Поездка вроде и недолгая, и трясло не очень, а болеть рана начала довольно сильно. К вечеру я даже поворачиваться на лежанке мог с трудом. Военфельдшер Тищенко, который пришел делать перевязку, долго возился, отмачивая чем-то присохшие бинты, посмотрел на мой многострадальный тыл, тяжело вздохнул, и сунул мне подмышку градусник.
– Напрасно вы так относитесь к лечению, товарищ полковник, – степенно начал он. – Рана плохая, внутрь обязательно грязь попадает, а там если хоть маленький кусочек останется…
– Ты давай перевязывай, – оборвал его я. – Меня тут агитировать не надо, знаю я всё. Грамицидин есть у тебя?
– Д-да, – заикнулся от неожиданности Тищенко. – Вот вчера привезли только, новое лекарство. Еще собирались внедрять, инструктаж…
– Неси быстрее! Бери да мажь, вот и все инструктажи!
Военфельдшер побежал выполнять, чуть не сбив с ног входящего в землянку Евсеева.
– Куда это он? – спросил особист. – Перевязку не закончил ведь.
– За лекарством. Скоро от этой напасти ничего не останется, побегаем еще.
– Послушайте, Петр Николаевич, – оглянувшись на дверь, тихо сказал Евсеев. – Там Запорожец зуб на вас точит… Сейчас пошел к командующему жаловаться, что вы устроили гулянку для личного состава…
Вот же тварь! Глядя на не лицо даже, а натуральную морду члена военсовета, трудно заподозрить, что он в последнее время голодал. И ест, сволочь, в офицерской столовой, а не из полевой кухни. А поощрить людей, значит, теперь уже пьянка.
– Пусть жалуется, на то Кирпонос добро дал.
– Александр Иванович, он человек… тяжелый, – еще тише добавил особист. – С ним осторожнее надо. Может организовать неприятности.
Тут вернулся Тищенко, и разговор про козни политработника, конечно же закончился.
Фельдшер помазал рану, начал сворачивать свои манатки, когда я вспомнил про термометр и достал его. Тридцать семь и восемь. Не очень хорошо.
Похоже, в штабе только Запорожцу до меня дело было. Остальные совсем другим заняты. Потому что бои на участке прорыва не заканчивались. Немцы тащили туда все резервы, от Любани наши тоже начали движение в нужную сторону, а войска Рокоссовского держались зубами за захваченное и отпускать не собирались. Как у писателя Лермонтова – смешались в кучу кони, люди. Под это дело из Москвы уже примчались Мехлис с Ворошиловым. Как же, у победы много отцов. Уж лучше бы Буденного прислали, он попроще. Да и Хрущев, хоть и крикливый, но привычный уже.
Это мне Аркаша сообщил, забежавший «на минуточку» со свежезаваренным чаем. Начальство как раз куда-то убыло, и у Масюка появилось свободное время. А в приемной остался набираться опыта молодой лейтенант Витя. Пить пришлось лежа, что вполне естественно привело к разливанию продукта. Ладно, подушку перевернуть придется, потом Дробязгин просушит. Кстати, где этот деятель? Как убежал с утра на десять минут, и до сих пор нет. Пора наводить дисциплину, а то мало того что лейтенант жену притащил, так и простой красноармеец уже своей жизнью живет. А случись чего – с меня спрос.
Загашники у Ахметшина оказались поистине бездонными. Читал он всё подряд. И я вслед за ним. Вот книжка с ятями попалась, любимое татарином про разбойников и рыцарей. Называется «Пещера Лейхтвейса, или Тринадцать лет любви и верности под землёю». Кто-то заботливо переплел выпуски с первого по двадцатый. Богатое издание, с картинками, на которых одни усачи сражаются с другими, а барышни в сторонке томно вздыхают. И понеслось: «В его темных глазах мелькнул зловещий огонек», потом «ни одним движением осужденный не отозвался на это позорное оскорбление» и «мой смертельный враг едет сюда, чтобы надругаться надо мной и унизить меня, – пробормотал он дрожащим от злобы голосом». Ерунда на постном масле, но затянуло. Почитаю про благородного разбойника. Некоторых страниц не хватало, но не страшно, парочкой зловещих огоньков меньше, тройкой позорных оскорблений больше, какая разница.
Разбудил меня Дробязгин. Как можно издавать такой шум, занося в землянку простой обед? Всё звенит, тарахтит и булькает. И этот деятель еще и кричит кому-то на улице. Мне будильник не нужен, я и так не сплю уже.
– Товарищ полковник, вот, обед ваш принес! – обрадовал он меня. – Как говорится, с пылу, с жару. Посербайте, пока горячее!
– Ты где был весь день? Почему не доложил? – не поддался я на лесть.
– Так эта, товарищ полковник, по вашему же вопросу, – не собирался сдаваться ординарец.
– Какой еще вопрос? Что ты несешь? Я тебя отправлял куда-то?
– Та послушайте! – с видом бывалого заговорщика наклонился ко мне Дробязгин. – Короче, дело такое – узнал я всё про товарища Запорожца.
– Я и так знаю, кто он такой, – буркнул я. – По твоей милости лежу на мокрой подушке, пока ты сплетни по штабу собираешь.
– Это мы враз, товарищ полковник, не сомневайтесь. Так вот, генерал почему-то обиделся, что вы вчера маскировщиков угощали. Пошел к командующему жаловаться. Тот его завернул. Но Запорожец подал жалобу в Москву. Что там, неизвестно, потому что сам писал. С вас пачка махорки, мне одолжиться пришлось.
– Напомни мне, Дробязгин, как выздоровею, объявить суток пять ареста. Я тебя об этом не просил, это раз. А хаметь и требовать у меня что-то – так я такое терпеть не собираюсь. Это два. Махорку у Ахметшина возьмешь. Понял?
– Есть пять суток после вашего выздоровления, – угрюмо сказал ординарец.
Чудо-лекарство на этот раз не помогло. Слабый лучик надежды, мелькнувший было, когда на второй день температура остановилась на цифре тридцать семь, быстро угас. Потом меньше тридцати восьми не получалось ни разу. Рана болела неимоверно, судя по напряженному сопению делавшего перевязки Тищенко, хорошего там ничего не происходило. На шестой день при снятии бинтов в нос шибануло тяжким запахом гноя.
Местная медицина в бессилии развела руками. Меня быстренько погрузили на носилки и повезли в медсанбат, усилив военфельдшера капитаном Евсеевым. Да уж, дороги у нас… Каждая гадская кочка отзывалась болью в заднице. Под конец мне начало казаться, что туда насыпали мелких осколков стекла, предварительно перемолотив содержимое ягодицы в фарш. А сверху вдобавок суют внутрь раскаленным штырем. Так что когда меня водрузили на стол в перевязочной, я даже какое-то облегчение почувствовал.
Смотрел меня на этот раз какой-то низенький широкоплечий белорус, лицо которого напоминало артиста Бабочкина, того самого, что Чапаева в кино играл. Правда, когда говорить начал, то сразу понятно стало – не, не Чапай. Впрочем, работу свою он знал. Заглянул в рану, и начал чистить, попутно рассказывая Тищенко краткую историю грехопадения его матушки с безмозглой обезьяной. Боль стала настолько нестерпимой, что я не выдержал и запросил хоть какой укольчик.
– Нечехо там обедзболювать местно, – выдал вердикт доктор. – А наркотикы колоть не советую. Терпите, таварыш палкоуник.
И я терпел. А мне что оставалось? Встать не могу, а по морде дать из положения лежа на животе только артисты кино могут, да и то не в жизни.
– Что там, доктор? – простонал я, когда мучения вроде как закончились. По крайней мере в организме копаться перестали.
– Приятнохо мало. Хнойная инфэкция, воспаление. Надо иссекать дальше. В наших условиях вряд ли получится. Хирурхический эвакохоспиталь, только так.
Тут на сцену выступил Евсеев, до этого момента ничем не выдававший своего присутствия. Что-то негромко пробубнил на ухо хирургу, и тот согласно закивал.
– Ну если так, даже лучше. Есть такая возможность – давайте. Сейчас мы документы быстренько подготовим.
– Что там, Степан Авдеевич? – спросил я, когда доктор убежал, а с повязкой заканчивала медсестра.
– В Москву вас отправим, товарищ полковник. Есть указание. В первый самолет погрузим и эвакуируем.
Другой бы спорил, а я не буду. Там Вера рядом, всяко больше поможет, чем Терещенко.
Что-то мне сильно хуже стало после этой поездки. Пока в землянке лежал, просто плохо было. А из медсанбата меня потащили уже в состоянии «хреново, братцы». Всё тело ломило, в голове каша какая-то. Когда Евсеев подошел ко мне, лежащему на носилках, то сразу же позвал Тищенко.
– Давай, уколи что надо. Мы его так не то что до Москвы, до самолета не довезем.
Я уже довольно смутно замечал Ильяза, который, как мне показалось, всё время рядом был, и Дробязгина, таскающего мои вещи, за чем-то возвращаясь. Мне почудилось, или Кирпонос тоже подходил? После того как мне вогнали укол морфия, все казалось сном. Весь гомон куда-то ушел, и я только успел порадоваться, что больше ничего вроде как не болит.
Очнулся я в самолете. Погано было, до ужаса. Башка трещит, во рту сушит. И всё тело ломит, аж выворачивает. Я с трудом открыл глаза и попытался осмотреться. Сверху навалено что-то, наверное, чтобы не замерз. Прямо перед носом край носилок с небрежно вытертым пятном рвоты. Да, Петя, кончилась твоя везуха. От такой хренотени помирать! Сколько их было по жизни, этих осколков? Да и не посчитаю, наверное. Тем более, с такой дурной головой как сейчас. Надо же было так вляпаться!
– Ой, проснувся! – заквохтал рядом знакомый голос. – Зараз, товарыш полковнык, водычки попыть.
И мне ко рту тут же прислонилось горлышко фляги. Вода была с привкусом дезинфекции и солоноватая на вкус, но я на такую ерунду поначалу даже внимания не обращал, потом уже, как чуток жажду утолил, распробовал. Ничего, и такой попьем.
– Где мы, Параска? – спросил я. Голос получился сиплый и глухой, горло саднило, будто мы накануне всю ночь песни орали.
– Скоро прилетим, товарищ полковник, – вдруг перешла она на русский. – А меня отправили вас сопровождать. Послушайте, – наклонилась она ко мне, – вы же не отошлете меня, когда вернетесь? Пожалуйста, Петр Николаевич, дорогой! Я уже с Ленкой этой поговорила, она сказала, что не в обиде. А Ильязу, гаду такому, пообещала, что женилку оторву.
– Еще слово, и ты своего мужа до конца войны не увидишь. Воды подай.
– Ой, только осторожно, много сразу не пейте, а то опять плохо станет!
Можно подумать, мне сейчас хорошо. Но я промолчал. В основном потому, что сил вообще не осталось, не только спорить, языком ворочать неохота было. И мысль вертелась одна – лучше бы сделали тот волшебный укольчик, чтобы опять забыться и ничего не болело бы.
Дорога до госпиталя запомнилась слабо. Я будто в потемках каких-то был. Куда-то несли, перекладывали, говорили вокруг, как на иностранном, я ни слова не понимал. А потом и вовсе всё слилось в какую-то бесконечную круговерть, в которой я от кого-то отбивался и пытался убежать.
А потом этот вечный кошмар закончился. Я открыл глаза и увидел белую простыню и чуть дальше – вытертый линолеум. Я остановился на надорванном кусочке, прибитом гвоздями, чтобы не задирался, и всё всматривался в него. Почему-то я подумал, что пока буду глазеть на это место, не вернусь в тяжелый и душный сон.
– Эй, девчата, кто там есть? – послышался молодой, почти мальчишеский голос. – Полковник очнулся!
Скоро на том кусочке пола показались чьи-то ступни, обутые в слишком просторные коричневые дерматиновые тапки.
– Ну что, касатик, бедокурить больше не будешь? – голос был женский, усталый, почти равнодушный.
– А я буянил? – из горла у меня вырвался какой-то хрип, и я закашлялся, не договорив последнее слово до конца.
– Было дело, – сказала женщина. – Лежи пока, докторшу позову.
И она ушла, пошаркивая спадающими с ног тапочками.
– Воды дайте, – попросил я, не поднимая голову. И так понятно, что рядом есть кто-то – пацан, который позвал девчат, никуда не делся.
– Да тут у нас лежачие все, – ответил мальчишка. – Сейчас Тимофеевна вернется, напоит вас.
– А где я хоть?
– Центральный военный госпиталь, – выпалил заученную фразу парень. – А врача зовут…
– Я и сама представлюсь, Коломенцев, – прервал его женский голос. – Стул мне подайте, – сказала она куда-то в сторону, и тут же по линолеуму прошелестели ножки – две я точно увидел перед собой.
– Здравствуйте, – прохрипел я, безуспешно попытавшись поднять голову.
– И вам, Петр Николаевич того же, – сказала женщина, садясь на стул и разглаживая на коленях белую ткань медицинского халата. – Зовут меня Татьяна Антоновна Авдюшко, военврач третьего ранга, ординатор хирургического отделения. И ваш лечащий врач. Расскажите, как чувствуете себя.
– Слабость.
– Это понятно. Еще что?
Пока меня крутили-вертели, стучали по мне и слушали, врач Авдюшко сообщила, что ранение мое осложнилось сепсисом, который, в свою очередь, осложнился септическим психозом. Из-за которого я последние шесть суток в себя не приходил, а только ругался матерно и пытался ударить всех, кто ко мне приближался. Так что меня привязали для моей же пользы, и лечили. Провели ревизию раны, обеспечив отток гноя, и сделали три переливания крови. Температура держится, но есть надежда, что теперь я пойду на поправку. Последнее я уже слышал с трудом, потому что снова провалился в сон.
Разбудили меня для кормежки и приема лекарств. Таблетки и порошки я глотнул, а вот после первой же ложки каши на меня напал такой жестокий приступ кашля, что мне казалось – из горла вот-вот куски легких полетят.
Вызвали дежурного врача, тот посмотрел, послушал, вздохнул, глядя на термометр, и назначил какой-то укол. Впрочем, ни хрена он не помог, до самого утра я будил всех в округе своим бухыканьем.
Татьяна Антоновна даже до кабинета своего не дошла, не переодеваясь, влетела в палату, послушала меня принесенным фонендоскопом, и скомандовала везти мою тушку срочно на рентген.
Фотографировали меня и в фас, и в профиль, а потом отпустили, сообщив, что снимки передадут в отделение после проявки.
Кашель вроде чуть меньше стал, я даже задремал немного, и проснулся от голосов в коридоре. Наверное, разговаривали прямо возле палаты. Один был мужским, и он что-то говорил сердито. А второй – скорее всего принадлежал докторше моей. И она четко, так что я очень хорошо расслышал, произнесла: «А что вы хотели, там теперь еще и пневмония двухсторонняя сверху. Не знаю, что его спасти может».
А потом дверь в палату открылась, и точно, врач Авдюшко на пороге показалась. Ничего не говоря, она снова начала меня выстукивать и мять.
– Это у меня пневмония, что ли? – я решил кота за хвост не тянуть, и узнать новости пораньше.
– У вас, – не стала скрывать доктор. – Но вы не беспокойтесь, лечение уже назначено, мы делаем всё, что надо.
– Жене моей позвоните, пожалуйста, – попросил я. – Пока есть шанс вживую встретиться.
– Давайте номер телефона, – Авдюшко достала из кармана карандаш и положила на колени планшетку, сделанную из листа текстолита, – попробую сообщить.
– Домашний, – продиктовал я. – А лучше на работу позвонить, она там гораздо чаще бывает. Только я номер не помню… А записная книжка в вещах где-то наверное.
– Место работы скажите, я по справочной узнаю.
– Госпиталь, Московский коммунистический военный. Номер триста девяносто три. У Бурденко, – и я снова начал кашлять.
– Зовут ее как? – задала главный вопрос Авдюшко.
– Вера Андреевна. Соловьева.
– Хорошо. Сейчас сделаю, – она встала и ушла.
Верочка примчалась очень скоро, мне показалось, и час не прошло. Ворвалась в палату белой птицей, в медицинском халате и шапочке на голове, держа в руках сумочку и плащ.
– Петька, родной мой! – она опустилась на колени возле моей постели и обняла меня.
А мне дышать хреново, я и слова выговорить не могу, только давлюсь, чтобы не зайтись в приступе кашля.
Но жена моя быстро пришла в себя. Тоже врач, что ни говори. Посмотрела на меня, послушала как я дышу, слезы вытерла, и тут же помчалась выяснять, что со мной и как тут до такого состояния меня довели.
– Эх, красивая жена у вас, товарищ полковник, – мечтательно вздохнул Коломенцев. – Вот кончится война, женюсь на такой.
А я, блин, только и думаю, как бы не оставить такую красавицу вдовой. Потому что хреново мне – сил нет уже терпеть.
Исчезла Верочка почти на сутки. За это время я продолжал дышать кислородом и получать болючие уколы в свою задницу.
Странное произошло, когда меня быстренько сгрузили на каталку и переместили в палату, где я один лежал. Татьяна Антоновна только заглянула, и ничего не сказала. После мне пришли делать укол. Наверное, не очень простой, потому что медсестру сопровождал специфического вида хлопчик, у которого на лбу разве что не горели буквы НКВД. Всё, от первого до последнего движения, проходило под неусыпным вниманием контролера. И только когда они ушли, в палату ворвалась Вера.
– Так, Соловьев, всё кончилось, теперь ты выздоровеешь! – громко зашептала она. – Это новое лекарство, только закончили испытания, будут начинать производство! Если бы ты знал… Но я не скажу!
Засыпал я с температурой тридцать девять и шесть десятых. Давление, как сейчас помню, восемьдесят на сорок. На двух руках три раза перемеряли.
А проснулся – и сам удивился. Ночью меня еще дважды будили для процедур, помню только, что хлопчик никуда не делся, так и следил, чтобы ни одна капля лекарства мимо не ушла. Слабость была, но легенькая, почти незаметная. Не та что вчера, которая всего выворачивала и прижимала грудь прессом, так что дышать нечем было. Сейчас, конечно, одышка присутствовала, но всё терпимо. Помню, вечером и после кислорода похуже было, и намного. И задница не болела!
Я повернул голову и увидел Верочку, спящую сидя на стуле. Она прислонилась к стенке, чтобы не упасть.
– Доброе утро, любовь моя, – прошептал я, но она услышала и проснулась.
– Петя, ты как? – она бросилась ко мне и приложила ладонь ко лбу. – Странно, нет температуры…
– Да нормально чувствую, – успокоил я ее. – Что мне колют хоть? Какое чудо-лекарство?
– Тише! – зашептала она. – Я вчера поехала к себе на работу, рассказала Николаю Ниловичу про твою ситуацию. Он мне сказал, что у Зинаиды Виссарионовны Ермольевой в институте микробиологии проводят испытания крустозина, почти закончились, будут запускать промышленное производство. И он позвонил ей, а я поехала, она меня приняла, но сказала, что лекарства мало, она просто так не может дать. А я тогдаопять пошла к Николаю Ниловичу, и он позвонил Александру Николаевичу, а тот доложил Иосифу Ви…
– Кому Бурденко позвонил? – переспросил я.
– Поскребышеву, я же говорю, а Александр Николаевич доложил Сталину, и тот разрешил…
– Вера, ты что? Ты дошла до Сталина, чтобы мне дали лекарство?
– Да. А что тут такого? Я же объяснила ситуацию…
Наверное, мне тут вводят избыток жидкости. Иначе я выделение ее через глаза объяснить не могу. Вот это называется человек горы свернул. Крустозин, который потом пенициллин, в войсках появился зимой сорок третьего. Я хорошо помню. Получается, мне чуть не первому во всей стране это лекарство сделали? И это сотворила моя жена? Да хрен теперь какая юбка меня заинтересует! От таких женщин не гуляют!
Вот очень хотелось бы проснуться, встать, встряхнуть головой, и сказать: «Где тут у вас помыться можно? И подготовьте мне чистые вещи, выписываюсь». Как бы не так. Когда на третий день драгоценных уколов решили, что хватит, болячки тут же полезли наружу. Одышки такой уже не было, но температура предательски поползла к тридцати восьми. И всё продолжилось. Болезненная, кстати, штука оказалась. То я хоть на здоровом боку лежал, а теперь только брюхо осталось. И еще анализы – каждый день, а бывало и по два раза. То палец уколоть, то из вены кровь взять, а уж мазочки из всех доступных мест, начиная с носа и кончая сокровенным местом с тылу, так и вовсе без счета. Рупь за сто, про мое лечение местные ученые если не книжку, то статью точно напишут. Ладно, у них работа такая. А мне заплатить за здоровье стаканом крови и тем, что на ватке остается, когда мазки берут, не жалко ни грамма.
Фотографироваться водили через день, я там уже собирался кружку свою оставить, чтобы чай пить. Но только спустя неделю сказали, что от воспаления легких не осталось и следа. Как говорит Вера, в медицине самое приятное, когда лечение заканчивают. Только мне осталось подождать еще дня три-четыре, пока швы снимут и объявят окончательно выздоровевшим.
Вместе с крустозином исчезли и молчаливые парни, охранявшие лекарство. Немые они были, что ли? Ни разу ни один из двух гавриков не ответил на мои вопросы, хотя я несколько раз пытался разговорить их.
Заодно меня перевели обратно в большую палату, к выздоравливающим. Знакомых там не оказалось, да и откуда бы им взяться? Я только одного Коломенцева и помнил, да и то случайно, а так не до знакомств было, я, как в кино про Чапая, больше ухи просил, помирал потому что.
Ну и Вера Андреевна меня своим вниманием не обделяла. Каждый день как на службу. Уж не знаю, сколько у нее там долгов в ее госпитале образовалось, но у меня она и днем и ночью была. Где-то Петю Соловьева там, наверху, сильно любят, раз такую жену подогнали.
Я сидел и ждал, когда моя половина приедет за мной. Где-то во врачебных кабинетах готовили выписку, в которой предписывалось отдохнуть еще двое суток перед отбытием в часть, и я собирался использовать их на всю катушку. Уже и вещички собрал, и харчи какие были, раздал ребятам. Осталось только уйти отсюда. Самая малость.
Дверь открылась, я глянул мельком, начиная отрывать от кровати причину всех моих неприятностей, но нет, не за мной. Какой-то военный с двумя шпалами в малиновых петлицах. Такие тут не редкость, так что я опять отвернулся к окну, наблюдать природу. Но оказалось, напрасно.
– Товарищ Соловьев? – спросил он.
– Он самый, – ответил я, и посмотрел на него еще раз. Что ему от меня надо?
– Военюрист второго ранга Дмитрак, военная прокуратура, – махнул он удостоверением. – Со мной пройдите, пожалуйста, товарищ полковник.