все это закопошилося в мозгах старика, когда он, ухватившись за края слезавших штанов, неодобрительно качал головой и двусмысленно бормотал себе под нос:
— «А?.. Это-то?.. Хлопнуло: это точно…»
— «Что хлопнуло?»
— «Ничего-с: не изволите беспокоиться…»
— «?..»
— «Николай Аполлонович…»
— «А?»
— «Уходя хлопнули дверью: себе ушли спозаранку…»
Аполлон Аполлонович Аблеухов на Семеныча посмотрел, собирался что-то спросить, да себе промолчал, но… старчески пережевывал ртом: при воспоминании о незадолго протекшем здесь неудачнейшем объяснении с сыном (это было ведь утро после вечера у Цукатовых) под углами губы обиженно у него поотвисли мешочки из кожи. Неприятное впечатление это, очевидно, Аполлону Аполлоновичу претило достаточно: он гнал его.